«Диалоги с Евгением Евтушенко» у писателя Соломона Волкова состоялись еще в 2012 году, а в 2013-м в сокращенном виде вошли в одноименный фильм, который заимел популярность. Теперь «Редакция Елены Шубиной» выпускает издание с таким же названием, которому критики заведомо пророчат успех. Ведь книги-диалоги Соломона Волкова давно стали культовыми. Его собеседниками всегда были люди особенные: Иосиф Бродский, Шостакович, Дж. Баланчин, Владимир Спиваков... В этой книге Евгений Евтушенко, тончайший лирик, живший по принципу «поэт в России — больше, чем поэт», рассказывает Волкову об эпохе, творчестве, знаменитых современниках, личной жизни. Специально для читателей «МК» мы публикуем важные главы до выхода издания в свет.
Американские каникулы
ЕВТУШЕНКО: — У человека, как это ни странно и ни парадоксально, расвобождение его собственное должно бы в идеале быть связано с какими-то самозапретами. САМОзапретами! Не то что тебя общество вынуждает к чему-то, а ты сам решаешь, что ты не должен себе позволять. Никогда.
ВОЛКОВ: — Не десять заповедей вообще, а твои личные, собственные заповеди?
ЕВТУШЕНКО: — Да. Вот я видел, как били человека. На станции Зима. Чего-то украл, наверное. Голодное было время. На базаре. Страшно били. Я видел, как люди входили в раж уже и во вкус... У меня есть такое стихотворение «Картинка детства». Я когда написал его, сам для себя вывел формулу, чтобы помнить.
Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчонка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет — пусть даже и за дело! —
сто первым я не буду никогда!
Вот на это я себе поставил запрет. Мне, бывало, не очень нравились некоторые поэты. Мне даже не очень нравились некоторые диссиденты, которых я защищал тем не менее.
ВОЛКОВ: — Как поэты не нравились, вы имеете в виду? Или как личности?
ЕВТУШЕНКО: — Как поэты, а бывало, что и как личности. Но я никогда не позволял себе выступать против них, когда их начинали бить. Никогда в жизни! Нельзя бить лежачего! Надо сделать все, чтобы хотя бы не участвовать в этом.
Меня самого, кстати, били. Били ни за что. Ни за что! Сломали два ребра за то, что я просто взял в руки горячую картошку и стал дышать на нее. У меня даже деньги были в кармане, я бы заплатил!.. Это было, когда я отправлялся из Москвы на станцию Зима в эвакуацию. Мы перевалили за Урал. И первый раз я увидел что-то горячее, кроме пустого кипятка, который мы дорогой пили, — на каждой станции стояли баки с кипятком, слава богу. Ничего горячего мы не ели. А тут картошка! Она была завернута в капустные листья, рассыпчатая, посыпана укропчиком сухим, сбрызнута золотым подсолнечным маслом... Я просто взял ее и даже есть еще не начал, просто дышать стал. И в этот момент спекулянты, которые там торговали, закричали: «Воры!» И стали меня бить. Били ногами, ногами по ребрам! Меня, кстати, воры же и спасли от них..
Через много лет подобное повторилось со мной в Соединенных Штатах. Я выступал там в 1972 году. И было очень тяжело выступать в Соединенных Штатах советскому поэту, который представлял враждебную страну. Американцев же пугали все время: вот придут русские и устроят свои порядки. И в городе Сент-Пол, это штат Миннесота, я читал на пятитысячном зале. Баскетбольный стадион, посредине что-то вроде ринга — на этом стадионе тоже бокс показывают, — на ринге я стоял. Читал я лирическое стихотворение «Краденые яблоки».
Упоенно читал, и почему-то это стихотворение послужило сигналом к нападению на меня. Люди побежали ко мне. Я подумал: ну, экспансивные какие, пожать руку хотят... В Штатах иногда на таких встречах дарят мишку какого-нибудь, конфеты или еще что-то. Цветы реже в Америке дарят, почти не принято.
И тут я услышал «а-а-ах!» — это зал ахнул, потому что зрители увидели, что случилось за моей спиной. А за спиной моей какие-то люди прыгнули на ринг и столкнули меня с довольно большой высоты, столкнули под ноги, стали бить ногами. Завязалась драка... Там был актер Барри Бойc, он случайно выбил зубы полисмену, ни в чем не виноватому, который тоже пытался меня защитить...
После выяснилось, что это были дети украинских полицаев, которые участвовали в расправах в Бабьем Яре. Такое тогда нередко происходило в Америке: и на актеров наших нападали, и на актрис. В Карнеги-холле как-то выпустили мешок белых мышей на сцену, кислотой кому-то плеснули... не Спивакову ли?
ВОЛКОВ: — Спивакову кинули бомбу с красной краской, она разорвалась на нем, и краска растеклась по груди.
ЕВТУШЕНКО: — Ну вот видите! А эти хулиганы даже не понимали, что делают. Нас не выпускали за границу, очень трудно было получить разрешение, чтобы поехать. А им казалось, что нас посылают специально, с заданием пропагандистcким, чтобы показать человеческое лицо на самом деле бесчеловечной системы...
Встреча с Никсоном и шмон
ЕВТУШЕНКО: — Я был принят Никсоном 3 февраля 1972 года, перед его поездкой в Советский Союз, это была поразительная беседа. И я счастлив, что согласился принять его приглашени
Я не согласился, когда Анатолий Добрынин, наш посол в США, очень хотел, чтоб я встретился с президентом Линдоном Джонсоном. Но он с уважением воспринял мой отказ... я не хотел той встречи.
А теперь это было так. Добрынин сказал мне, что позвонил ему Генри Киссинджер и сообщил, что уже следующий президент Никсон едет сначала в Китай, чтобы кардинально улучшить отношения с Китаем, а потом поедет в Советский Союз. И президент хотел бы, зная, что я многое близко к сердцу принимаю во взаимоотношениях между Америкой и Россией, что знаю и ту, и другую сторону очень хорошо, чтобы мы с ним поговорили. Никсон пригласил меня в Овальный кабинет. Я приехал туда с Альбертом Тоддом. И Альберт меня очень просил, поскольку я недавно был во Вьетнаме — вот тоже интересная деталь, — чтоб я обязательно сказал Никсону о войне во Вьетнаме: как она непопулярна, эта война, что ее нужно кончать, что американцы устали... Ну, это правда, мне многие американцы об этом говорили. Я пообещал, если придется к слову. Никсон сразу начал по делу. Сказал, что едет в СССР, что после его поездки на американскую национальную выставку в Москве в 1959 году его имя у нас очень непопулярно, некоторые даже считают, что у него антирусские настроения.
ВОЛКОВ: — Это после знаменитых его дебатов с Хрущевым на кухне американского пригородного дома на выставке в Сокольниках?
ЕВТУШЕНКО: — Да, после кухонных дебатов. Тодд не был допущен тогда, присутствовали только Генри Киссинджер и переводчик. А мне Никсон сказал: «Мистер Евтушенко, вы хорошо знаете и Америку, и, конечно, свой собственный народ. Вас очень уважают в вашей стране. Я бы хотел, чтобы отношения между Америкой и Россией улучшились. Скажите, что я как американский президент должен сказать советскому народу? Я получаю двадцать минут нецензурированного времени на вашем телевидении. Я могу сказать все что угодно, меня будет слушать весь многонациональный Советский Союз». И я ему сказал: «Мне кажется, господин Никсон, что вы должны начать с духа Эльбы». Он так искательно посмотрел на Киссинджера — Киссинджер сразу ему сказал, что это маленькая речушка в Германии, где в 1945 году встретились и братались американские и советские солдаты. И время от времени там проходят встречи ветеранов.
ВОЛКОВ: — Неужели Никсон не помнил про Эльбу?
ЕВТУШЕНКО: — Он не знал! Он не слышал никогда названия этой речушки! Никсон говорит: «Скажите, мистер Евтушенко, но ведь столько времени прошло после конца войны, неужели для русских это все еще важно?» Мне это нравилось в нем — что он не притворялся всезнайкой, не разыгрывал из себя эрудита. Он был естественный.
ВОЛКОВ: — Это очень интересно, потому что американцы как раз ему в вину вменяли именно постоянную двуличность.
ЕВТУШЕНКО: — Нет-нет! Он был очень искренен со мной. Я говорю: «Мистер Никсон, у нас нет почти ни одной семьи, которую бы не задела так или иначе война своим трагическим крылом. Точно так же, как очень мало семей, которые не были задеты тем, что мы теперь называем нарушением социалистической законности в сталинское время». — «Через столько времени!..» И вдруг задает мне вопрос: «Скажите, а сколько русских погибло?» Я был просто потрясен этим вопросом! Я был уверен, что профессиональный политик, американский президент, не может не знать этого. Я ему сказал: «Цифры называются разные, официальная цифра — двадцать миллионов».
Тут, между прочим, вступил Киссинджер: «Мне кажется, она гораздо больше...» Последняя, кстати, горбачевская цифра была двадцать семь миллионов. «Ско-олько?!» — Никсон просто ошеломлен был. «А чтобы ощутить это, вот такие раны, где мне лучше у вас побывать? Какое-то есть у вас место, где я мог бы просто возложить цветы, просто от души? Я потрясен этой цифрой!» И добавил: «Простите, что я этого не знал. Мне стыдно». Я говорю: «Я думаю, что вам нужно съездить на Пискаревское кладбище. В Ленинград. И советую прочитать хорошую книжку Гаррисона Солсбери о ленинградской блокаде.
Но это большая книга. Вам даже хватило бы маленькой брошюрочки — одна девочка ленинградская написала короткий дневник». И называю...
ВОЛКОВ: — Таню Савичеву.
ЕВТУШЕНКО: — Да. «Хорошо», — сказал Никсон.
В конце встречи Никсон меня поблагодарил (позже он подарил мне президентские запонки, из которых, к сожалению, осталась только одна, вторая потерялась — такая авантюрная жизнь!) и сказал, что когда приедет в Россию, то будет рад видеть меня и других писателей — вообще писателей, интеллигенцию.
Я выхожу, Альберт Тодд меня ждет. Бросается ко мне: «Женя, ты сказал ему о Вьетнаме? Твое мнение?» Я говорю: «Берт, дорогой, это был разговор очень хороший, Никсон задавал вопросы, очень важные, о мире, о войне... Он мне понравился». Никсон, кстати, старался быть обаятельным, но у него это плохо получалось. У него не было природного обаяния, природной харизмы, он был похож немножко на Щелкунчика. Но, с другой стороны, это искупалось его искренностью и, я бы сказал, скромностью в какой-то степени. Я сказал Тодду: «Но, Берт, я ему книжку хотел подарить свою, да так и оставил у себя в портфеле, у меня даже не было времени вынуть ее».
И вдруг Берт Тодд так губу закусил — мой близкий друг, который очень много для меня сделал, и это тоже Америка — это моя Америка... И Берт хотел, чтоб эта война как можно скорее кончилась, чтоб не убивали больше американцев, он был убежден, что надо выходить из этой войны...
Мы стояли еще напротив Белого дома. И я говорю: «Ладно, давай сейчас, у тебя же книжка», — Берт портфель мой держал, портфель с книжкой. Я достаю эту книжку и, стоя тут же, на углу, напротив Белого дома, пишу... быстро пишу: «Дорогой мистер Никсон! И вас, и вашу семью Бог благословит, если вы остановите войну во Вьетнаме. Спасибо за прекрасную беседу. Ваш Евгений Евтушенко». Берт мне: «Посмотреть можно?» Посмотрел: «О, молодец!» Я говорю: «Держи, неси ее сейчас, пока мы здесь». А он уже подхрамывал тогда, с тростью раньше меня начал ходить, — и поковылял к Белому дому. Вернулся — счастливый! Сияет. «Ты знаешь, повезло! — говорит. — Они стояли на крыльце с Киссинджером, Никсон должен был уезжать куда-то, ждал машины. И я ему передал твою книгу». Тодд еще сказал: «Мистер Евтушенко был так увлечен беседой, что даже забыл подарить вам книгу, которая была надписана». Никсон открыл, прочел... «Спасибо мистеру Евтушенко за его искренность», — сказал Тодду. Он оценил мою искренность. А может быть, оценил и то, что я ему не сказал этого в лицо...
А вам интересен конец этой истории?
ВОЛКОВ: — Конечно!
ЕВТУШЕНКО: — Итак, выступления мои закончились, в газетах всюду была напечатана моя фотография с Никсоном — без каких-то особых комментариев, но в очень дружественном тоне, что состоялась беседа, столько времени заняла. И мне из Белого дома присылают в гостиницу несколько моих фотографий. С Никсоном и Киссинджером с тех пор была напечатана в моих книгах. И там были еще запонки вложены. И я еду домой. А я всегда из Америки вез всякую так называемую нелегальную литературу — не затем, чтобы ее распространять, а просто для самообразования. И на этот раз у меня было очень много таких книг. Потому что я был у Джеймса Биллингтона в Принстоне и увидел у него дома предмет своих мечтаний — восемьдесят два номера «Современных записок»!
ВОЛКОВ: — Самый знаменитый эмигрантский журнал.
ЕВТУШЕНКО: — Да, «Новый мир» эмиграции, если так можно сказать... И когда я в них впился, он это увидел! А когда-то мы вместе с Васей Аксеновым встречали Биллингтона в Москве, когда он приезжал к нам. И в аспирантской комнате, куда его поселили, ничего не было! А у него детишек трое было тогда, по-моему, копошились там. Я помню, мы пошли, купили ему тарелки, вилки-ложки, постельное белье. Он этого не забыл. И так он на меня дома посмотрел: «Ну, твое!» А вы знаете, как этот журнал трудно было достать? Причем там были тоненькие номера оккупационного времени. Подпольные, которые издавались в оккупированном Париже! Итак, еду я на родину после выступления в Мэдисон Сквер Гарден. Никто из поэтов не выступал там до меня!
И встреча с президентом! Меня обнимал Добрынин!
Я ему рассказал, о чем мы говорили с Никсоном, и Добрынин сказал: «Замечательно просто все, Женя, спасибо огромное!»
Так что эйфория была, конечно. Я чувствовал, что сделал что-то хорошее — для мира, для своей страны и для себя самого, для самоуважения! Ну что тут плохого, когда человек себя уважает за что-то? Я считаю, что вел себя серьезно, искренне, ничем не покривил душой и для обеих стран что-то сделал. И вдруг на московской таможне у меня начинают открывать чемоданы...
Я показываю таможенникам удостоверение, что я член делегации. Они: «Это вы при себе держите!» — и начинается шмон! Обнаруживаются эти восемьдесят два номера «Современных записок», а кроме того, еще какие-то книжки. Всего у меня забрали, я точно помню, по описи сто двадцать четыре книги — порядочно! Четыре с половиной часа меня обыскивали. Четыре с половиной часа! Личного обыска не было, так чтобы залезали в карманы, тоже не было, но, когда я пошел в туалет, дверь держали открытой — вы представляете?! Вышли... Жена Галя ко мне бросилась, она поняла уже, она опытный человек. Бросилась ко мне на шею и говорит — правильно совершенно: «Надо немедленно реагировать!» И я написал письмо. Тут же. Написал, что я возмущен, потому что я выполнял свою миссию — выступал, представляя свою страну, высоко держал знамя советской литературы — и что я прошу вернуть все книги, которые есть уникальная редкость...
Короче говоря, я в письме в КГБ, как опытный Маугли социалистических джунглей, объясняю, что нас все время призывают изучать врага и поэтому мы должны знать то, что о нас пишут. Это история, которую нужно изучать. Поскольку часто, когда называют каких-то писателей, нам просто невозможно полемизировать, мы их совершенно не знаем...
Но, к счастью, у меня конфисковали также и фотографии с Никсоном с его надписью.
ВОЛКОВ: — Заодно прихватили.
ЕВТУШЕНКО: — И все это попало к Бобкову. Я на Бобкова прямо написал, поскольку я его знал. Он же был начальником безопасности, когда я ездил на фестиваль в Хельсинки.
ВОЛКОВ: — В 1962 году? Я уже забыл: это он тогда пытался вас вербовать?
ЕВТУШЕНКО: — Нет, он тогда не пытался. Он пытался перед фестивалем в Москве...
ВОЛКОВ: — А, вспомнил: в 1957 году!
ЕВТУШЕНКО: — Да. А потом был начальником безопасности в Хельсинки.
Там были неприятные, так сказать, разные вещи. И тогда они с Павловым...
ВОЛКОВ: — …секретарем ЦК комсомола...
ЕВТУШЕНКО: — ...попросили меня что-то об этом написать. И я ночью написал «Сопливый фашизм». И читал его утром на нашем пароходе. Утром, в пять часов, собрали всех, и я читал на борту. Потому что люди испугались всего этого. Там сожгли клуб, там девочке, какой-то балерине, сломали ногу... бутылкой. И так далее.
ВОЛКОВ: — Те, кто протестовал против советской делегации, да?
ЕВТУШЕНКО: — Да. В этот день Павлов сделал невероятную вещь — они успели перевести стихотворение на все-все языки. И мне официально Павлов сказал, когда мы в Ленинград приплыли на этом пароходе: «Герой нашего фестиваля — Женя Евтушенко, который написал замечательные стихи». Тут же был Филипп Денисович Бобков, который тоже спасибо выражал огромное, так сказать, что я поддержал нашу делегацию на фестивале. Он больше не приставал никогда ко мне с этими делами, с вербовкой. Так вот. Я, естественно, Бобкову написал — возмущенно, гневно — с требованием вернуть мои книги. И вдруг мне никто не отвечает! Я звоню — никого нету... Галя говорит: «Надо продолжать, нельзя просто так оставлять. КГБ заиграет это дело, а книжки хорошие». Наконец, меня приняли. Не сразу, недели через три-четыре. Сказали, мол, изучаем это дело... В общем, вернули все книги, за исключением знаете какой? Анекдотов «Говорит радио «Ереван». За-чи-та-ли! И еще одну книжку не вернули. Это была книга Лидии Чуковской «Софья Петровна». Я ей потом рассказывал про это. Потому что эта книга была написана уже в Советском Союзе. А «Современные записки» вернули, они у меня дома и сейчас находятся.
ВОЛКОВ: — Ну это большая ценность!
ЕВТУШЕНКО: — Да. И была еще беседа с Бобковым. Я сказал: «Ну зачем все это делать, зачем? Вы что, хотите, чтобы я родину больше любил? Да ее возненавидеть ведь можно за это!» — «Евгений Александрович, что я — за всех людей, что ли, могу отвечать?» — Бобков мне говорит. Я спрашиваю: «Скажите, а как вы узнали, что у меня столько книг таких?» — «А вы оглядывайтесь, Евгений Александрович! У нас уже доносов на вас — некуда складывать. Вы все-таки прислушивайтесь, что вы говорите, с кем общаетесь!» Раздраженно так сказал...
