Как многое ей дано — и как многое отнимается! Болезнь горла — врачи говорят: ларингит — убивает голос, уничтожая мечту. К тому же у нее начинает развиваться глухота. Она страшно переживает — молча, замкнувшись внутри себя — как всегда, когда дело касается слишком серьезных вещей, не взывая ни к поддержке, ни к жалости — какой от них прок?
Ларингит — она еще верит в этот диагноз. Обычный проклятый ларингит — ну какая же это чахотка? И разве можно поверить в это в 16 лет? Но голос… она в тревоге:
«Всю эту зиму я не могла взять ни одной ноты; я была в отчаянии, мне казалось, что я потеряла голос, и я молчала и краснела, когда мне говорили о нем».
А ее голос еще продолжают нахваливать те, кто не знает о постигшей ее беде, и она молчит в ответ, не в силах сказать о том, что было для нее так мучительно, о чем знала и о чем так боялась знать она одна — что она потеряла голос! — она его потеряла, его больше нет! — что его нет всю зиму, день за днем, месяц за месяцем, и что она больше не заслуживает этих похвал, которые больше не доставляют ей удовольствия, мучительно напоминая о горе. И она краснела при мысли, что, вынуждена выслушивать их и дальше, вводя в заблуждение хвалящих.
Иногда голос возвращался, и тогда в дневнике появлялись ликующие строки:
«…Он возвращается, мой голос, мое сокровище, мое богатство! Я сознаю это впервые, со слезами на глазах, и преклоняюсь перед Богом!.. Я ничего не говорила, но я была ужасно огорчена, я не смела говорить об этом, и молилась Богу, и Он услышал меня!.. Какое счастье!..»
Пройдет совсем немного времени, и она лишится своего прекрасного голоса.
Навсегда.
Решив всерьез заняться живописью, в 1877 году она поступает в частную Академию живописи и уже в несколько месяцев добивается потрясающих результатов. Удивительно, но ей опять прочат великое будущее! Однако, не дожив нескольких дней до 26 лет, она умирает от чахотки. После ее смерти остается около 150 картин и тот самый Дневник.
Тот самый Дневник, в котором так много всего — от детского пафоса до глубокого становления души, от невозможности быть до невозможности остаться, от страстной зависти до не менее страстного благородства, от манерности и выпендрежа до самых сердцевин чистоты и любви, — так много всего, что бедному мистеру Чехову не вместить и в десяток его невнятных и скучных «Чаек».
Спустя три года после ее смерти Дневник был опубликован во Франции и почти мгновенно был переведен на все европейские языки. В 1890 года в Nineteenth century была опубликована статья премьер-министра Англии Гладстона, в которой он назвал «Дневник» Башкирцевой одной из самых замечательных книг XIX столетия.
Думаю, придет время, и Дневник Марии Башкирцевой, который ко всем прочим своим достоинствам являет собой полноценный, захватывающий и практически готовый художественный сценарий, еще увидит свою телевизионную версию.
Она обладала удивительной особенностью — всюду привносить с собой радость и умиротворение. Самые закоренелые характеры смиряются перед ней — и это при том, что она совсем еще девочка, никому не известная и вовсе пока еще не блещущая талантами. Исходящие от всей ее натуры огромная искренность, отмеченная в линиях черт страстность и немедленное ощущение порядочности и доброты — вот что неизменно привлекает к ней всех.
Ей еще нет восемнадцати, когда в январе 1876 года она едет в Рим, и там в нее влюбляется племянник кардинала Пьетро Антонелли, светский молодой человек с репутацией закоренелого бабника. Он увлечен Марией не на шутку — вплоть до женитьбы.
Кардинал против брака — зачем его племяннику эта не слишком красивая да еще глохнущая иностранка из семьи с незавидной репутацией, в то время как первые красавицы Италии сочли бы за счастье назваться его женой? Он наводит подробные справки, несколько раз серьезно беседует с племянником и… расчетливое хитроумное недоверчивое сердце кардинала сдается — он почти готов разрешить этот брак. Однако возникшие политические причины все же мешают союзу.
Остановимся на минуту. Говорит ли вам что-нибудь о характере Марии отношение к ней кардинала? Мне — да. И многое. Расположить к себе прожженного политика, профессионального психолога и хитреца — и кому? — молоденькой девочке с подмоченной семейной репутацией и отнюдь не яркими внешними данными!
С разбитым сердцем, уязвленная чуть ли не скандальной историей с племянником кардинала (который, кстати, еще много лет не мог позабыть Марию), она едет к отцу в его имение под Полтавой. Ее отец являет собой пример крайне жесткого, циничного, недоверчивого человека с острым и весьма скептическим складом ума — ничем не лучше кардинала. К его великому изумлению Мария глубоко очаровывает его, смягчая его душу.
И тут я сделаю еще одно маленькое отступление.
На протяжении всего дневника она так много хвалит и превозносит себя, что у какого-нибудь заматеревшего критика, не привыкшего за внешним — за текстом — видеть поступки, задумываться над оборванной фразой, над недосказанностью контекста, которая буквально сквозит из него, — у такого критика вполне может сложиться о ней не слишком хорошее мнение — то самое, поверхностное, когда даже любовь — которая пришла-таки к Башкирцевой и которую ну просто невозможно было скрыть, хотя она и очень старалась — очень! — такой критик не заметит ни за что — и только на том основании, что сама Башкирцева, видите ли, ни разу о ней не сказала — и желательно конкретными, монументальными фразами, чтобы не проворонить. Ему даже и в голову не придет, что о настоящем — о главном, о глубоком, о самом что ни на есть, и о любви в том числе, — эта женщина умалчивает всегда. И там, где поистине самовлюбленному гордецу действительно ничто не мешает до конца и со всею пышностью развить мысль о своих необыкновенных душевных качествах, она всегда останавливается. Останавливается — потому что внутренний такт, чрезвычайная природная скромность и чрезмерная чувствительность к пошлости не позволяют ей этого.
Вот ее примечательный диалог с отцом:
«- Ты так изменилась с тех пор, что я тебя не видал,- сказал мне сегодня отец.
— Как?
— Но… гм, если ты освободишься от некоторой незначительной резкости (впрочем, она в моем характере), ты будешь совершенством и настоящим сокровищем.
Это значит, что… Знающие этого человека могут оценить значение этих слов«.
И только. И больше ни слова. Вот тебе раз! А как же незнающие, то есть мы с вами, читатели, с мыслью о которых она и вела свой Дневник? А как же коллекция похвал? Куда все это девалось?
А вот куда. Просто настоящая Мария Башкирцева настолько внутренне скромна и стеснительна — и благородна в самом тончайшем смысле этого слова, — что даже в своем дневнике не позволяет себе обнажить до конца всю суть чужих — и столь дорогих ей — слов столь дорогого ей человека. Граница ощущается ею абсолютно неумолимо. Это чужие эмоции — и стало быть, все, что она себе разрешает, это только коснуться их.
Но счастье еще не кончается:
«А сегодня вечером он обнял меня, поцеловал (вещь неслыханная, по словам Поля) с нежностью и сказал:
-Посмотри, Мишель, посмотрите все, какая у меня дочь. Вот дочь, которую можно любить!
Вне себя от радости, что сумела завоевать отца, я восклицаю: %u2018Только грубые люди могут не любить меня и только подлецы могут любить меня не так, как следует%u2019".
Какая неожиданная последняя фраза, не правда ли? Да ведь она буквально сводит на нет всю ту положительную характеристику, которую дал ей отец! Откуда же взялась эта фраза?
От неловкости.
Чтобы все-таки понять, что за характер руководил этой юной женщиной, приведу ее слова об отце, которые она записала, будучи восемнадцати лет:
«Полный тщеславия и гордости, он предпочитает казаться чудовищем, чем показать то, что он чувствует, особенно если что-нибудь его трогает — и в этом отношении я на него похожа».
И это действительно так.
Вот что натолкнуло меня на эту мысль, показавшись довольно странным. На протяжении всего Дневника она не раз хвалила себя, возвеличивая и воспевая на все лады свой ум и таланты. Но ни разу — до самой последней страницы — она не назвала себя… ну хотя бы доброй. Ни разу. Нигде и никогда не расписывает она своих душевных качеств. Однако есть другое. Есть поступки и есть истории — рассказанные длинно, не вскользь и абсолютно не о себе, а, например, о старом слуге, который умер, истратив последние минуты жизни на попытку дойти до комнаты ее дедушки, чтобы навсегда попрощаться с ним.
А вот история и о самом дедушке.
…Да, бывает, он часто раздражает ее — а кого бы не раздражал старый ворчливый человек? И она спокойно пишет об этом, как пишет о многом в себе, а позже, несколько дней спустя, делает еще одну запись:
«Мне жаль стариков, особенно с тех пор, как дедушка совсем ослеп; мне так его жалко! Сегодня я должна была свести его с лестницы и накормить. Он совестится вследствие особого рода самолюбия, из желания всегда казаться молодым, так что надо было обращаться с ним с большой деликатностью. Действительно, он принимал мои услуги с благодарностью, потому что я их предлагала с бесцеремонной, но нежной настойчивостью, которой нельзя противиться».
Прочтите еще раз эти слова и вспомните о Чехове — разве на вас не повеяло
Второе — ей всего лишь 19 лет, так что уже даже в силу своего возраста она имеет полное право на типичную незрячесть и черствость — что полностью в ней отсутствует. И более того: она тщательно продумывает свое поведение, чтобы даже случайно не подчеркнуть чужую слабость и немощь, тем самым нанеся удар по чужому самолюбию.
Кроме того, личные — и серьезные — проблемы со здоровьем могли бы запросто застить ей чужую беду, так что она могла день за днем требовать заботы и внимания исключительно к себе и ни к кому больше. Ну что ей
Четвертое. Как раз в этот период занятия живописью занимают практически все ее время — она работает по
Так где же тут гордыня, высокомерие или хотя бы заносчивость обнаглевшего гения, наплевавшего на всех и не желающего знать ничего, кроме блеска грядущей славы? Где же она, та самая, обнаруженная Михайловским, мания блистать и властвовать, с точки зрения которой Башкирцева, по мнению критика, якобы оценивает и любовь?! Или любовь к дедушке у Михайловского не входит в понятие любви? Может быть, он не знает, что любовь — это прежде всего отношение, а отношение — это всегда понятие нравственное, распространяемое на человека в целом, без купюр и оговорок?
И я никогда не поверю в великую любовь к
Но вернемся к дедушке.
Вскоре его парализует, и последние его дни наполняются бесконечной заботой и любовью Марии: она прислуживает ему, читает ему журналы, болтает с ним («Я лучше всех других угадываю его мысли»), играет ему в его комнате и по его просьбе — и ни разу не забывает сказать, что она делает это вместе с Диной, своей двоюродной сестрой, или вместе с домашними.
В июле она уезжает в Соден — в попытках определиться с лечением собственной болезни. Ей 19 лет, и с ее здоровьем опять неладно:
«Дедушке хотелось, чтобы я осталась, но я простилась с ним, тогда он обнял меня и вдруг заплакал. Еще одна минута — и я бы осталась…»
Она сильно переживает за него. В середине августа,
«Я дала обет положить пятьсот земных поклонов, если застану дедушку в живых. Я исполнила этот обет. Он не умер, но тем не менее ему вовсе не лучше».
29 августа ему становится совсем плохо — сомнений нет, часы его сочтены. Она несколько раз заходит к нему. Родные плачут. Она замечает, как некто М.Г. «преспокойно прогуливается». Однако она молчит и не делает ему замечаний («не читать же было ему наставление в эти ужасные минуты»).
…Некто М.Г. — она часто зашифровывает имена, когда запись содержит либо нечто интимное о человеке, либо сугубо нелицеприятное о нем. Я так и не узнала, кто же он был в этой семье, этот преспокойно прогуливающийся М.Г., чье поведение так болезненно резануло Башкирцеву.
В этот день она не прикасается к холстам, хотя занятиям живописью с некоторых пор ежедневно посвящала до 14 часов в сутки! Весь день она проводит возле умирающего. Она остается с ним до конца, то и дело щупает ему пульс, проводит рукой по лбу — часто, словно в последней ласке уходящему. И не делает ни одного наброска. Ни одного. Хотя я уверена: мысли об этом наверняка посещали ее — для художника запечатлеть признаки смерти всегда были слишком большим соблазном.
Наталья Воронцова-Юрьева
