23 декабря 2014 года исполнилось семь лет, как нет с нами режиссера документального кино Самария Зеликина.
Марик всегда боялся, что Сережа Муратов уйдет первым и оставит его без друга. Они были ровесники, оба перенесли инфаркты - шансы были равны. Живя последнее лето на даче, похожую на спичечный коробок, Марик написал что-то вроде хокку: "Ночью писаю под сиренью. Еще один дачный сезон подарила судьба".
Когда наш друг умер, осиротел Сережа.
В начале перестройки закрылось телевизионное объединение Экран, Марик какое-то время - причем весьма долгое - был не востребован, сидел дома пенсионером. Это было для него неорганичное и томительное состояние. Всю жизнь он был нарасхват – такой режиссер! талантливый, ни на кого не похожий! Всю жизнь весьма неплохо зарабатывал и вдруг оказался на иждивении работающей Оли.
Очень он тяготился. Стишок коротенький придумал со строчками: «Ну как я жил? Кормил кота».
А я, приезжая в центр из своего далёка, старалась сделать сразу несколько центровых дел. И в образовавшиеся люфты охотно заходила к Марику на чаёк-кофеек - ля-ля, бу-бу в их хату на Чистых прудах. Или обедала, Марик был хлебосолен.
Диапазон наших бесед был очень широк. И «про культурное», любимые стихи друг другу наизусть, и всякие воспоминания, в том числе про личное-неприличное. Марик был любопытен, задавал какие-то подростковые вопросы и сам был изумительно откровенен. Он не хвалился победами, наоборот, поражал меня бесхитростностью, какой-то даже беззащитностью. Ни с кем другим такие темы были бы невозможны, но он при всём своем ехидстве был чистое дитя. Мы разговаривали, как в песочнице. (После корпоративного похода в сауну поделился: «Знаешь, у кого из нас самый большой член? У переводчика»).
До приезда в столицу он жил в Харькове с родителями в жуткой тесноте, раскладывая на ночь раскладушку в проеме двери из передней в комнату. Жениться при этих жилплощадях было немыслимо, но он и не нуждался в женитьбе - любил замужнюю женщину. Был долгий роман.
Однажды его отцу стало плохо, Марик вызвал скорую и, нервничая, торопливо одевался, чтобы бежать в аптеку. Вдруг зазвонил телефон. Любимая женщина сказала в трубку, что ушла от мужа.
«Конечно, я должен был ей сказать, чтобы она сразу приезжала ко мне, а уж потом думать, что нам делать. А я испугался, растерялся, и сказал, наверное, ужасное – что я ей попозже позвоню. Она мне этого не простила. Да и я себе никогда не простил».
Но Марик не был бы Мариком, если б через маленькую паузу не заявил нагло, в совсем иной, но очень свойственной ему манере (как бы развалясь и подкручивая ус): «А с другой стороны, она моя ровесница – как бы мы сейчас прожили – два пенсионера? А Оля меня содержит».
Да, согласилась я, не прогадал, засранец.
Странный это был брак.
Только после его смерти стало понятно, как ей было трудно с ним, обидчивым, обременительным, нуждающимся в постоянном интенсивном общении и, видимо, родным-нелюбимым.
Но дом их с Олей всегда был открытый, дружественный, интересный, в чем-то нелепый и этим обаятельный.
Во время всяких выездов и фестивалей он резвился как рыбка в воде. До самой смерти зажигал, оставляя яркие воспоминания. Даже в реанимации выпускал газету «Аргументы инфаркты». Стихи сочинял, рисовал шаржи. Он умер, прилетев с последнего своего фестиваля в Сочи. Вернулся веселый, привез всем, как всегда подарки, лег поздно и до утра не дожил. Ему было под 80, позади был инфаркт и вообще очень больное сердце.
Через год я была на этом фестивале в Сочи. Одна из молодых устроительниц рассказала, что когда она танцевала с Мариком – обожал танцевать - он вдруг побледнел.
Она сказала заботливо, что, мол, давайте, отойдем в сторонку, посидите. Но он отказался – сказал, что этот танец уж дотанцует, такой вот он был глупый мачо. Я рассказала это Оле. Думала, она умилиться. Но она заметила суховато, что вот, на фестивалях танцует, а дома просит довезти на машине до булочной. Сказала так, будто он еще жив.
Но она была человек ответственный, друг друзьям и мужу, делала по совести всё, что ему нужно.
Поговорка про красное словцо – про Зеликина. Оля всегда боялась, что он кого-либо обидит: «Марик, если выпил – не остри!». Но при всей злоязычности был верным в дружбе.
Как-то на телефестивале он познакомился с Мукусевым. Обычно Марик не любил чужого лидерства. Но с Мукусевым они моментально вступили в парный конферанс и подружились. Оба были щедры, остроумны, веселили народ до упаду. Потом еще раза два вместе работали в жюри, и дело шло к дружбе вне фестивалей, они даже договорились, что после вот этого фестиваля сразу поедут к Мукусеву на дачу и вызвонят туда Олю. Но Мукусев умеет и любит конфликтовать, обычно вредя в первую очередь себе. Он стал при Марике обвинять, точнее - разоблачать отсутствующего известного телевизионного деятеля. (Помню, про что речь – не скажу). Марик остановил: сказал, что это его друг, в разоблачения не верит, и вообще ему разговор неприятен. «Ну, - сказал Мукусев, - значит, вам придется выбирать». «Зачем мне сейчас выбирать? – удивился Марик, - Я его 30 лет назад выбрал». Ни на какую дачу никто не поехал, отношения с Мукусевым прервались навсегда.
