Скрипач Максим Венгеров считает, что в XXI веке классическим исполнителям необходимо разбираться в менеджменте, цены на скрипки Страдивари стали запредельными, а сияние музыки Прокофьева сродни Моцарту. Об этом обладатель двух премий Grammy, недавно отметивший 45-летие, рассказал в интервью «Известиям».
— Недавно у вас был юбилей — 45 лет. Как отметили день рождения?
— Замечательная подруга нашей семьи Чечилия Бартоли (итальянская певица, многократный лауреат Grammy. — «Известия») пригласила нас к себе. Так что этот день я провел вместе с ней и со своей семьей на яхте. А через год у меня еще один скромный юбилей: исполняется 40 лет, как я впервые вышел на сцену. По такому случаю 12 июня в легендарном лондонском «Альберт-холле» состоится концерт. Продюсер Максим Берин пригласил принять участие в этом юбилее виолончелиста Мишу Майского, пианистку Марту Аргерих и еще нескольких известных артистов.
— Вы ученик профессора Захара Брона. У него же учился и Вадим Репин. Была ли между вами конкуренция?
— Провокационный вопрос (смеется). Я против сравнения, когда тебе в пример ставят кого-то, но у педагогов это получается невольно.
До того как попасть в класс к Брону, я учился в ЦМШ у Галины Турчаниновой. По семейным обстоятельствам мне пришлось переехать из Москвы в Новосибирск. Так в 10 лет я оказался в классе у Захара Нухимовича. Там я познакомился с Вадимом Репиным. Он был на три года старше и к тому времени уже стал победителем Конкурса Венявского в Польше. Брон часто ставил Вадика в пример, и мне не оставалось ничего, как отправиться на этот конкурс и победить. Так что мы с Вадимом сравнялись. За годы учебы у нас сложились дружеские отношения, хотя здоровая конкуренция всегда присутствовала. Профессор ее приветствовал.
— Не секрет, что концерты классической музыки не собирают стадионы. Классика — это для избранных?
— Классика всегда была не для всех. Хотя раньше ее было больше и на радио, и на телевидении. Мне кажется, сами музыканты должны стремиться к тому, чтобы восстановить былую славу и востребованность музыки. И делать это нужно коллективно. В наших руках шедевры величайших мастеров, и мы должны всячески пытаться сделать наше искусство более доступным.
В XXI веке стоит иметь определенные понятия о менеджменте. И чем раньше им займешься, тем эффективнее это сработает. Сегодня есть масса инструментов, которые помогут исполнителю донести свое искусство до широкого слушателя. Это и видеотрансляции, и записи, которые можно послушать в интернете.
— Интернет, конечно, выход. Ведь цены на концерты некоторых исполнителей кусаются. Откуда такой ценник?
— Когда Сергей Рахманинов приезжал в Нью-Йорк, билеты на его концерт раскупали за неделю. Стоили они по тем временам сумасшедших денег. Многие копили весь год, чтобы послушать Рахманинова, и это было совершенно нормально. Организовывались дополнительные концерты, публика брала штурмом кассы. Люди стремились услышать игру Сергея Васильевича, потому что полученные на концерте эмоции оставались в памяти на всю жизнь. Спросите тех, кто хоть раз побывал на концертах Иегуди Менухина или Исаака Стерна, что они вспоминают — дороговизну билета или то, как играли величайшие скрипачи? То, что дает нам музыка, — бесценно. Это и духовная пища, и источник энергии.
— Чем вы пытаетесь соблазнить слушателя? Есть ли разница предпочтений в Европе, Америке и России?
— У меня разнообразный репертуар. Выбираю то, что мне близко сейчас. Конечно, обращаю внимание и на то, что подойдет конкретной публике. А разница предпочтений, безусловно, есть. Для Дальнего Востока одна программа, для Европы — другая. Но в конечном итоге всё зависит от того, как программу подать. Например, когда приезжаешь в Париж, хочется порадовать французов. Поэтому специально для них на бис играю Равеля, Форе, Массне.
Иногда произведения могут не рифмоваться друг с другом. Но порой в результате сочетания контрастных произведений, далеких по духу и эпохе, получается гармоничная концепция.
— Чтобы собрать зал, исполнители нередко делают ставки на хиты. Надо ли идти на поводу у ожиданий?
— Действительно, есть радость узнаваемости музыки. Бывает, публика ждет, что я сыграю Венгерский танец № 5 Брамса, а у меня на данный концерт другие задачи. Тогда я не буду идти на поводу у зрителя.
Как-то на одном из уроков Мстислав Ростропович сказал: «Есть два вида музыки: первый — когда ты играешь для публики, чтобы выразить себя. Лучше это делать в собственных сочинениях. Второй — когда ты играешь, к примеру, произведения Бетховена, и в этом случае ты воссоздаешь его шедевр, творишь для него». Могу добавить, что когда мы исполняем сольные сонаты и партиты Баха, то играем для себя, посредством звуков произносим молитву. В этом и есть таинство.
— Вы владеете музыкальным гипнозом?
— Им владеют композиторы. Зачастую величайшие сочинения созданы по принципу повторов одной темы, звучащей в начале и повторяющейся в финале. И это не потому, что композитор уже в первой части себя полностью исчерпал. У классиков это распространенный метод воздействия на психику.
Как-то я провел эксперимент. В первом отделении концерта сыграл сольную партиту ре-минор Баха и Сонату Франка. После перерыва повторил то же самое, но в зале выключили свет, оставив только несколько электронных свечей. Мне было интересно, как публика будет слушать эту музыку в темноте и как она отреагирует на нее во второй раз.
Так вот — в первом отделении было очень много кашля. А после перерыва установилась такая тишина, что даже муху было бы слышно. Эта атмосфера дала мне такую концентрацию, что не припомню ничего подобного. Полнейшее погружение в музыкальную материю. В этом я вижу зерно музыки.
— Иногда молодые классические исполнители делают себе имя нестандартными пиар-ходами. Как вы к такому относитесь?
— Бывают разные подходы. Есть развлечение, шоу-бизнес. Пожалуйста, вот эта дверь. Есть другая дверь — чистое искусство, а есть кроссовер — нечто посередине. Многие артисты шоу-бизнеса используют классическую музыку, чтобы сделать шоу и эффектно подать себя. Что касается меня, то я выбрал чистое искусство.
— Сколько у вас скрипок?
— Есть прекрасные инструменты, на которых я занимаюсь дома и играю концерты на открытых площадках. А на залы с исключительной акустикой у меня скрипка Страдивари. На ней играл великий Родольф Крейцер.
— Как вам удалось ее приобрести?
— Сказочно повезло. На мои гонорары я бы всё равно не смог купить ее, но в 1998 году у меня появился спонсор, который помог приобрести эту скрипку на аукционе. Если бы не это, я бы до сих пор играл на инструментах из Госколлекции и дрожал, чтобы их не забрали. Всего за несколько лет ценность моей скрипки увеличилась — не буду говорить, во сколько раз.
В этом веке предметы искусства в сотни раз выросли в цене. В 1958 году моя скрипка Страдивари была продана за $24 тыс. одному сенатору из США. Для сравнения, в это время гонорар Яши Хейфеца за выступление в Нью-Йоркской филармонии составлял $8 тыс. Мог ли он приобрести ценный инструмент? Конечно. У Давида Ойстраха было две скрипки Страдивари. Сегодня невозможно себе такое даже представить.
— Откуда берутся такие цены?
— Старинные инструменты попадают в одну категорию с величайшими произведениями Рембрандта. У скрипок Страдивари двойное предназначение: их можно не только увидеть в музее, но и услышать. Это нечто большее, чем картина, поэтому они будут дорожать и дорожать. Скрипки не просто предмет искусства, они еще и звучат по-особому.
— Почему с развитием компьютерных технологий не появляются инструменты лучше, чем у Страдивари, Гварнери, Амати?
— Я не отрицаю, что когда-нибудь появится скрипичный мастер, который создаст инструменты, не уступающие работам этих мастеров. Как и вполне вероятно, что родится еще один Моцарт. Это уж как Богу будет угодно. Хотя для меня второй Моцарт — это Прокофьев. По чистоте музыки, сиянию он очень близок к Вольфгангу Амадею. А Шостакович схож по энергетике с Бетховеном.
— Вашей скрипке более 300 лет, а она у вас блестит, как новая. Что вы с ней делаете?
— Ухаживаю (смеется). А чтобы блестела, мастер покрывает ее защитным лаком. За несколько веков, переходя из рук в руки, скрипка может утратить прежний лоск. На моей скрипке осталось много грунтового лака Страдивари, что большая редкость. Это сегодня мы уже понимаем, с чем имеем дело. А раньше музыканты относились к скрипкам Страдивари как к очень хорошим рабочим инструментам. Не так жалели.
— Современный лак не влияет на звук в худшую сторону?
— Наоборот. Прежде чем покрыть скрипку защитным лаком, ее чистят. Веками она вбирала в себя пыль. После различных процедур у скрипки открываются поры, она начинает лучше звучать.
— А что это за процедуры?
— Для этого есть специальные мази. Скрипку ими натирают.
— Получается, массаж для скрипки?
— Да. Скрипкам Страдивари нужен массаж. (смеется).
— Вы говорите о своем инструменте, как о женщине.
— Конечно. Со скрипкой, как с женщиной, надо быть нежным.
— Оглядываясь назад, о чем думаете? Не удивляетесь своим достижениям?
— Иногда я думаю, что очень многому научился. Даже сложно представить, что можно было бы сделать со всем этим багажом. Я стал дирижером, педагогом, приобрел большой репертуар и сценический опыт, играл на барочной скрипке, на альте, экспериментировал на электрической скрипке с джазом и даже танцевал танго. Бывают периоды, когда подводишь итоги. Но сейчас у меня этап развития. Ощущаю себя как в 20 лет, когда широко открыты глаза и хочется познавать мир
Зоя Игумнова
