Роман с героином

Александр пишет рассказы. В одном из них — «Чиба» — он описывает себя, начинающего наркомана 14—16 лет. Добавить тут нечего — портрет эпохи.

— Я начал рано даже по современным меркам — в 14 лет. Гормональный взрыв, взросление, — ухмыляется Александр. — Плюс развал Союза. Все, чем меня пичкали с самого детства про самую Страну Советов, вдруг оказалось неправдой.

Меня не научили думать, а просто вложили в голову свои стереотипы. Я больше не понимал, как правильно жить, как неправильно. Внутри меня личность отсутствовала. Своих мыслей не было. Чужие забрали.

А здесь — старшие ребята, улица. И я эту улицу впитал быстро. Употреблять стал сразу и все. Буквально за неделю я раздышался «моментиком», накурился и укололся. А пил я и до этого. И все: я понял, что в мире есть много прекрасного, чем можно регулировать свое состояние. Хочешь, чтобы было повеселее, — покури. Хочешь «зависнуть» — вмажься… Так прошло 13 лет. За это время я женился и даже завел ребенка. Сейчас я только понимаю, какой это нежданный подарок, дочка…

— Да, в 27 лет я созрел для того, чтобы сдаться ей от безысходности. Все вдруг к тому времени стало очень плохо, жену «закрыли» в очередной раз. До этого я глупо полагал: раз я не признаюсь маме, что у меня есть проблемы, то в принципе ее это не будет тревожить. Я ее таким образом по-своему спасал…

— Да, хотя они и так были взвалены. Было же видно, в каком состоянии, в каком непотребстве я нахожусь. И вот я пришел и сказал: «У меня серьезные проблемы с наркотиками. Что с ними делать, я не знаю, сил у меня торчать нету, не торчать — я не знаю как. Забыл. Да никогда и не знал». Торчать-то я начал пацаном…

Это был январь 2000 года. Время пошло.

«Наркушка», Мегион, январь

Наркологического лечения как нет сейчас, так не было и тогда, 9 лет назад, в городе Мегион Тюменской области. И Сашина мама сделала то, что ей казалось логичным — дала сыну деньги на лечение в больнице.

— Мама была человеком неподкованным, — смеется Александр. — Я их проторчал в этот же день. Пришел опять к маме. Это был следующий этап. Сказал, что деньги мне в руки давать ни в коем случае нельзя, и в больницу сам я не смогу лечь. И она меня на следующее утро отвезла в платную «наркушку». Хотя от обычной она не особо отличалась. Может, медикаментов больше давали. «Барбитурой» нас убивали просто в сопли, мы там ползали. Плюс «сонники» всякие, чтобы срубало напрочь. Две недели я там провел, и в таком состоянии меня, как и других, оттуда выписали. Естественно, первое, что приходит в голову после такого лечения — пойти вмазаться. Я вышел и передознулся. В очередной раз. Ну я опять к маме, куда я еще пойду. Все проторчано, квартира пустая, я оттуда все вынес. Ребенка я маме с тещей принес, говорю: «Я сейчас не способен даже о себе позаботиться». И тут шла реклама по телеку — реабилитация в Москве. И я поехал.

Сегодня этого ребцентра уже не существует. Но в нем я впервые за 13 лет употребления увидел тех, кого я искал все это время: наркоманов, которые смогли завязать.

Ребцентр 1, Москва, февраль-апрель

— Сам себе я признался в том, что я наркоман, что деваться мне некуда, только поторчать и сдохнуть, году в 96-м. Потому что к этому времени я не встретил ни одного наркомана, который бы в свое время подвязал и теперь чувствовал себя хорошо. Не страдал, оттого что он не употребляет. Не терпел, не бухал. Конечно, были у меня приятели, которые завязывали с героином на время. Но они начинали сразу страшно упиваться…

В ребцентре «Полинар» он таких людей встретил. В палату зашел молодой человек и сказал: «Здравствуйте, Александр. Меня зовут так-то, я наркоман».

— Я, конечно, не поверил, подумал: «Вот черт какой-то, клоун». (Довольно смеется.) Но стало интересно. Это и была первая мотивация к изменению — мне было просто интересно поучаствовать в этом, как я тогда считал, цирке. Меня на группы какие-то водили, задания надо было писать, письмо наркотику, например. Вот я опус накатал! Мне нравилось: было весело и интересно. И как-то постепенно зародилась маленькая надежда, что, может, и у меня получится, как получилось у этих людей, которые в свое время приехали туда лечиться, а теперь работали консультантами…

Александр пролежал там всего 45 дней. Но даже за такой небольшой срок при помощи групп, заданий и личных бесед с теми из консультантов, кому он верил, он понял одну важную вещь. В том, что с ним произошло, некого обвинять.

— Это был некий первичный рост — я осознал ответственность за свою жизнь. Я понял, что никто мне ничего не должен, что та ж…а, в которой я нахожусь, это дело моих рук, и ничьих больше. Но еще важнее, я краем мозга понял, что можно что-то менять. От меня зависит, буду я с собой что-то делать или нет. Кроме этого в ребцентре у меня впервые появилась возможность вывалить все, что у меня накопилось и в чем я даже себе боялся признаться.

И была еще одна очень важная вещь. Из ребцентра нас водили в город на группы самопомощи для наркоманов. И там я увидел много разных людей самого разного социального статуса. Мне там понравилось. Я понял, что тех, кто перестал употреблять и живет при этом хорошо, — их много. И надежда стала потихоньку расти. Но многого я тогда понять не мог, потому что мозг был сырой. 13 лет проупотреблял, нечем было думать. Выживать я умел, а жить — нет…

Дома сидеть было нереально, мама постоянно меня пасла, заглядывала в глаза. Понятно, что у нее тревога зашкаливает — как бы чего не вышло… А кроме того, ровно в тот день, когда я вернулся из реабилитации, у жены был суд. Ей дали 13 с половиной лет.

Я опять заторчал. Но, надо сказать, в ребцентре кайф обламывают, это совершенно точно. Невозможно жить по-прежнему. Либо не торчишь, либо закалываешься напрочь. Потому что чувства все оголены. С наркоманами общаться уже невозможно: ты видишь всю эту манипуляцию, лживость и просто уже ненавидишь их. Мой день в «тэрче» сводился к одному — вырубить что-нибудь любыми путями, раскумариться, дожить до следующей дозы и все, ничего интересного. Я брал книжечку, шел в рощицу возле моей школы, повтыкивал там да читал. Библию пытался читать. Но из этого ничего не получилось… Уж извини, что я все на сленге, но тут по-русски и не скажешь…

Однажды Александр поехал в тюрьму к жене везти передачу. И по дороге решил заехать в ребцентр в Нижневартовске, про который ему рассказала знакомая. Это оказался монаровский центр «Феникс».

«Монар» — польская система терапевтических сообществ, которая славится своими суровыми условиями. Помещение и инвентарь центру предоставлял город. С родителей брали всего тысяч по 5 рублей в месяц. За это тех, кто находился в ребцентре больше полугода, вывозили на соцработы: бабушку похоронить бездомную, мебель перевезти из одной конторы в другую…

— В «Монаре» живут год, — говорит Александр. — Жесткая дисциплина, культ чистоты, иерархия. И там есть такое мероприятие: прием в семью. Проходит оно раз в неделю два часа. Каким-то странным образом я в эти два часа попал. И потом было еще много таких совпадений, которые объяснить логически невозможно. И мне сказали: «Либо сейчас остаешься. Либо больше сюда не приходи. Потому что торчал ты долго, и фиг его знает, нужен ли ты нам или не нужен…» И я остался.

Ребцентры 2 × 3, Нижневартовск, май-август

В «Монаре» Александр пробыл 4 месяца. Там он понял, что такое дисциплина и зачем она нужна.

— Не вынужденная, а самодисциплина, — уточняет Александр. — Потому что система была жесткая. Там, если нарушаешь правило, давали дополнительные задания. Первые два дня я забыл полотенце в душе и забыл выключить свет в туалете. Чтобы работать с забывчивостью, мне дали носить с собой 16-килограммовую гирю. Гирю я забыл, мне дали блин 24 кг. Я его прокатил, дежурный это увидел. Мне дали две гири 16-килограммовые. Еще копали могилы, чтобы хоронить дефекты своего характера. Набираешь пять предупреждений, пишешь отчет по дефектам характера. И в свободное время часа полтора, пока все смотрят телек, отдыхают, ты на заднем дворе копаешь ямку два метра на два и два в глубину. Потом, когда выкопаешь, вся семья собирается и хоронит твои дефекты характера. С речами, серьезно так.

Курить разрешалось семь сигарет в день. Подкуривали мы по команде и тушили по команде. А я забычковал и в неурочное время покурил. Это заметили. Меня лишили сигарет на неделю и впаяли «сваю». Там было рядом свайное поле. Что-то строили, потом бросили, и директор центра сказал, что там будет футбольное поле. Надо было эти сваи убрать. И вот, пока все отдыхают, берешь кувалду и рушишь сваи.

— А некуда уходить. И там никто никого не охранял, всегда был свободный выбор. Либо реабилитируешься, преодолеваешь себя. Либо — собрал вещи и вали. Какие проблемы… И уходили, на первом месяце особенно, когда тяга накрывает, когда абстиненция. Детокса же там не было, насухую ломались в основном. Первые две недели, как приходишь туда, были тяжеловаты. Выживали сильнейшие, по большому счету. Ну а если человек в сопротивление впадал, перестал соблюдать режим, его оттуда просили. А режим там был жесткий.

Но так получилось, что кто-то стал воровать. Было собрание «семьи», и директор сказал: «Пока человек не признается, будете здесь сидеть». Всю ночь сидели, никто не признался. После ночи нас выгнали на свайное поле, рубили мы эти сваи. Никто не признался. И он принял решение: «Тех, кто пробыл меньше полугода, я выгоняю». Я пробыл четыре месяца. Меня с другими выгнали.

— В таких случаях нельзя прощать. И директор сказал: «Кто выживет, приходите через неделю». Я не вернулся. Потому что не выжил. Как только я выпадал из среды, где можно получать поддержку, меня сразу нахлобучивало. И в этом проблема таких вот реабилитаций. Пока человек находится на выселках где-то, все вроде нормально. Но навыки жизненные, сколько бы он там ни просидел, не особо восстанавливаются. И как только он попадает обратно в социум, человек сталкивается с теми же проблемами, от которых уехал.

— Для этого надо, чтобы реабилитация была как минимум годичная. Полгода ты находишься в центре, потом начинаешь выходить в город: четыре дня в центре, два дома. Потом находишь себе работу. Ходишь туда, а ночевать едешь в центр. Это идеальный вариант — такое вот дозированное возвращение в социум.

Кроме того, наркомания — болезнь неизлечимая. Но не может же человек всю жизнь провести в ребцентре. Нужны группы самопомощи. Суть выздоровления в том, чтобы человеку было у кого учиться жить трезвым. Пока наркоман пытается сам справиться со своей проблемой, это, как правило, тупиковый путь. Единицы из тысячи так могут вылезти. Нужна помощь одного зависимого другому. Лучший друг наркомана — это другой наркоман. Что в употреблении, что в выздоровлении. Там мы помогали друг другу мутить. А тут — не мутить. Принцип очень простой…

Александр вышел из «Монара», по графику поторчал пару недель, но, говорит, «как-то кайфа совсем уже не было». Зато он узнал, что рядом есть реабилитационный протестантский центр.

Переворот сознания, Тобольск, 11 сентября

Александр приехал туда, но после двух серьезных ребцентров идея просто молиться вслух и работать его не порадовала.

— Я пробыл там две недели и ушел. Уж как-то очень примитивно было для меня. Когда мне предложили вслух блажить: «Господи-Господи-ааа!» — меня это выстебало, если честно. Я сказал, что рад, если это кому-то помогает, но это не мой путь. И ушел. И, естественно, заторчал. (Смеется.) Как нормальный торчок… Но недолго. Недельку покололся, башню мне снесло нереально. Последнее, что я исполнил, «насадил» икону и пошел ее впаривать батюшке в церковь.

— Логично! Икона где должна быть? В церкви. Туда ее! Естественно, батюшка на меня посмотрел как на дурака. Сказал: «Пойдем, пообщаемся». Я часа два с ним проговорил. Молодой такой, хороший отец Ростислав, рыжебородый. И он предложил мне поехать в Оптину Пустынь пожить. Я согласился — а чего б не поехать в Оптину Пустынь, в самом деле?

Ну и поехал. И в городе Тобольске на перроне вокзала у меня произошел переворот сознания. Мама дала мне на дорогу только тысячу рублей, это все, что у меня было. Я вышел на перрон, смотрю: бегает наркоманка, водкой торгует. Мне наркоманку видно сразу — худая, вмазанная. Я к ней подошел, говорю: «Есть чего?». Она говорит: «Есть, только в маленьких чеках и нет ни шприцов, ничего». То есть нюхать придется.

И вот, хотя я все понимал и знал, что она мне впарит не вещество, а известку, все равно я отдал ей последние деньги. Естественно, она мне известку и продала… Я ее вынюхал. И тут до меня дошло, что, несмотря на то что я все знаю, все понимаю, я все равно это делаю. И это и есть бессилие меня как наркомана перед наркотиком. Мозг, сила воли — ничего это не работает.

И у меня в голове что-то щелкнуло, как-то стало противно, грустно. Но все те знания, которыми меня напичкали в реабилитациях, благодаря этому случаю провалились из головы куда-то внутрь. И стали работать. Это было 11 сентября. 12-го я выпил последнюю банку джин-тоника на Казанском вокзале. С тех пор — ничего, веду безгрешный образ жизни… (Смеется.)

Александр приехал к своим знакомым консультантам, которые сказали: «Какая Оптина Пустынь?! Ты гонишь. Убежишь оттуда через два дня. Иди вон, на группу ходи». И он доверился им и пошел на группу самопомощи. Жить ему было негде, первую неделю он пробомжевал. Потом его приютил один выздоравливающий алкоголик. Семь месяцев они жили втроем в его «однушке», но Александр был совершенно рад своей раскладушечке, рад, что живет. Рад тому, что у него есть сто рублей в день, которые высылала мама. А потом он устроился работать ночным консультантом в крупный московский ребцентр и сразу написал маме, что больше деньги ему высылать не надо. Для него это было очень важно.

— Все, о чем я сейчас рассказываю, много раз было проговорено на сеансах личной и групповой психотерапии. Чем больше я узнавал, чем больше прорабатывал, тем мне становилось легче. Года через два меня совсем отпустило, ушло напряжение. И вопрос — употреблять или нет — уже не всплывал. Потому что употребление, это такой дешевый, беспонтовый путь попытки решения своих внутренних проблем. И все, что мне давали наркотики, я достигаю теперь другими путями.

Я помогал себе. Теперь помогаю другим. Еще когда я в «Полинаре» лежал, я хотел в мечтах быть консультантом. И я эту мечту осуществил. Я прошел много тренингов, учился. После ночного я стал дневным консультантом, а потом вырос до директора программ реабилитаций. Карьера, а то ж! Была мечта поступить в Литинститут. Туда я тоже поступил. Правда, учиться не получилось: надо было выбирать — либо работа, либо учеба. Никто бы меня на месяц на сессию не отпустил.

— Привозят.

— Дело не в наркомании. У нас полстраны зависимых людей. Кто-то уходит в экстремальные виды спорта, кто-то в секс или игровые автоматы. Алкоголизм и наркомания — это всего два частных случая в череде зависимостей. Суть не в том, на каком веществе человек торчит, а в более глубоких вещах.

Наркоманы не изменились. Меняются обстоятельства, вещества. Понятно, что такого, как раньше, сейчас нет. Мы попали в волну, когда наркотики были в неограниченном количестве. Сейчас наркосцена закрытая. В Москве колются каким-то г… аптечным. Может, те, кого привозят из регионов, более-менее похожи на тех старых наркоманов. Но суть наркомании не меняется. Человек, невзирая на последствия, продолжает употреблять наркотик, чтобы решить свои проблемы. И в дальнейшем этот тупиковый путь сам становится основной проблемой. В мире ничего нового не произошло.

— Ага, в двух… Когда-нибудь я сочиню об этом повесть! И там я напишу так:

Анастасия Кузина