Фильм «Блокадный дневник» Андрея Зайцева стал победителем Московского международного кинофестиваля. Это черно-белая картина об умирающей от истощения молодой женщине, бредущей через весь город к отцу. Режиссер рассказал «Огоньку» о том, как адаптировал страшную тему для современного зрителя.
…Февраль 1942 года, лютые морозы под минус 30 градусов, не работает водопровод и электричество, транспорт стоит, Ленинград завален снегом и парализован. Молодая женщина по имени Ольга идет пешком через весь город к своему отцу. Она только что похоронила мужа и уверена, что скоро тоже умрет от истощения. Она хочет в последний раз увидеть своего отца, проститься с ним и попросить у него прощения. Этот фильм уже назвали блокадной Одиссеей — зритель вместе с героиней проходит через весь город и видит в том числе то, что не поддается описанию. В отличие от множества коллег, режиссер Андрей Зайцев не прикрывается фразой о «художественном вымысле», напротив, он утверждает, что фильм представляет собой воссозданную «документальную реальность». Показ трейлера фильма — со сценой, в которой обезумевшие от голода люди пытаются расхватать высыпавшийся из санок хлеб, предназначенный для детдомовцев,— вызвал шквал критики в Сети. Премьера фильма была запланирована на 9 мая 2020 года, однако из-за пандемии перенесена на 27 января 2021 года, годовщину снятия блокады.
— У вашего фильма несколько литературных источников: воспоминания поэтессы Ольги Берггольц, а также «Блокадная книга» Даниила Гранина и Алеся Адамовича. Как эти разные форматы между собой уживаются? И почему вообще вы решили снимать этот фильм?
— Это не совсем верно. Мы не экранизировали «Блокадную книгу», ее невозможно экранизировать. Это энциклопедия блокадной жизни. «Блокадная книга» дала толчок, вдохновение, желание сделать кино про блокаду. А основой для сюжета послужила автобиографическая повесть Ольги Берггольц «Дневные звёзды» и масса воспоминаний блокадников из самых разных источников: интервью, личное общение, дневники, воспоминания, в том числе и Даниила Гранина из его повести «Мой лейтенант». Но началось все с «Блокадной книги» — именно она дала мне сильнейший эмоциональный заряд — я просто шок испытал, когда ее впервые прочитал. Когда в эту энциклопедию блокадной жизни погружаешься, то ощущаешь невероятную концентрацию человеческого страдания на каждой странице. Я испытывал такую боль от всего этого, что стало ясно — я должен снять об этом кино. А вот автобиографическая повесть «Дневные звезды» Ольги Берггольц более камерна, интимна — она пропитана любовью к отцу. Это тоже без слез читать невозможно. У нас всех есть родители, и для нас эти эмоции очень близки, понятны, поэтому, конечно, это одна из главнейших тем в фильме. Мне так важно было найти особенного актера на роль отца, и я сразу знал, что это будет Сергей Дрейден. Я очень надеялся, что он даст согласие, потому что именно к такому отцу, которого сыграл Дрейден, дочка может идти, умирая от голода, пешком, через весь город.
— Скажите, а вы сами когда впервые узнали о блокаде? Помните свое первое знакомство с этой темой?
— Ну я, как и все советские школьники, знал про блокаду с детства. Нам рассказывали об этом в школе, я видел фильмы про блокаду. Но первое острое воспоминание, связанное с блокадой, было у меня в Питере. Мне было 16-17 лет. Я гостил в чьей-то квартире, вечером все легли спать. А там комната — очень вытянутый такой питерский «пенал».
Я смотрю в потолок и вдруг понимаю, что скорее всего здесь много лет назад так же лежал когда-то человек и умирал.
Возможно, мальчишка — такой же, как и я. У меня сейчас все хорошо, а он страдал. Я не знаю, откуда у меня возникли эти мысли, не понимаю, в какой момент это зерно попало в меня. Может быть, это советская школа — я не знаю. Но это ощущение я помню очень точно, и эту мысль я запомнил. Значит, уже тогда все это было заложено, что и привело в итоге к фильму.
— Вы говорите, что невыносимо больно читать блокадные свидетельства. Однако зачем нам нужен травмирующий опыт? Каков, если угодно, практический смысл всего этого сегодня?
— А как же иначе? Отложить, выбросить этот опыт?.. Мы же не просто так откуда-то взялись — это часть нашей истории, моей страны. Даже если тебе тяжело об этом читать, как можно забыть про Бабий Яр или про блокаду Ленинграда?.. Без этого травмирующего опыта не будет тебя самого. И твои дети — если ты им этого не передашь — тоже будут людьми без корней. А дерево, у которого слабые корни, очень легко свалить. Фраза эта уже стала, к сожалению, избитой, на всех мероприятиях ее повторяют; но когда я читал Берггольц, то понимал, с каким внутренним чувством это было написано: «Никто не забыт и ничто не забыто». Как эти слова выстраданы, с какой болью сказаны, через какую кровь прошли — что никто из погибших не забыт и ничто, ничьи преступления не забыты. Поэтому и читал, что этого нельзя забывать.
— Когда приступали к съемкам, какую задачу вы перед собой поставили?
— Самую страшную, первую блокадную зиму, особенно январь-февраль 1942 года, когда погибло больше всего людей, то, как ее описывают и вспоминают блокадники, я очень мало видел в кино. Фильмов про блокаду вообще очень мало, к сожалению. Снятое за прошедшие 80 лет по пальцам можно пересчитать. Наше кино — это блокада, показанная глазами блокадников, какой они ее видели. У меня задача была на самом деле очень простая: надо было быть очень аккуратным с воспоминаниями, ничего не преувеличивать, ничего не фантазировать, а просто бережно перенести то, что они описывают,— их быт, как они выглядели, как себя вели, просто перенести это на экран, визуализировать. Современный человек уже привык всю информацию получать визуально, и читать большие сложные книги, тем более про такие страдания, молодое поколение уже вряд ли будет. Сухие цифры — умерло от голода столько-то человек — нам также сегодня уже не помогут. Это просто общие фразы, они не затрагивают эмоционально. И поэтому во многом фильм снят для тех, кто об этом уже не прочтет, чтобы хотя бы увидели.
— Пришлось ли вам потом убирать что-то из фильма, какие-то тяжелые сцены, чтобы совсем уж не оттолкнуть современного зрителя?
— Самые тяжелые, какие-то натуралистичные вещи мы просто не переносили на экран. В блокаду происходило гораздо более страшное, чем мы показали. Это была бы такая степень натурализма, что ее просто невозможно вынести. Зритель не смог бы это смотреть, я бы не смог это снимать. При этом у нас очень многое не поместилось в фильм; он поначалу вообще получился почти трехчасовым, пришлось его сокращать до кинотеатрального проката. Мы будем делать еще сериал, четырехсерийный. Потому что каждый персонаж, который вырезан сейчас из фильма,— это ведь тоже чьи-то реальные истории. Если я их выброшу, то они исчезнут навсегда и больше никто про них не узнает и не вспомнит. А мне эту память все-таки хотелось сохранить.
И при всем этом кино все равно очень тяжелое получилось. К тому моменту, когда героиня наконец встречается с отцом, зритель уже буквально выпотрошен эмоционально. И чтобы ему, что называется, хватило дыхания досидеть до конца, пришлось первую часть — поход по городу — сокращать. Там было гораздо больше эпизодов, встречи с разными людьми, мы все это в сериале покажем.
— Что было самым сложным в съемках?
— Около двух лет мы делали компьютерную графику. Очень сложно шла работа по воссозданию блокадного города. Мы же пытались создать его из словесных образов блокадников, пытались воспроизвести их описания — проспектов, улиц, домов; как он был завален снегом, как выглядел… Поэтому сложность была в том, чтобы словесные образы перевести в визуальные. Но для меня это было принципиальным — оживить их воспоминания. Мы снимали, естественно, в Петербурге и под Москвой. В Петербурге снимали дворы, реальные дома — расселенные, пустые, которые пережили блокаду. В них было так же холодно, потому что там нет отопления. Павильонных съемок у нас не было вовсе.
— Длинный-предлинный Невский проспект, полностью заваленный снегом,— это уже компьютерная графика?
— Да. Это уже никак невозможно было снять в реальном городе.
— Насколько личность самой Ольги Берггольц повлияла на характер героини вашего фильма?
— У нашей героини много от Берггольц. Писательница рассказывает, что когда шла к отцу, она была одним человеком — а возвращалась уже совсем другой. Она говорила, что в первой половине жизни все мы — эгоисты, которые жадно берут от жизни, нам все интересно: мы ходим по выставкам, смотрим кино, набираемся впечатлений, как губки, впитываем — и думаем только о себе. Когда Берггольц встретилась с отцом, поговорила с ним — то возвращалась в город уже для того, чтобы отдавать себя другим, отдавать, то, что она накопила, помогать тем, кто слабее. Берггольц после этого пошла работать в радиокомитет, и многие блокадники вспоминают, что, когда они умирали дома и вдруг слышали по радио голос Берггольц, которая читает стихи, у них появлялись силы, они вставали и шли за хлебом. В результате Ольга Берггольц спасла очень многих от смерти. Поэтому, безусловно, эти черты во многом есть в нашей героине. Это история про сильного человека, который еще до конца не понимает, что он сильный. Но после разговора с отцом он осознает свою силу.
— В конце фильма слышен голос самой Ольги Берггольц — она читает стихотворение…
— Да, это стихотворение называется «Мы предчувствовали полыханье», про любовь к Родине, которая часто бывает несправедлива к тебе; но если она в беде, ты все равно идешь ее защищать. И эти строки выстраданы самой Берггольц. Она была арестована в 1938 году и вышла из тюрьмы уже внутренне сильно покалеченным человеком. Ее вера в справедливость и честность того мира, который они все с таким энтузиазмом строили, сильно пошатнулась. Но, несмотря на это, когда с родиной случилась беда, она все это отбросила и пошла ее спасать.
— Отец главной героини говорит, что у человечества есть шанс пережить страшный блокадный опыт только в том случае, если оно очистится полностью, переродится, станет лучше. Нельзя сказать, что мы с тех пор переродились и очистились. Получается, ничего, по большому счету, не изменилось?
— Получается, что так. Человек ничего не ценит и все забывает, как выяснилось, довольно быстро и легко. История, мне кажется, таких вещей не прощает, такого беспамятства. И, к сожалению, это все может с легкостью повториться.
— Как вы отнеслись к критике, которая обрушилась на ваш фильм после выхода трейлера, после сцены, где люди расхватывают хлеб из опрокинувшихся саней? Вас обвиняли в «антисоветчине», попытках исказить историю. Создавалось впечатление, что люди вообще ничего не слышали про блокаду.
— Первым чувством было удивление. Мне казалось, что все читали воспоминания блокадников и примерно представляют себе масштаб бедствий и страданий. Потом стало понятно, что сегодня мы живем в таком обществе. Даже на новые серии мультика «Простоквашино», вышедшие недавно, обрушилось такое количество проклятий, столько злобы и ненависти, что под видео отключена возможность комментировать, чтобы дети это все не читали. Что уже тогда говорить о фильмах, которые затрагивают острые, болезненные темы?
Виктор Астафьев говорил: «Нет единой правды о войне, у каждого солдата своя правда, и сколько солдат, столько и войн, и столько правд о войне». Мы старались честно, без преувеличений и фантазий, показать блокаду глазами блокадников, перенести их воспоминания на экран. Конечно же, это только часть воспоминаний, а значит, часть правды о блокаде. Значит, другие должны снять свои фильмы про блокаду, с другими историями и воспоминаниями, чтобы правды о ней стало больше. И чтобы, действительно, никто не был забыт и ничто не было забыто.
Беседовала Мария Лащева
