В прокат выходит фильм Авдотьи Смирновой «История одного назначения», получивший приз за лучший сценарий в основном конкурсе «Кинотавра» и ставший одним из главных его событий. Рассказ об одном малоизвестном эпизоде из биографии Льва Николаевича Толстого парадоксальным образом оказался самым актуальным высказыванием о современной России
Как и другие фильмы Авдотьи Смирновой, «История одного назначения» начинается комедией. 1866 год, молодой гвардейский поручик Григорий Колокольцев опаивает с шалопаями-товарищами слона и фрондерски докладывает об этом после бессонной ночи отцу-генералу за завтраком. Дескать, полюбуйтесь, cher papa, умеет гвардия время провести — не хуже вас в былые годы. Постная папина мина дорогого стоит. Особенно тепло на душе от того, что в кадре действительно отец и сын: Алексей Андреевич Смирнов дерзит своему почтенному отцу Андрею Сергеевичу Смирнову.
Восхитительно быть молодым и требовать перемен. Начал дерзить — продолжай, пока не повзрослеешь. И вот уже в следующем кадре, оттоптавшись на папиных представлениях о приличиях и сменив гвардейский мундир на армейский (о, этот вечный русский роман с дауншифтингом), поручик едет прочь из Москвы по месту назначения, чтобы доказать делом, что и без папы с его нотациями, связями и деньгами как-нибудь справится. И себя покажет, и России послужит. Тем более что все вокруг меняется, и военный министр Милютин готовит реформу ничуть не меньшую, чем остальные великие реформы.
Но от среды и себя так просто не сбежишь, и прежде знакомства с особенностями провинциальной армейской жизни Колокольцева в вагоне первого класса ждет встреча с великим русским писателем и начинающим фермером графом Львом Николаевичем Толстым, который путешествует в родное поместье с дюжиной отборных черных японских свиней и подает молодому поручику впечатляющий пример поведения. Его тяга к переменам не меньше, чем у Колокольцева, но все же гуще растет борода, и потому жажда доказать что-то миру приобретает куда более рациональные очертания — наладить бы жизнь хотя бы в Ясной Поляне! Пока Колокольцев пытается побороть муштру и угнетение на отдельно взятом плацу, Толстой заказывает гуано из Аргентины, чтобы удвоить урожай. Ситуация, впрочем, для обоих оказывается куда сложнее, чем кажется на первый взгляд. Любая, даже мелкая перемена мучительна и сотрясает мироустройство.
Не связанные как будто с основным сюжетом перипетии в доме писателя и в роте поручика подпитывают динамику отношений Толстого с Колокольцевым. Перед нами в каком-то смысле драма взросления, и богатый второй план, расписанный Авдотьей Смирновой и Анной Пармас, вся эта бурлящая на обочине сюжета жизнь с чаепитиями и диалогами о русском народе, законе и долге — контрастный фон для невидимой связи, определяющей ход сюжета и понятной каждому, у кого был друг поколением младше или, напротив, старше.
Центром фильма становится трагедия, в которую так или иначе оказываются втянуты все герои. Это страшный исторический эпизод, как кажется сейчас, совершенно современный — дело писаря Шабунина, оскорбившего своего командира. Шабунин — солдат роты, в которой служит Колокольцев. По действующим законам, за в общем-то незначительную провинность ему предстоят военный трибунал и расстрел. Поддавшись просьбам юного Колокольцева, Толстой берется за защиту Шабунина, план спасения которого от жестокого и неправедного приговора кажется поначалу практически беспроигрышным, так как включает в себя не только яркую речь в суде, но и очень русскую интригу — письмо двоюродной тетушке камер-фрейлине Александре Андреевне Толстой, которая должна передать прошение о помиловании несчастного писаря императору. Неумолимый закон карает, а милость монаршья не знает его рамок... Все вроде бы должно сработать, но добрая воля нескольких хороших людей способна любую возможную судьбу превратить в неумолимый Рок. Ничего не напоминает?
Смирнова поначалу раскручивает свою историю медленно, но, набрав скорость, та уже несется как железнодорожный состав, грозя припечатать любого, кто станет у нее на пути, и в первую очередь — зрителя, которого шутками и разговорами вовлекают в соучастники большого преступления, творящегося на экране как бы само по себе, по вечной программе. В отеческом взгляде генерала — вся мощь государственной опеки. В любви к человеческим жертвам — вся наша культура. А в неспособности в решающий момент сказать «нет» — весь ты. Русский суд, бессмысленный и беспощадный, он и сто лет назад, и сегодня — русский суд. Да и общество вокруг не сильно изменилось: вялое желание бунта, покорность судьбе и готовность закрыть глаза на все, лишь бы сохранить условный привычный «порядок», могут прекрасно уживаться в каждом его представителе.
В «Истории одного назначения» слышна работа механизмов большой русской Истории, которая перемалывает человеческие песчинки колесами грандиозных иллюзий и мелких обид, красивых слов и некрасивых поступков, поверхностных суждений и роковых ошибок. Но ценней этого урока узнавания подробностей сегодняшней новостной ленты — от Серебренникова и Сенцова до «Нового величия» — в давнишнем, едва не сломавшем великого писателя деле понимание того, что пишут эту историю несправедливостей и слабости не только служивые дяди в погонах, но и каждый из нас.
