Я очень долго не писал об этом. Меня обвиняли в эгоизме, максимализме и самоутверждении за счет детей. Прошло больше года после первого урока, проведенного в московской общеобразовательной школе. Я вспоминаю о том времени как о самом счастливом в своей жизни, несмотря ни на что. И вот я пишу о том, на что тогда старался не смотреть.
Конечно, я опоздал на первый урок.
8.00, ноябрь, темнотища, ливень, юг Москвы. Сел не на тот автобус. Вышел на МКАД. Или на Ленинском. Там не разберешь. Машины — шасть-шасть, фуры.
Урок через 5 минут, а я на шоссе.
Мокрый и уставший ввалился в школу. Опоздал минут на двадцать. Из зарплаты не вычли.
Первый урок был в 8 «А». Перед дверью трясся, а вошел — ничего, осмелел. Представили: Артем Николаич, ваш новый учитель по русскому и литературе. Прошу то-то и то-то. Ну, как обычно. Потом завуч вышла, и мы остались одни. Они меня оценили, тихонько сели. И я повел свой первый урок. Кажется, за все время так тихо они сидели только на сочинениях. Изучали, прощупывали почву: что можно, что нельзя. Почти везде промахнулись. А я рассказывал им о том, что русская литература совсем не скучная, и я им это докажу, и чтобы они забыли все, что знали. Короче, что-то о том, что с сегодняшнего дня начинается новая страница в их жизни.
Так я стал школьным учителем.
***
Неделей раньше я пришел устраиваться на работу. Однокурсница дала телефон школы. Это было как-то так:
— В школе работать хочешь?
— Хочу.
— Ну, я тебе телефон скину.
Скинула. Телефон, адрес и фамилию завуча: Недоумова. Хорошая фамилия, думаю, для завуча.
Позвонил, договорился. Через два дня я был уже у порога школы. Говорю охраннику:
— Мне нужна Недоумова.
— А это кто?
— Завуч.
Проводил до директорской.
— Вам кого?
— Пришел на работу устраиваться. Учитель русского и литературы. Мне нужна Недоумова...
— Я Недумова, — поправила меня добродушная женщина с советским вариантом афро на голове. — Пройдемте.
Предостерегли детьми, гарантировали, что сладкой жизни не будет. Обещали помогать, идти навстречу, мол, студент. Дали испытательный срок в неделю, сказали, до меня уже три учителя не выдержали. На десерт оставили новость, что буду преподавать пятиклашкам — ни много ни мало семь уроков в неделю. Ну, ничего, думаю, управлюсь как-нибудь. Хотя мне с маленькими детьми всегда было тяжелее.
***
Жил я на другом конце города. Дорога от дома до школы занимала чуть больше полутора часов. В школе я обязан был появляться за 15 минут до начала урока, чтобы, как говорили, «подготовить класс». Напомню, первый урок начинается в 8.30. Впервые за последние пять лет я начал ложиться не в тот день, в который вставал.
Досыпать в метро не всегда удавалось. Листал учебники, книги, смотрел в интернете. Боялся ударить в грязь лицом перед школьниками. Кажется, я знал тогда даже рост Натальи Гончаровой и детали всех дуэлей Пушкина. Однако это меня не спасало, а только усугубляло ситуацию.
— Вы даете детям очень много лишней информации, — говорила мне завуч по дисциплине, она же учительница по информатике. — Я не услышала главного.
— А что главное? — спросил я.
— Ну, не знаю. Даты, там, имена какие-нибудь.
— А вам было интересно?
— Мне было интересно. Но я взрослый человек. А они дети. Вот если бы я была вашей студенткой...
Но она, слава богу, не была моей студенткой.
В чем загвоздка, размышлял я. Хотелось показать детям, что Пушкин, Гоголь и Толстой не просто бородатые или не очень дяди на портретах, а живые люди, у которых были свои слабости, желания и пороки. Они не просто существовали, чтобы писать книги, — они жили. Они тоже страдали, любили и предавали. Кто-то был из них подлец, кто-то пропойца, кто-то страстный любовник и интриган. И это работало. Я видел, как у детей горели глаза, когда они узнавали, как умирал Пушкин, как из-за угла смеялся над обществом Лермонтов или как Гоголь мучился последние годы жизни. За одной подобной историей последовал скандал.
***
Ко мне подошла директриса.
— Артем Николаич, зайдите ко мне в кабинет после уроков.
Директриса была женщиной властной и жестокосердной. Она на каждом шагу напоминала о своем юридическом образовании, напирала на слово «коллега» и после выговора не забывала подвести итог. Итог она называла «сухим остатком». Уже от учеников я узнал, что до работы в школе она заведовала детской колонией. Дети ее не любили и боялись. Учителя тоже, но боязнь перед директором в школьных кругах принято называть уважением.
И уважать ее было за что. Школа благодаря ей была действительно хорошей. Слабых детей и детей из неблагоприятных семей (что часто одно и то же) она довольно скоро, обычно после 9-го класса, сплавляла в ПТУ (или в, как сейчас их называют, «колледж»); детей неглупых, но любивших пошалить, попросту запугивала и осаждала. Детская жестокость, совершенно нормальная для детей 10–13 лет, здесь побуждалась жестокостью взрослой (словесной). Кроме того, практически все дети были из славянских семей, и здесь это считалось достижением. В общем, директриса держала школу в ежовых рукавицах. Как-то на уроке я рассказал детям, откуда пошло это словосочетание.
Вот такой человек сидел передо мной в кожаном кресле. За спиной ее чувствовалась поддержка президента, стабильно взирающего со стены. Она выдержала театральную паузу и буравила меня взглядом. У меня зачесалось колено.
— Вы знаете, что это? — она показала мне лист. Сдавленным голосом я ответил «нет», но произнести не получилось. Они ликующе продолжила: — Это докладная! На имя директора. На мое имя! Коллега, вы понимаете, что это значит?
— Нет, — все же выговорил я.
— А я вам прочитаю!
И она прочитала. В двух словах: родители 7 «Б» класса просили уволить меня за то, что я «называл Пушкина Сашей и рассказывал про личную жизнь великого поэта в таких выражениях, что...» ну и так далее. Подписи родителей, дата. Она продолжила:
— Вы что себе позволяете? Вы вообще понимаете, что это статья?! Я вам как юрист говорю. На вас могут подать в суд. И они это сделают! Нет, я понимаю, коллега, вы молодой, кровь кипит... Но кто вам дал право — вам! — называть Александра Сергеевича Пушкина Сашей?! Это непедагогично!
Колено чесалось все сильнее. Да все, говорю, его так называли. Да и как мне еще называть пятилетнего мальчика?
После мне досталось за историю о том, как Пушкин по ошибке обнял жену Карамзина. И за другие его любовные похождения.
—- Что же, давайте еще и про Маяковского рассказывать: кто там с кем спал?!
Обязательно надо, подумал я.
— Артем Николаич! Вы же учитель литературы! Вы должны воспитывать нравственность. В современном мире достаточно грязи. А вы, наоборот, должны говорить — о другом, о высоком. Вы же не будете больше рассказывать подобные истории?
— Ну, Есенин нескоро, — у меня еще оставался запал наглости.
Но больше всего нареканий почему-то вызвал именно этот «Саша», как будто Пушкина звали Валерой.
— Вы не знаете педагогики! Вы вообще Макаренко читали?
— Нет.
— Вот! — наконец-то подловила меня директриса. — Не читали! А стоило бы!
Я почувствовал себя диссидентом.
— Сократ тоже не читал.
Эту фразу она пропустила мимо ушей.
— Ну что ж, коллега, давайте подведем сухой остаток.
Мне дали ручку и бумагу и продиктовали текст моей первой объяснительной.
Из кабинета директора я вышел потрепанным маленьким человеком. Сам виноват. Не нужно было на первой же неделе рассказывать такие истории. Они рассказали родителям не со зла, хотели поделиться («Мама, мама, у нас такой учитель по литературе... он нам такое рассказал!»).
И как ни странно, именно это «Саша» меня коробило больше всего. Мне казалось это вопиющей несправедливостью. Я шел по улице и пинал ботинком камень, а казалось, что себя пинал.
Детям из 7 «Б» я ничего не сказал. Старался быть аккуратнее. Да они и сами знали, чего там. На их уроках мне было грустно. Они это чувствовали. Зато я поделился историей с несколькими учениками из восьмых классов, которые тянулись ко мне. Их поддержки я и искал. Обо мне заговорили учителя. Больше ругали. И ругали, само собой, при детях.
Так по школе пошла моя слава. Иногда на переменках в кабинет забегали девочки и мальчики (но больше девочки) не из моих классов и звонко спрашивали:
— А это вы новый учитель по литературе?
***
Несмотря ни на что, я продолжал вести уроки так, как считал нужным. Я создал свой список произведений в альтернативу школьному. Никто не возражал. Даже завуч. Я вставил в программу стихи Давыдова, Веневитинова, Баратынского, Кюхельбекера, Радищева и других. И рассказал об их судьбах. И все были на дружеской ноге с Пушкиным, Крыловым и Лермонтовым. Я рассказывал им, как люди общались, вели себя в обществе, развлекались в то время. Что был такой поэт и бравый гусар Денис Давыдов, который за раз мог выпить столько, сколько сегодня не покупают; что всем известный Кюхля—Кюхельбекер всех пережил и умер слепым, а Тютчев писал не только про природу, но еще про смерть, что в молодости он похоронил любимую жену и за ночь поседел у ее постели, а в старости влюбился в молодую девушку. Так оживали дипломат Тютчев, и помещик Фет, и Лесков, и Некрасов. Мне поверили, что литература может быть нескучной.
Я чувствовал себя счастливым. Казалось, еще чуть-чуть — и мне вручат Нобелевскую премию.
***
Русский язык был моей проблемой. Скажем, я не знал типов придаточных, и это знание мне казалось бесполезным. Я задавался вопросом: как сделать занятия по русскому языку интересными? И не нашел конкретного ответа. Только благодаря харизме, знаниям и остроумию мне удавалось держать интерес к предмету на уровне. Иногда я сам ошибался, и отличница с первой парты меня поправляла. Екало сердце, потели ладони, чесалось колено, но я продолжал.
В итоге русского языка меня лишили. Поначалу сильно переживал, но потом смирился. Литература оставалась за мной. Забрали у меня и пятый класс, с которым я так и не смог сладить. Уроки превращались в балаган, а быть строгой тетенькой, бьющей указкой по пальцам, у меня таланта не было. С седьмым и восьмыми классами я смог договориться, они вели себя почти идеально. Учителя этому не верили. Многие ученики меня уважали, не боясь. Чье-то доверие приходилось заслуживать. Во всяком случае, я был честен.
***
Помимо литературы и русского, я преподавал еще один предмет, который для отчетности назвал «история искусств». Там я рассказывал обо всем: Леонардо да Винчи, Сюрреализм, Никола Тесла, немое кино, фашистская Германия. Мой рассказ сопровождался аудио-, видео- и фотоматериалами. Проектор мне не давали, и я проводил занятия то тут, то там.
Это был необязательный предмет. Вел я его в большую перемену между шестым и седьмым уроком. Все, казалось бы, говорило против меня, однако почти всегда был аншлаг, в классе не хватало мест, и дети сидели на полу. Приходили ребята и из других классов. Мне казалось, что я все делаю правильно. Но и тут нашлись, что мне предъявить:
— Почему вы проводите занятие в перемену?! Из-за вас дети опаздывают на другие уроки. — Я устало слушал и почесывал колено. Меня распекали как пятиклассника. И ни слова благодарности.
***
Я избегал общения с «коллегами», предпочитая им учеников. А после уроков ускользал из школы, обходя директорский кабинет.
Но я обязан был посещать педсоветы, на которых собирались все учителя и получали «важную информацию»: когда каникулы, что с зарплатой, кто из учеников «особо отличился». Короче: обсуждалось, кого похвалить, кого поругать. Обычно это были одни и те же лица. Как-то раз директриса обмолвилась о том, что один из учителей в декабре получил 60 бонусов за хорошую работу.
— А напомню, что один бонус — это тысяча рублей прибавки к заработной плате.
Хорошая зарплата у моих коллег, подумал еще тогда. Как эти бонусные двести тысяч каждый месяц распределялись, никто не знал.
Конечно, за весь учебный год ни одного бонуса я не удостоился. А за то, что об этой кухне рассказал детям, впоследствии получил по шапке. Пока сочинял очередную объяснительную, директриса, переходя на крик, жаловалась в соседнем кабинете:
— Он думает, он тут самый умный!
Эк разгадала!
Я был вольнодумцем, вольтерьянцем, если хотите. И конечно, чувствовал, что торжествовать оставалось мне не долго. Дети понимали, что я веду неравную войну. И за это уважали еще больше. Они, конечно, утверждали, что не дадут меня уволить, но я знал, что в этой войне их мнение уже никто не будет слушать.
Я ощущал себя предпринимателем, перешедшим дорогу большой шишке. На душе было погано от таких дел. Я все больше стал общаться с учениками вне школы.
***
Однажды повез детей на экскурсию в Музей Маяковского. В свой выходной. Никто, конечно, ничего не оплачивал. Собралось двадцать человек. По указу директрисы с нами поехала еще одна учительница. Молодая девушка из педагогического, ей отдали вести мой русский.
Экскурсию в музее я проводил сам. Все были в восторге. И от музея, и от Маяковского. Потом мы прошлись по Москве до памятника Достоевскому. Мне казалось, что это успех. Еще один писатель стал им ближе.
В понедельник за экскурсию я уже получал очередной втык и писал объяснительную. Девушка из педагогического доложила, что в музее я рассказывал «какие-то гадости» и вообще выдуманные истории и что получилась не экскурсия, а неизвестно что.
***
На занятиях я пользовался айпэдом. Со мной всегда были все нужные книги и материалы. Детям нравилось, что их учитель по литературе современный человек. На переменах мы играли в шахматы или я показывал им обучающие программы по анатомии, химии и астрономии. Но насколько дети были за айпэд, настолько учителя были против.
Как-то раз я подошел к учителю по информатике, усатому мужчине, попросить пароль от школьного вайфая:
— А вы знаете, что вы не имеете права пользоваться вашим компьютером в школе?
— Почему это? — удивился я.
— А он не зарегистрирован. Все компьютеры должны быть зарегистрированы.
— Ну, давайте зарегистрируем.
— Надо писать бумагу.
Пароль я узнал от учеников.
***
Со временем все устоялось. Учителя меня дружно не любили, ученики — наоборот. Конечно, не все учителя и не все ученики. Но на моей стороне были родители. В большинстве они воспринимали меня как глоток свежего воздуха.
Перед первым родительским собранием мне было сложно дышать. Предстоял разговор с написавшими на меня докладную. Я стоял у двери в кабинет и ждал своей очереди. Нервничал я необычайно. Как будто в тот момент за дверью рожала моя жена.
После собрания родители изменили свое отношение. Я говорил уверенно, я знал, что я делаю. Меня простили за «Сашу» и прочее. Мне поверили. Теперь у меня тоже была поддержка с тылу. Пусть не президентская, и все же.
Детей же никто в расчет не ставил. Более того, когда я аргументировал свою работу их мнением, мне отвечали:
— Ну это же дети! Они ничего не понимают. Вы можете вешать им лапшу, а они и поверят.
Вот, значит, как работают некоторые учителя.
Мне стало обидно за детей. На протяжении 11 лет их запугивают оценками, навязывают свои ценности. Их мнение ни во что не ставится. Они и не люди вовсе. Зато появляется культ дневника как документа, говорящего о том, какой ты человек. Оценка становится не идентификатором знания, а наградой или наказанием. Отличник всегда отличник, двоечник всегда двоечник. Оценка — клеймо, по которому судят, запоминают. И помнят.
Я пытался объяснить детям, что жизнь гораздо проще, чем в устах учителей. Что ваши знания — это ваши знания, и оценки их не отражают. Что вы можете больше, чем о вас думают. Я пытался научить их думать. И потому мы почти не открывали школьных учебников. Вся правда была в текстах, которые мы читали.
Их учили не авторы учебников, а Гоголь, Лесков, Толстой, Чехов и Платонов.
***
Учебный год близился к концу. Основную программу мы прошли, и я мог позволить себе почитать им стихи Бродского, о котором в трех классах слышал только один человек, и прозу Довлатова. Довлатова цитировали в коридорах. Я понял, что это победа.
Иногда я экспериментировал и читал отрывки из Стоппарда, Набокова и пока неизвестных им писателей. Дети говорили о своих мыслях, и у них получалось.
Первому, чему научается человек, — думать. И за школьные годы нас учат тому, что думать — это решать, запоминать, констатировать. Нас не учат размышлять. Нам предлагают согласиться или нет с чужим мнением. Мы выбираем одно из двух. Так мир делится на плохое и хорошее. Такое мировоззрение нам в наследство досталось от советского времени. Этому мировоззрению учат и в педвузах молодых учителей, чтобы они тому же учили детей.
Конечно, одного года мало, чтобы что-то изменить, как-то значительно повлиять, тем более на семи-восьмиклассников. В этом возрасте все дети — пластин, из которого можно слепить практически все что угодно. Они бешено впитывают не только то, что ты им говоришь, но и как говоришь, как при этом двигаешься. Они взвешивают все за и против, чтобы оценить твою компетентность. Их доверие сложно завоевать. Дети в таком возрасте — очень ценный материал, из которого на твоих глазах строится будущее. И самое главное, они этого не знают. Им никто не говорит, что это они строят мир вокруг себя. Напротив, их чаще подавляют.
***
Было лето. О том, что меня уволили, узнал от учеников. И не удивился. Удивился после, когда они собрались и пришли в школу, отстоять меня, узнать правду. Но и тут их подавили:
— Идите домой. Сейчас не школьное время. Придете в сентябре.
Так разгоняют митинги.
Потом я догадался, почему меня уволили. Во время каникул учитель обязан отсиживать свое рабочее время в кабинете, иначе он не получит зарплату. У меня была сессия, но до этого никому не было дела. Раньше эти деньги вычитали из моей зарплаты. А в месяц я получал 7 000 рублей (прописью — семь тысяч рублей, с копейками). В этот раз вычли меня.
Сейчас часто списываюсь с учениками. Просят совета, присылают стихи, иногда вспоминают былое и рассказывают, что сейчас все не так. Я слышу в их словах старческую грусть. Будто школа их поломала.
Артем Новиченков.
© «Большой Город»
