Часть первая. Истоки
Часть вторая. Возвращение
Часть третья. Прошлое
Октябрь, мне восемнадцать лет, я учусь на переводчика художественной литературы, специалитет.
В кабинете, где мы проходим «Титаномахию», стоит рояль. Я чувствую отвращение, лёгкость и покадровость. Жирный отблеск замирает в чёрном лаке рояля. Листья и лужи, и стальные велосипеды замирают на осенней аллее, по которой я ухожу из Института Культуры. На повороте к Чистяковской роще замирает сложная угловатая тень, напоминающая то ли собачью морду, то ли алебарду. Трамвай стекает по рельсам, проносится мимо небольшого базарчика; я замираю у подземного перехода. В переходе почти никогда не играют музыканты, это провинциальный переход.
Меня не увлекает смерть, я занят студенчеством и, если говорить о досуге, распадающейся рефлексией. Она неоформленная, тусклая, целиком состоящая из жалости к себе и ограниченного гнева — такого гнева, который лишён пространства и изолирован от кислорода.
Я недоволен группой, недоволен преподавателем по английскому языку — субъективная, жуткая женщина, переваривающая развод. Я недоволен меланхолией своих прогулок, недоволен расставанием со школьными друзьями, недоволен античной литературой и недоволен, например, тем, что языкознание у нас сейчас замещает старик, напоминающий циркового моржа.
Жирный, с седыми усами-дугами, в полосатой водолазке. Он даже иногда мычит в свои усы-дуги, и это разрушает меня, заставляет чувствовать одиночество. Мне не с кем разделить комичность моржа.
***
Девятнадцать лет, март. Я ношу чёрную рубашку в белую крапинку, безвкусную, как политический лозунг. Преподаватель по английскому языку продолжает корчиться от развода. Она ставит нам «Мадам Даутфайр» в оригинале и отпускает комментарии о семейной жизни и гендерных ролях. Думаю, она ненавидит мужчин, но свериться сложно — в группе я единственный мужчина.
Мне нравится проза. Это тот самый чарующий этап постижения мастерства, когда аппарат самоцензуры ещё не сформировался, не окреп, не покрылся хитином. Сейчас он податлив моему глупому воображению. Я мешаю в одном котле объёмные геометрические тела Владимира Набокова, звукопись его «Приглашения на казнь», мелодику диалогов Гая Ричи, обработанную гнусавым голосом Пучкова-Гоблина, семантический апокалипсис канадского фантаста Скотта Бэккера и многоликое буйство конкурсных работ, которые я с пристрастием изучал, чтобы конкурировать.
Я не слышу запах русского языка, я счастливый графоман. Могу выдать сорок тысяч знаков за ночь, могу строить текст исключительно из пафоса, из колоннад, из избыточной образности, из первых словесных игр, прилетающих в голову.
***
Мне девять лет, Россия Хиддинка выиграла у Нидерландов 3:1. Я смотрел этот матч в отеле «Баден-Баден» под Дивноморским. Перед поездкой на отдых я зачем-то попросил маму побрить меня машинкой под ноль. Возвращение. Бритый и взволнованный пробираюсь по узкой тропинке: по левую руку заросли ореха, по — правую казачий кадетский корпус. Всё зелено, солнечно, ярко. Я хочу показать друзьям сувенир, который выпросил у родителей в лавке на набережной. Это пыльного цвета пластмассовый череп на резиновой нитке.
***
Мне двадцать лет, я перевёлся в государственный университет и теперь камуфлирую под журналиста. Камуфлирую потому, что не испытываю совершенно никакого интереса к профессии, зато здесь куда больше покоя и воли. Я пишу приятелям на парах, и мы по очереди выходим из аудитории, идём на курилку. Корпус журфака — крохотное здание с мебельным магазином на первом этаже — стоит против автозаправки. С другой стороны располагается небольшой торговый центр и тайский «массажный салон» с тонированными окнами.
Я почти счастлив в дни своего студенчества. Мне нравится прогуливаться по узким коридорам, встречать знакомых. Нравится не иметь в расписании иностранных языков. Мне нравится ларёк у входа в университет, где я иногда заказываю бутерброды. Однажды продавец — полный армянин с отталкивающим типом радушия — рассказал мне, что мечтал стать оперным певцом.
После учёбы мы часто собираемся в баре «Трактир». Нелепое это, захудалое заведение берёт своей жалкой романтикой. Это не дорогая пивнушка в центре, не гламурный ресторан, даже не просто популярное в городе место. Настоящий отшиб, безлюдная жральня с дешёвым репертуаром. В него часто захаживают семейные пары с достатком ниже среднего, в плохом смысле этого слова провинциальные компании и одинокие алкоголики. Думаю, в «Трактире» хотя бы раз точно проводили поминки.
Я рад не экзотике подобного места, оно не удивляет меня. Просто в его потёмках, в тяжёлой мебели, в громоздкой планировке (какая-то лестница — то ли в подвал, то ли на чердак) — слышится неимоверное спокойствие. Как на старом кладбище — вроде бы отторгающий мрачный топос, но самый умиротворённый из возможных.
***
Мне четыре года, я обитаю зелёном купеческом доме, пережившем императора. Во дворе сварены качели, растут папоротники, посажен куст малины. Моя мама раздаёт бумажные конверты с малиной мне и соседским детям. Жирная Настя с хронической розацеей и недалёкий Артём. Настю мама воспитывает одна, отец у них по пьяни задохнулся в подушке. Настя и Артём едят малину, а мне не хочется.
(продолжение следует)
Дмитрий Орёл
Фото: Nikola Tomašić on Unsplash
