Театр Виктюка находится в «Доме света», созданном сто лет назад архитектором Мельниковым для рабочих-большевиков. Это, пожалуй, самый известный в Москве памятник советского авангарда. Здание ремонтировалось (с перерывами и пробуксовками) 20 лет. И только два года назад труппа обрела новую сцену, а худрук – новый кабинет.
Заходим. Посредине – тренажер-велосипед и большой офисный стол, за которым Роман Григорьевич распекает сотрудников. Они молчат, ждут, когда Виктюк их отпустит, так что наш приход их, кажется, радует. Мы садимся и тоже ждем – Виктюк всегда слушает трансляцию со сцены и начнет интервью не раньше, чем начнется спектакль. Это сакральное время в его театре – начало спектакля и его конец, когда Роман Григорьевич, непременно в каком-нибудь сногсшибательном дизайнерском пиджаке, выйдет вместе с артистами на финальные поклоны.
– Роман Григорьевич, тренажер ваш?
– Мой! Каждый день педали кручу. Сколько хватает терпения. Может, полчаса или больше. Но у меня и так бодрость есть, и без этого велосипеда. Если бы ее не было, что бы я тут делал? Вы же видели, работа тут кипит. Так, ну а вы что, большое интервью от меня ждете? Я как, Ленин, да? Всегда живой?
– Абсолютно такой же, как были «до революции», когда этого шикарного кабинета и в помине не было, а я пришла к вам на интервью и сидели мы с вами буквально в подвале среди ремонта и развалин.
– Ну, вспомнила. А тут-то уже все сделано по моим пожеланиям. Все в точности, как я хотел. И книжные полки, и стол, и даже этот трехцветный паркет, и балкон – здесь же ничего этого не было. У нас тут теперь вообще красота, начиная со сцены, разумеется. Вы даже не представляете себе, чего мне все это стоило. Начать хоть с того, что тут были забиты кирпичами все окна. Но это же уникальный «Дом света», его категорически нельзя было ослеплять. 20 лет я тут бушевал, чтобы все исправить. Процесс двинулся, когда в мэрию уже пришел Собянин. Я к нему приехал, поговорили, и он сказал: да, да, всё сделаем. Мэр говорит мне, что я оттуда. (Роман Григорьевич указывает пальцем вверх.) Что я нездешний. И что смотрел такой фильм про меня («Нездешний Виктюк». – Ред.). Я за всем сам следил: сколько куда денег идет. На это много здоровья потрачено, конечно, потому и тренажер тут у меня стоит. Но обмануть меня не удалось.
– А что, были попытки?
– Ну а как ты думаешь? Ну они же все советские люди, правда? Зачем риторические вопросы задавать. Ты даже себе не представляешь, что тут было. Были и те, кто хотел, чтобы здание досталось им. На меня нападали, пытались убить. Какой-то бандюга караулил меня возле моей квартиры средь бела дня. Я приоткрыл дверь, он стоял за ней, и его удар был нацелен так, что должен был мне мозги вышибить. И – это был полдень – в эту секунду сверкнуло солнце, и его рука дрогнула и смазала мимо. Мне потом сказали, что убийце помешала энергия, которая исходила от меня.
– Его поймали?
– Нет. Ой, какая ты наивная, не знаешь, где ты живешь?
– Вот у вас и хочется спросить, на каком свете мы все живем, а то я уже теряюсь.
– Так я тоже теряюсь. Только знаю, что мне нужно держать на высоте вот этот театр и сцену.
Безумные девочки
– Роман Григорьевич, сколько лет вашей традиции каждое лето устраивать театральный марафон спектаклей?
– Боюсь, что лет 20 уже. Но в этом году в это время был мировой футбол. А это подвох непреодолимый, потому что это был пожар удовольствия. Вся страна была в ажиотаже. Перебить это невозможно, но все равно наш театр с первого же дня марафона переполнен, и я улыбаюсь. Тем более что мы играем спектакли по 20 и по 30 лет. И это не только легендарные наши «Служанки». Ездим с ними по всему миру – и везде переаншлаги. Это что-то. Ты же знаешь, наши спектакли не теряют своей силы. Когда Татьяна Васильевна Доронина играет 30 года в моем спектакле «Старая актриса на роль жены Достоевского», и каждый раз играет как премьеру – это такое поколение, школа, качество, которое мало где сохранилось. Или Ира Мирошниченко играла целых 27 лет в «Татуированной розе» по Уильямсу. Или любимая моя Маргарита Терехова 20 с чем-то лет в «Царской охоте». Играли девочки как безумные и не хотели это бросать. Так что это бацилла такая.
– Бацилла по имени Виктюк?
– Да, – хохочет Роман Григорьевич, – теперь я уже спокойно говорю: да. Я бацилла. Не смертоносная, а животворящая. Мы объездили столько стран, и везде есть наши очаги, виктюковские. Клянусь. Знаешь, хочешь верь, хочешь нет, но у меня внутри есть запас от той планетарной энергии, которая оттуда, свыше, из космоса, она движет вообще всем, всё ей подчинено, и она суть творческое начало. Высчитано – и это правда, – что в 1913 году Земля попадала в поле этой энергии – это была творческая подпитка всего и вся на планете. И вот тогда в России был тот культурный взрыв, когда были обэриуты, Серебряный век, Ахматова... И все закончилось с их уходом. Сейчас у нас период, когда творческое начало на нулевой отметке. Слушай, я не шучу. И сейчас счастье наше в том, что ошметки той энергии, они еще в каких-то индивидуальностях живут вспышками озарения. Хочешь посмотреть, как это бывает? Приходи на «Нездешний сад» про Рудольфа Нуреева. Мы каждый раз его играем как премьеру, клянусь.
– Спасибо, я обожаю этот ваш спектакль. Вы же были знакомы с Нуреевым?
– Да. Энергия «Нездешнего сада» родилась, когда я с ним встречался. Я ставил «Учителя танцев» для него с Наташей Макаровой – мы договорились, что он будет играть Учителя. Но Рудольф был уже болен. Он с лондонской труппой молодых ребят поставил тогда «Шинель» и играл это в Италии. И я туда приехал, на этот спектакль. Он был уже не в форме, и это было очевидно. И зал возмущенно кричал: «Это не Нуреев, это не Нуреев, нас тут обманывают! Это не он, верните деньги!» Невозможно представить всю его горечь. Когда я пришел за кулисы после окончания, там был пустой коридор. Обычно это толпа, ор, возгласы «гениально!» А тут никого! Я постучал, он без паузы сказал: «Входи». Он знал, что это я. И уходя, я ему сказал: «Обязательно – даю тебе слово! – я поставлю о тебе спектакль». Обычно, когда ему обещали вот такое, он в силу своей энергетической язвительности говорил: «О, да-да-да, ха-ха-ха!» А тут он на меня так посмотрел, с такой надеждой! И всё. В десятую годовщину его смерти мы в Театре Моссовета сыграли премьеру. Прием был такой, что, когда зал затих, я сказал: поверьте, он здесь, с нами, он благодарит. И это правда.
Нездешние
– А вы смотрели балет «Нуреев», поставленный Серебренниковым в Большом театре?
– Да. Это никакого отношения не имеет к Нурееву, он был совсем не таким, и вообще, танцевать Нуреева нельзя. Его можно только играть и попытаться передать его гениальность. А эта тема о человеке, который занимался только собственным благополучием и его квартиры были набиты антиквариатом? Набиты – это да, но нет. Потому что это было только лишь реализацией мечты его нищего детства. Он среди всего этого был ребенок, который тешится роскошью, как игрушками. Для него это не было богатствами в миллионы долларов, это неправда, и я это утверждаю – потому что я видел его в этом качестве. Это совсем другое, понимаешь?
– Но у Серебренникова тема аукциона вещей Нуреева совсем не выпячена, это лишь оформление сюжета, зато какой в балете финал! Я плакала.
– Не спорь, что ты можешь знать о финале! У нас в спектакле есть подлинная съемка, когда глава Франции благодарит и целует Нуреева. И Рудольф уже знал, что это финал. Но как он смотрит в этот момент на своего визави!
В его глазах такой свет. Это ребенок, который знает, что он вернется на землю. И я, кстати, помню тот день, когда в Большом был выпускной спектакль ленинградского училища – Рудольф тогда пошел в подвал театра и на куске фанеры написал: «Я вернусь». Он был не из этой среды, он был нездешний.
– Как и вы, Роман Григорьевич.
– А вот это ты обязательно оставь в интервью! – хохочет довольный Роман Григорьевич.
– Как скажете. Вы еще и знатный тролль.
– Тролль, говоришь? Нет, ты не понимаешь. Есть нечто совершенно другое на свете – другая энергия, неописуемый, непостижимый свет, совершенные души, другие взаимоотношения, другие тексты общения. Это семья, которая собирается для служения истине. Настоящее искусство – это религиозное начало. Это не идейно-воспитательное, практическое, деньгами и званиями оправдываемое бла-бла-бла. Это все че-пу-ха! Театр был создан как нездешний сад и много веков эту ценность служения истине сохранял. Потом, в один «прекрасный» день, это было остановлено – практицизм и воспитательно-идейная структура победили. И не нужны стали ни Мейерхольд, ни Евреинов, ни Таиров – то есть все те, кого и отправили сразу подальше.
– Ясно. К театру сейчас другой подход. А вы, человек, который целиком и полностью про любовь, как-то меняете свою художественную политику в театре?
– Нет! И нет! Кроме любви, ничто не важно. У нас есть спектакль «Мандельштам» – там все о любви: о том, как выжить, несмотря на уничтожение. Выжить и не потерять себя. Ты скажешь, что это неактуально? Или «Федра» – там есть и сама Цветаева, и то, что она оставила нам, ненавидя происходящее и понимая, что так, как она жила – это единственный способ выжить. В первой версии спектакля играла великая Алла Демидова, еще на Таганке. И теперь мы его играем на этой сцене, потому что все великие души должны быть рядом.
– А последние ваши премьеры – о чем они?
– Одна из новых постановок – «Крылья из пепла». Это по Джону Форду, он выдающийся современник Шекспира. Все это – о запретной любви, о мечте. А скоро у нас будет еще одна работа – «Мелкий бес» Сологуба. Я его ставил уже два раза, но это было давно. А сейчас я думаю, что Сологуб ясно предвидел сегодняшний день, и поэтому это сегодня самая современная пьеса. Мелкий бес. Он царствует, летает, поет, скачет, ненавидит – и губит себя. Я уже нашел к спектаклю прекрасную музыку.
«Де вiн це украл?»
– Роман Григорьевич, можете сказать, что за кольцо у вас на пальце?
– Это подарок Версаче, я его не снимаю, это мой талисман, и он не подводил меня ни-ког-да. А на дверях моего кабинета голова Медузы с виллы Версаче в Америке. А еще вот, кусочек луны. (Роман Григорьевич показывает на свой медальон причудливой формы, висящий на шнурке на шее.) Этот медальон сделала одна из великих ювелиров Италии Донна Луна. Она моя поклонница. Вот она мне это подарила. Это мое вдохновенье, и я его тоже категорически не снимаю.
– Роман Григорьевич...
– Тише! Я сумасшедший, да, я в это верю.
– Я-то думаю, что вы хитрец, сумасшедше талантливый, но уж точно не сумасшедший. Хочу вас спросить, что происходит с российским театром. Еще недавно был взлет и расцвет. А что сейчас?
– Вся Земля проходит тот период – нулевой, – когда энергия на спаде. Когда мы снова попадем в движение той космической черной энергии, о которой я говорил чуть раньше, будет прекрасная новая вспышка. Насколько долог этот период спада – никто не знает. Но абсолютного конца не может быть, и поэтому не надо себя так настраивать. Ну а если уж вспышка тебя зацепила, то не надо ее в себе гасить. Не поддаваться ни на какие посулы и соблазны польстить, обслужить, угодить, получить звание. Просить счастья мне не надо – у меня все есть. Я много о чем шучу, но здесь я серьезен: никуда не ходил, ничего не просил. И итальянское звание не просил. (В 1997 году Виктюк стал первым и пока единственным режиссером-иностранцем, получившим премию Института итальянской драмы. – Ред.) Все это не имеет значения. А вот то, что есть талантливые дети, которые тебя не предают, несмотря ни на какие посулы, – вот это мой смысл.
– Однажды я слышала, как вы на репетиции на «талантливых детей» орете.
– Да. Ору. Но только когда они виноваты. И они это знают. Я и на себя ору – когда я виноват, я всегда признаю. Да, я при них могу сказать: «Нет, это говно», «Надо это почистить, подправить, я пойду поработаю, и мы по-другому сделаем».
– Вы авторитарны? Ваши актеры дают вам советы? Вы их слушаете?
– Никогда. Нет, я их слушаю, конечно. Но они не дают никогда никаких советов. Они или радуются, или плачут – от счастья. И не хохочи тут мне – никакого другого состояния в театре не должно быть. Театр – это детский сад. И это радостное дело. Когда люди служат одной вселенской идее – то это чистая радость. Потому что они тогда слышат в себе тот смысл, который изначально заложен в человеке.
– А они у вас нормально зарабатывают? Или для денег в сериалах снимаются?
– Боже упаси. Потому что это гибель. А радость, которую ты получаешь от энергии зрительного зала, она восполняет все деньги.
– А сколько вы зарабатываете, простите за бестактный вопрос?
– Много! Я же много ставил за границей, к тому же меня приучили к деньгам относиться бережно. Когда я снял первый фильм, двухсерийный, то получил по тем временам большие деньги. Я сложил их в чемодан и поехал с ним во Львов. Собрал всех родственников – и маленьких, и больших – в квартире. Хорошо помню эту квартиру, и паркетный пол, и что солнце светило. Они все сели, и я открыл чемодан. А он битком набит – я же нарочно, ради эффекта, поменял всю сумму на мелкие по пять рублей, и это была целая куча. И вот я выбрасываю их, выбрасываю – чемодан уже пустой, и весь паркет в деньгах. Пауза. И тут мама так спокойно говорит: «Де вiн це украл?» Причем не в осуждении, а в изумлении. Я им оставил все эти деньги – и думаешь, они их сразу потратили? Нет. Помаленечку-помаленечку в течение многих лет расходовали. Вот такое отношение к деньгам. Это другая система ценностей. Вон висит фотография моих родителей – посмотри. Это сразу видно по их лицам.
– Вы людей по лицам распознаете?
– Сразу. Мне даже не надо и на лицо смотреть, я по энергии, которая исходит, все моментально понимаю про человека. Я и тебя вижу – такая же хулиганка, как я.
– От вас это чрезвычайно приятно слышать! А вы страну нашу видите? Что с ней происходит и что будет?
– Я что, пророк? Я только знаю точно, что нам нужно жить рядом с теми людьми, которые так же любят тебя, как ты их
Анна Балуева
