Мужики моего двора играли в нарды даже зимой.
Они расчищали площадку у двух скамеек, чтобы поставить столик. Это делали зрители, потому что скамейки нужны были им. Игроки сидели на том, что приносили сами. Как правило, это были кресло и табуретка.
С креслом был целый ритуал. Дядя Володя каждый день протаскивал его через дверной проход своего подъезда. Стояло оно в подвале дома. Подвал был заперт на ключ. Один он справиться не мог, а потому всё время кого-нибудь припрягал. Ему много кто помогал из подростков, потому что у него была красивая дочь.
Подростки по неопытности думали, что дядя Володя может что-то за них замолвить, в то время как дочери, Анжеле, было уже 17, и она не слушала не только отца, но и уже даже музыканта Вячеслава Бутусова.
Логика была такая: если рок-музыкант до сих пор жив, значит, его жизнь не удалась. А если он мёртв, как Башлачёв или Цой, то его советы неактуальны и относятся к эпохе динозавров. Анжелу возмущало, что отец носится с этим креслом. Ей казалось это унизительным, а потому тех, кто её отцу помогал, она скорее презирала.
Табуретку выносил дядя Серёжа. Он был бывший моряк и носил притороченный к ремню чехол, в котором лежал нож. Такой вроде короткий, но таким морские котики срывают крышку с пива и им же стучат в дверь после выпитого литра – сначала рукоятью, а потом и лезвием. У дяди Серёжи была слава маргинала, потому что часто он стучал ножом не в ту дверь – и иногда оставлял на ней глубокие порезы. Люди думали, что он специально, что он так требует к себе уважения, к своему сданному в ломбард мундиру. Но на самом деле в нём даже было джентльменство – он один из немногих на моей памяти, кто отвешивал соседям поклоны. Не иронически.
А когда выпивал, он терял понимание пространства.
Рассказывали, что однажды он таким образом чуть не в лоскуты раскромсал кожаную обивку на двери, а когда ему открыли – оказалось, что это квартира участкового.
В тюрьме он никогда не сидел, хотя татуировки у него были. Я видел два якоря – один на предплечье, другой – на груди.
Зимой я наблюдал за ними из окна. Где-то через час-полтора игры их заметало снегом. Они играли дальше как ни в чём ни бывало. Даже движения не изменялись. А дядя Коля по прозвищу Сорока (за то, что знал все сплетни) всё так же сидел на скамейке со стопкой газет и, держа перед собой одну из них на полном развороте, читал раздел науки.
На 23 февраля я уболтал дедушку, чтобы он подарил мне бинокль.
Теперь я мог смотреть за их игрой в деталях. Бинокль был не настолько хорош, чтобы разобрать, что именно в каждый отдельный момент читает дядя Коля, но по его мимике я стал различать, когда это наука, когда – криминальная хроника, а когда – страничка объявлений.
То же самое с игроками. До этого момента я не задавался вопросом, почему всё время играют только они двое, а остальные только смотрят. Понаблюдав за руками, я увидел ни с чем не сравнимую выверенность – и у дяди Серёжи, который уже бывал под градусом, и у дяди Володи, у которого от тяжёлой переноски кресла ещё долго потряхивало руки. Притом дело происходило на холоде, а они, конечно, играли без перчаток. Дядя Серёжа вообще сидел в тельняшке на голое тело, но, если ему становилось слишком холодно, он заводил свой "Жигуль" и делал вокруг него несколько десятков круг – и это его согревало.
Но однажды за стол пришёл новый человек. Прежде я его не видел. Он принёс с собой шахматы. Его послали к чёрту. Тогда он сел неподалеку, на другой площадке, и стал играть сам против себя, садясь то у одной стороны, то у другой. Скоро некоторые зрители стали перетекать к нему.
Через пару дней кто-то принёс ему столик.
Ещё через несколько дней у доски появились часы с кнопками, по которым неизвестный шахматист бил ладонью, сделав ход.
Вскоре зрителей у дяди Серёжи и дяди Володи не осталось.
Тогда они решили прогнать залётного. Но по-честному. Для этого был выбран дядя Серёжа, потому что благодаря моряцкому опыту он лучше считывал людей плюс его пьянство часто сбивало людей с толку, заставляя думать, что перед ними обычный алкоголик.
Шахматиста усадили на кресло, чтобы он сыграл партию против дяди Серёжи.
Я так часто дышал, что у меня на окне запотело стекло.
Я то и дело откладывал бинокль, чтобы протереть испарину. Потом снова приставлял окуляр к окну, боясь пропустить малейшее движение партии.
Поначалу шахматист сильно уступал, потому что кресло было промятым, а сидящий обязательно в него проваливался. Дядя Володя знал, как с ним обращаться – что в зависимости от стадии развития партии нужно либо падать на спинку, либо сидеть на кромке. Для шахматиста это было чужое кресло, и он постоянно ёрзал и терял координацию – спинка вдруг как будто оказывалась дальше, чем была, или подлокотники вдруг едва не упирались в рёбра.
По привычке шахматист оставил у своей позиции часы и бил по ним ладонью после каждого хода. Это была его просьба. И вот после одного из ходов, довольно удачных, в которых он продвинул вперёд по окружности сразу три шашечки, он так сильно лупанул по кнопке на часах, что инерция толкнула его локоть во фронт подлокотника с силой, смогшей его разбить.
Из него посыпались футляры – тонкие, прозрачные, из пластмассы. Мигом все забегали, подбирая их. Некоторые начали вскрывать. Дядя Володя пребывал в оцепенении. Футляры вскрыли. В них оказалась фотоплёнка. Бордовые ленты статичных картинок, идущих друг за другом. И на всех было одно и то же. Как идёт игра в нарды. По ракурсу было понятно, что снимает кто-то из дома. Снимки в высоком зуме были плохого качества, но что-то на них разобрать было можно – главным образом, дядю Володю и дядю Серёжу.
Надо сказать, что дядя Володя и дядя Серёжа – при том, что постоянно играли, – почти не общались. Более того – воспринимались всеми как соперники. Вскрытие кресла показало, что всё было не так однозначно.
Имел место сантимент.
После этого партию продолжили, но дядя Серёжа был до того выведен из себя, что проиграл быстро и с треском.
Это означало, по условиям договора, что шахматист мог с этой минуты резервировать это место за собой, для своих игр в шахматы.
Но он сделал иначе. Он поднялся, пожал руку всем присутствующим и поблагодарил за игру. После этого ушёл в подъезд, в котором жил дядя Володя. Все опять же в удивлении наблюдали за происходящим и за дверью подъезда.
Вскоре она снова открылась, и оттуда вышли шахматист и Анжела. В руках у неё был фотоаппарат. Она улыбалась.
Глеб Буланников
