Мне повезло — меня любили в детстве, когда это особенно важно. И в этой любви закладывали в меня правильные направления для любознательности, не пресекая, не контролируя, не диктуя, давая моей пытливости развиваться свободно, стихийно и интересно. Последнее стало движущей силой и основной целью моей жизни. Я иду туда, где мне интересно, ищу то, что мне интересно, остаюсь там, пока мне интересно.
И пусть этот интерес поверхностный, не основательный, не масштабный ни вширь, ни вглубь, но мне и не нужно, чтобы какой-то один поглощал меня. Я предпочитаю на цыпочках прокрасться по гребням волн, накатывающих и ускользающих. Я же никому ничего не должна, это мои личные пристрастия и увлечения, работаю исключительно над собой. Одного этого до последнего вздоха более чем достаточно.
А если кто-то попадает в сферу моей самодостаточности и приобщается на какой-то период, то мне не жалко делиться тем, что сама накопала, той приманкой, на которую можно поймать рыбу для дальнейшего насыщения. Я не о пищевой цепочке, а о тех нематериальных ценностях, к которым изначально приобщил меня старший брат.
Саша — мой первый учитель, заложивший фундамент, который впоследствии пополнялся, укреплялся, совершенствовался новыми открытиями, впечатлениями, событиями, встречами, то есть моими выводами из них, моими эмоциями, моим осмыслением.
Саша покупал много стихов. Уж не знаю почему, то ли я не помню, что он был влюблён и поэзия отражала его чувства, он находил в ней слова, которые формулировал внутри себя, то ли хотел влюбляться, был настроен на это и опять же в чужих стихах искал соответствия, созвучия.
Я же прочитывала всё, что он приносил, отбирая тех, кто мне нравился и отбраковывая недостаточно для меня родственных. Определялось интуитивно, что-то изнутри подсказывало: хочу ещё этого поэта или нет, нахожу отклик в себе на его стихи или глухо.
Помимо поэзии я прочитала принесённый братом тонкий томик Бориса Васильева с рассказами о любви, среди которых был «Рудольфио», чтобы позже увидеть телеспектакль по этому произведению, очароваться им так же, как рассказом, потому что совпал с основой, заинтересоваться актрисой Ириной Климовой в роли девочки и ещё позже с ней познакомиться, чтобы отдать ей дань своего юношеско-детского восхищения (может, даже не столько ей, сколько рассказу, который поведал мне нечто важное тогда обо мне). Как первая повесть Дины Рубиной в журнале «Юность» «Когда же пойдёт снег», навсегда оставшаяся лучшей, несмотря на следующие более зрелые и мощные произведения автора, ставшего моим любимым. В той повести было так много обо мне, что это открытие осталось непревзойдённым.
Открытия, совершённые в детстве, — опорные для последующих.
Потом у нас с братом из-за книг стихов (и в меньшей степени прозы) случилась короткая война, когда брат должен был переехать в другой город жить своей семьёй и собирал багаж. Я не желала отдавать ему то, к чему прикипела благодаря ему. И он благородно уступал. Он добрее и уступчивее. Я хитрее и напористее. Недаром он называл меня лисой. Могла подластиться, чтобы добиться своего. Часто так делала. С ним это всегда срабатывало. Даже когда он проявлял волю к воспитанию и выключал телевизор, отбирая пульт, чтобы не включила и делала уроки не под него, а в тишине и сосредоточенности.
Хотя такое раздвоение, возможно, закрепилось и продолжилось. Я делала уроки не только под телевизор, предпочитая на экране концерты, фильмы и спектакли, но и под радиоприёмник, из которого особенно любила передачи «В рабочий полдень» с эстрадной музыкой и «Театр у микрофона» со спектаклями. Именно эти передачи сформировали мои интересы. И переплетали их.
Услышав однажды спектакль «Эдит Пиаф» театра Моссовета с Ниной Дробышевой, её голос и голос певицы, идеально совпавшие, я полюбила и ту, и другую. Влюбилась в голос. И позже находила и слушала всё, что записала Эдит Пиаф, а первым моим интервью в Москве стали беседы с Ниной Дробышевой. Я всегда старалась поближе подкрасться, если удавалось, к тем и тому, что меня увлекало, чтобы рассмотреть получше, проверить на искренность и истинность мою же очарованность.
Нина Дробышева
Брат покупал пластинки и приносил магнитофонные бобины, когда у нас появился катушечный магнитофон, с записями, которые я затирала до дыр, если нравились. «Битлз» в меня не запали, хотя именно их любил брат. Я выделила «Стену» «Пинк Флоида» и некоторые места переслушивала много раз — песню про учителей, например. Это были полётные места. У меня под них весь организм становился лёгким и парящим над собой.
Пластинка Тухманова «По волне моей памяти». Валерий Ободзинский с его «Белыми крыльями», под которые я воображала себя певицей, хватала что-нибудь похожее по форме на микрофон (может быть, мамин лак для волос) и расхаживала по комнате, самозабвенно открывая рот без звуков, чтобы не испортить, не забить настоящий вокал с пластинки, чтобы просто ощущать причастность к его летучести, сопутствовать, лететь параллельным курсом рядом.
Быть певицей мне не хотелось, даже после того, как мама по моей просьбе пыталась учить меня пению, точнее, переубедить мою уверенность в том, что у меня нет ни слуха, ни голоса. С чего-то я вбила это себе в голову. И мама охотно пела со мной дуэтом «Расцветали яблони и груши» и ещё какие-то песни, что, как я помню, ей самой очень нравилось. Кроме как со мной ей не пелось, а я предоставляла ей такую возможность.
С магнитофонных бобин я услышала понравившийся мне «Би Джиз». А «Отель Калифорния» «Игглз» до сих пор вызывает у меня мурашки. Аманда Лир впечатлила не столько песнями, сколько низким голосом. Это была музыка для танцев, а не для слуха. Как и Донна Саммер. «Ирапшен» звучал интереснее «Бонни М», просто последних запрещали после их «РаспутИна», поэтому и хотелось слушать вопреки запрету.
Брат водил меня на живые концерты, может, и не слишком радуясь такой малолетней спутнице, стесняясь меня, но я об этом не думала. С его подачи я услышала Александра Градского, ансамбль Дмитрия Покровского, после которого ни Бабкина, ни Кадышева уже не могли испортить, переиначить моё восприятие настоящего народного пения. Разве что Инна Желанная была потом подхвачена мной с восторгом.
Ансамбль Покровского внёс в меня голоса, в которых была масштабная палитра эмоций, высокий уровень мастерства. И суррогатом уже не хотелось довольствоваться. Тем более что в ансамбле, на сцене, я увидела Машу Нефедову, красавицу с косой, которую встречала до этого в художественной школе, куда меня отдали учиться, чтобы поддержать моё желание рисовать и ввести стихию моей натуры в некие правильные рамки (что, увы, не получилось, так как в первый же год обучения я увяла и рисовать расхотела). Рамки оказались тесными. Мне нравилось водить карандашом по бумаге как водилось, а не как следует. Но Машей была очарована с первого же взгляда. И ходила на занятия ради неё, чтобы украдкой любоваться ею и пытаться подхватывать её манеры и мимику, подражая, как будто развивая в себе женственность, учась у женственности.
Увидеть её на сцене после нескольких лет «разлуки» было неожиданно и здорово. Она ещё и поёт! Да как! А после смерти Покровского она станет художественным руководителем ансамбля.
Пары их концертов в Краснодаре мне хватило на все следующие годы. Иногда не тянет переслушивать или слушать новое от уже известного, не потому, что боишься разочароваться, а просто нет нужды, ты уже знаешь, как это великолепно. Насытилась и носишь в себе эту насыщенность.
А рисование тоже возникло благодаря брату. Я подражала. Обезьянничала. У него это перешло в чеканку и вырезание по дереву, точнее, рисунок был основой для чеканки и резьбы. И он выбирал для этого гравюры Дюрера, которые потом на металле или дереве развешивал на стенах. Я росла среди них, как в картинной галерее. И это были не коврики с медведями или богатырями (не только они), а настоящее искусство. Я же по его стопам просто по квадратикам перерисовывала с пластинок или из журнала «Советский экран» портреты тех, кто мне нравился. Тюркан Шорай, Роберт Рэдфорд… Может, благодаря этим квадратикам, которые я же расчерчивала, у меня всегда была пятерка по черчению.
Но этого мало, чтобы захотеть стать художником даже на детском уровне и выносить классы, где требовалось рисовать натюрморты в виде поставленных на какую-то поверхность вазы и искусственного фрукта и лепить фигурки животных. Последнее у меня совершенно не выходило. Пластилин не был моим материалом. Я и для себя из него ничего не лепила.
Но родителям надо было отвлечь меня от улицы, где я проводила всё свободное от школы время, для чего и понадобился какой-то кружок или спортивная секция. Гандбол отпал. У меня были, наверное, сильные руки, я ловко ловила мячи на уроках физкультуры, когда мы на площадке играли в ручной мяч, меня ставили на ворота. Но чтобы ходить на занятия по гандболу на стадион! На это меня не хватило.
Зато, когда наш класс отвели в тир, чтобы пострелять (видимо, для сдачи норм ГТО, где стрельба входила в обязательную программу), я ощутила радость от того, что у меня сразу же получилось. Я сходу уловила всё, что нам объяснили, и даже попала куда надо. Тогда, наверное, мне и дали значок меткого стрелка — я выбила 38 из 40 и очень гордилась собой. Или значок дали позже? Не помню.
Я посещала эту секцию для собственного удовольствия. Лежать на матах, задерживать дыхание перед выстрелом, подведя мушку под цель, оставив тонкий просвет, аккуратно нажимать на спусковой крючок, ощущать несильную отдачу в плечо, если правильно упирать в него приклад, и радоваться кучной стрельбе, забирая мишень. Причём мне говорили, что не обязательно попадать в десятку, надо добиться для начала именно кучности, чтобы дырки были почти друг в друге, а потом уже скорректировать прицел на центр мишени. И будут сплошные десятки.
На факультете журналистики мне очень пригодились эти навыки. Благодаря им я улизнула от Светланы Михайловны, цербера физкультурной кафедры, которая могла душу вынуть своими воплями и бранью в адрес тех, кто, по её мнению, не достоин учиться на журналиста, если филонит и не занимается её предметом или занимается не так, как ей хочется. Она часто кричала, что журналиста кормят ноги, поэтому они не должны быть слабыми. И некоторых студентов отчисляли с незачётом по физкультуре.
Мы снова сдавали нормы ГТО, во время которых я впервые встала на лыжи, чего в Краснодаре трудно было ожидать, так как в южном городе даже зимой были чаще дожди, чем снег, а если он выпадал, то быстро таял, хотя откуда-то в моей памяти застряло воспоминание о себе на коньках и льду на озере-болоте Карасун, по которому я на этих коньках вроде бы даже скользила.
Когда в рамках университетского ГТО мы стреляли в факультетском тире, я показала приличный результат, после которого меня пригласили в стрелковую секцию, где я отрабатывала мастерство, чтобы на соревнованиях защищать честь журфака. Жаль, что стреляла я всегда из винтовки боевыми патронами, лёжа на далёком расстоянии от цели, а на первых же соревнованиях нам выдали пневматические ружья с мелкими, несерьёзными пульками и посадили буквально в нескольких метрах от мишеней.
Ещё помню спектакль «Коварство, деньги и любовь» в Краснодарском драмтеатре. Это была антреприза (такого слова тогда ещё не было в нашей стране, насколько помню) артистов театра имени Вахтангова: Марианны Вертинской, Людмилы Целиковской, Вячеслава Шалевича… Мне запала в душу Целиковская, которая спустя годы внешне слилась в моей памяти с Марией Мироновой. Понравилась вся атмосфера спектакля по Зощенко. Я не помню фальши. Было достойно.
Как пластинки со стихами, которые приносил брат. Причём просто купить их в магазине было нереально, такое там не продавали, разве что сборники советской эстрады или братских эстрад, которые я тоже проглатывала с интересом — возраст был такой: что ни брось в топку, всё там догорит до угольков.
Брат доставал пластинки у фарцовщиков, видимо, в своей студенческой среде. Как и магнитофонные записи. Все они были нелегальными, попавшими в страну через многие руки окольными путями. Помню Евтушенко и Вознесенского, читающих собственные стихи. Помню Александра Дольского — виртуоза гитары и интонаций: как он выпевал и на инструменте, и голосом собственные стихи.
А джаз! До сих пор вижу перед глазами обложку с пианистом Оскаром Питерсоном и трубачом Диззи Гиллеспи. И слышу их игру. И гитару Франсиса Гойи. И оркестр Поля Мориа. И группу «Спейс» с их электрической музыкой.
Спасибо брату, что я побывала на Краснодарском стадионе, когда к нам приезжали певцы из соцлагеря типа Карла Готта и Лили ИвАновой. Звук был ужасный. Слышно их не было, либо как-то искорёженно, но восторг вызывала причастность к иностранцам, как если бы «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» с экрана телевизора оказались у тебя перед глазами в натуре. Летом Краснодар был наводнен гастролёрами, только редко удавалось достать билеты опять же через перекупщиков, спекулянтов, как их тогда называли, да и недёшево.
Спасибо брату за вечер памяти Высоцкого, творчество которого он очень ценил. Вырезал на доске его портрет, возможно, и потому, что ему кто-то сказал, что внешне он на него похож (может, и бороду отпустил ради ещё большего сходства, так как на вырезанном им портрете Высоцкий был бородат). Брат слушал его записи. Много бобин. Ну и я вместе с ним, разумеется.
Первая моя публикация в местной газете «Комсомолец Кубани» была именно об этом студенческом вечере памяти Высоцкого. С трудом её напечатали, как мне вспоминается, сильно сократив мои восторги в адрес Высоцкого. Но я была школьницей, зарабатывала себе нужное количество публикаций для поступления на факультет журналистики.
Опять же моё первое интервью, когда я уже задумалась о том, чтобы стать журналистом, вызвался дать мне брат — для моей тренировки. И записывали мы его на наш катушечный магнитофон. Помнится, я задавала беспомощные вопросы, зато брат отвечал серьёзно и ответственно. Как спустя годы отвечал на любые дурацкие вопросы уже обучающихся на журфаке студентов актёр Тараторкин, приехавший ради этого в общежитие, где регулярно устраивали творческие встречи с интересными людьми. С того момента я запомнила, что на любой, даже самый глупый вопрос умный и честный собеседник не станет вилять, огрызаться, оскорблять тебя, а ответит мудро и искренне. То есть важен не вопрос, а есть ли что ответить собеседнику. Содержательная ли он личность.
Ленинградский (тогда ещё Ленинградский) журфак я выбрала, потому что брат любил Ленинград. Мне тоже захотелось в этот город.
Первый раз мы поехали туда с ним. Он курировал моё поступление, но я провалилась на творческом конкурсе. Меня отсеяли в том числе как не жительницу Северо-Западного региона — это имело главенствующее значение для того, чтобы попасть на дневное или вечернее отделение, так как общежитие университета не могло вместить большое количество иногородних. Зато мы с братом попали на концерт «Машины времени», вытерпев в первом отделении Ларису Долину, которую под конец её выступления освистывал весь зал, требуя группу, ради которой пришли зрители. Её якобы джаз после всего, что я слышала на пластинках, меня не впечатлил.
Ленинград (именно как Ленинград, тот город), несмотря на три провальные попытки остаться там для учёбы на дневном отделении, по-прежнему мне милее Москвы. Я всё-таки провела в нём год жизни, обучаясь на заочном и работая. Я пожила ленинградкой благодаря не только атмосфере, но и тем жителям этого города, которые меня опекали.
Мой первый визит в Эрмитаж был с братом. А родительский дом он наполнял альбомами с живописью и графикой, которые покупал за большие деньги и приносил домой, чтобы находить картины-образцы для резьбы и чеканки. Это были мои музеи, посещаемые глазами. Мне до сих пор достаточно увидеть картину в интернете или бумажную репродукцию, чтобы почувствовать, мой художник или нет. Влюбиться или тут же забыть.
Скольким же интересовался мой брат. Сколько знал. Скольким делился. Он подсказал и убедил меня отправить мои детские стихи, которые я, возможно, и писать начала под влияние тех книг, которые он приносил, в редакцию журнала «Юность». Повезло с человеком, который по ту сторону переписки оказался не грубияном и циником, подрезающим крылья малолеткам-рифмоплётам, а светлой личностью, которая сумела найти вдохновляющую фразу для меня, чтобы не отбить охоту ещё писать, а продолжать, как душа просит.
А позже брат отправил мои, тогда ещё ученицы десятого класса, стихи на местное радио, где я уже после школы два года отработала секретарём-машинисткой благодаря тому, что, получив тетрадь со стихами, радиожурналист Татьяна Павловская, искрометная женщина, позвонила в мою школу.
Завуч пригласила меня к телефону в учительскую, что для меня было приключением в жанре ужастика, так как до этого я ни разу не разговаривала по телефону (его у нас дома не было), страшно разволновалась и трубку поначалу держала неправильно. Из-за этого не сразу услышала, что Татьяна Павловская просит меня дать ей интервью в качестве поэта. И с того момента я не теряла связи с Татьяной, интересовавшейся моими попытками прорваться в журналисты, поручавшей делать небольшие репортажи, пробовать свои силы, а после моего первого не поступления пристроила секретарем в приёмную к шефу краевого радио — ради заработка и трудового стажа.
Там-то я и осознала, что это не моё поприще в данной профессии. Мне интереснее писать.
Так что брат приложил даже больше веры и сил, чем я, к тому, чтобы я стала журналистом. Как спустя годы приложит больше сил, чем я, чтобы у меня появилось собственное жильё в Москве.
Он вкладывал в меня и прямо, и косвенно. Я подхватила его хороший вкус и понесла дальше самостоятельно. Уловила направление и, если сворачивала, ответвлялась, то ненадолго, чтобы обязательно вернуться на красную дорожку.
Хорошо иметь старшего брата. Такого старшего брата. Я чувствую себя защищённой именно им. В детстве думала, что если меня кто-то обидит, то стоит только пожаловаться брату, и он тут же отомстит обидчику. Но так думаешь не только в детстве, а всю жизнь.
Алла Перевалова
