Две недели практики, пять часовых сеансов и лекция, никаких выходных. С девяти утра и до шести вечера — ты сидишь в медитативной позе, ум сконцентрирован на визуализации, достоинство речи направлено на молитву, тело пылает из-за особой формы дыхания. Практика Пхове в Ваджраяне связана со смертью, её прижизненное выполнение — это своеобразная репетиция умирания.
Я ждал прямого столкновения, слияния с ледяным потоком. Думал, меня периодически будет захватывать ужас, замогильный мрак, осознание собственной конечности. В общем, я представлял мистическое путешествие. Смерть, которой отводилась роль абсолютного откровения, обещала проявиться, как твёрдая конструкция из глубин психики. Она должна была медленно и неотвратимо подниматься, словно левиафан, словно ядерная подлодка, словно хрустальный саркофаг с убитым Богом. От этой встречи веяло чем-то трансцендентальным.
Вот он я — ограниченный, маленький, трусливый — заглядываю в метафизическую бездну. Я надеялся испытать шок, покрыться мурашками истины. Нечто необъятное и изначальное должно было без остатка растворить мои заблуждения в своей отсутствующей природе.
Крайне тяжело избежать ловушки собственных ожиданий. Я уже давно создавал именно такой образ смерти. Пару лет назад, например, написал (не без претенциозного максимализма) следующее:
«О смерти глупо рассуждать. По Бродскому — это то, что происходит с другими. За чёрную ширмочку не заглянешь. С годами мы начинаем слышать далёкие отголоски — страх, беспомощность, тяжесть. Тромб вырвет и всё — не успеешь вдохнуть альпийские луга, дописать оперу, найти настоящую любовь или воскресить рок-н-ролл. Фантомные чувства. Настоящее никогда не помещается в слова, а запредельное в ум. Сухие факты. Потом нет разницы — Саша Башлачёв или Матросов. Пословицы врут. Что русскому смерть, то смерть и немцу, и японцу. Пустое. У твоего метафизического Мамлеева из черепа торчит топор — колуном в почве, древком в космосе. Топор выше гор, выше озонового слоя, выше осознанных снов, выше мамы и папы. С него прыг-скок швея Марья Борисова и на Московский бульвар, ниже кладбища, выше солнышка».
Это чистой воды романтизация. Нанесение поэзии на феномен смерти. Думаю, таким образом я мог ощутить причастность к значимым фигурам. Приблизиться к какому-нибудь Достоевскому, ведь он тоже ощущал эту неподъёмную истину, тоже хмурился глядя на деревянные кресты.
В прошлом тексте я вывел, что смерть — это лишь реакция на утрату жизни. У Рыжего, например, жизнь наполнена любовью, в то время, как смерть является оглушительным сожалением от расставания с ней. Для меня же, если следовать этой формуле, смерть была изнанкой банальности, противоположностью счастливого мещанства.
Практика внесла свои исчерпывающие коррективы. Разумеется, мне сложно говорить об опыте, допустим, клинической смерти.
Пхове — это всего лишь мощное упражнение, которое концентрирует психику вокруг мысли о завершении, как бы провоцирует Эго. Поэтому, на всякий случай, должен предупредить, что не имею опыта прозрения истинной смерти и не претендую на экспертность. Хочется просто поговорить об эффекте практики. И, собственно, этот эффект меня несколько удивил. В нём не было абсолютно ничего от той громоздкой истины, которой я грезил в студенческие годы. Никакого мистического приключения не произошло. Храбрости агхори, измазанных пеплом и медитирующих на трупах, мне не прибавилось. Вместо этого произошло стандартное терапевтическое включение.
Здесь я опасаюсь удариться в пошлость и начать сыпать шаблонами, мол: «Чем ближе к смерти, тем больше хочется жить» или «Памятуя о смерти — начинаешь ярче проживать каждый свой день».
Подобные высказывания верны, но они не имеют эмоционального наполнения, это слова, лишённые настоящего опыта. В случае практики Пхове — нет смысла разбрасываться прописными истинами, вся сила заключена именно в прямом переживании. Вместо метафизической бездны, вместо смерти-символа — моё сознание оказалось переполнено вытесненными образами, нерешёнными конфликтами, страхами и обидами.
Это было самое настоящее бытовое прозрение, без доли духовных откровений.
Просто человек, оставшийся наедине со своими ошибками.
***
Думаю, я разберу эти ошибки подробнее в следующем тексте, а сейчас стоит подвести промежуточный итог.
Ребёнок не способен познать смерть, потому что его опыт жизни ещё не сформирован.
Мне, например, нравился образ скелета в чёрном плаще, однако я и представить не мог — какая смысловая бесконечность скрывается за ним. Столкнувшись с первыми утратами, поверхностно полистав философские талмуды, окуклившись юношеским максимализмом — человек романтизирует смерть, пытается замаскировать собственное невежество громкими словами о запредельном, о мистическом переходе, о присутствии-отсутствии.
А что же сейчас? Сейчас, думаю, я робко подхожу к мысли о бесцветности, ненаполненности. Смерть — не корень-первопричина, но симбиоз, сплетение маленьких корней, скромных страхов.
Огромное множество их дробится и расщепляется каждый день в быту.
И вместо того, чтобы искать абсолютные космические истины — куда более полезная профилактика умирания заключается в наблюдении за собственной жизнью, лишь здесь и сейчас.
Дмитрий Орёл
Фото: Unsplash by Ray Hennessy
