К популярности с соцсетях нельзя относиться серьезно, в строках Достоевского заключена сумасшедшая энергия, а вещи Довлатова — поэзия. Об этом финалист «Большой книги» Павел Селуков рассказал «Известиям», готовя к публикации свой первый роман.
— О чем будет роман?
— Рабочее название — «Олег». Это роуд-муви, путешествие из Перми в Питер, а потом на юг. Два действующих главных героя — боевитый мужчина-супермен и женщина без рукопашных качеств. Текст почти дописан. Начинал, как обычно, с рассказа, потом он разросся до 150 страниц, затем вышло еще 150. Сложнее всего было с героиней — писать от лица женщины в моем случае какой-то бред, помещать ее в контекст мужской или феминистской истории тоже не хотелось.
Писать романы оказалось трудно, но мне хотелось доказать себе, что я могу это сделать. Хотя читать их я не очень-то люблю. Мне кажется, что многие романисты грешат описательностью, нагромождением персонажей и сюжетных линий. Бросаю читать, быстро сдаюсь.
— Многие стараются писать многофигурные исторические романы, потому что их охотнее издают, экранизируют, выдвигают на премии. А малая проза, в которой вы до сих пор работали, жанр маргинальный.
— Есть ощущение, что исторических романов переизбыток, но это как подойти. Недавно прочитал роман Стивена Фрая про героев Древней Греции, где автор анализирует слова и поступки Ясона, Геракла, Персея и Орфея с помощью современного инструментария, обращается к Фрейду, Юнгу, теории о структуре личности. У нас историческая проза нарративна, академична. А про судьбу и место малой прозы я всё понял, когда ходил по редакциям с повестью «Халулаец». Говорили: да, это интересно, но если бы был роман…
— Слышала, слава обрушилась на вас с помощью «Фейсбука». Это легенда?
— Успех сам по себе на голову не сваливается. Я и по редакциям ходил, и высылал рукописи на «инфо» — всё как положено, с синопсисом и подсчетом знаков, по полгода наивно ждал ответа. Завел аккаунт на «Фейсбуке», стал публиковать рассказы, получал по семь–восемь лайков от друзей. Потом уже узнал, как эта кухня устроена — стал обращаться в толстые журналы, отправил подборку на форум молодых писателей в Липках. Меня стали замечать, и в какой-то момент мой рассказ перепостил Леонид Юзефович (писатель, лауреат премии «Большая книга». — «Известия»). Можно сказать, он меня сертифицировал — число подписчиков вскоре выросло до шести тысяч. Это очень важно на первых этапах — мы ведь все недохваленные, недололюбленные, не знаем, нужно ли кому-то то, что мы делаем, или нет. Конечно, к популярности в соцсетях нельзя относиться серьезно — там могут сто раз назвать гением, потом пятьсот раз бездарем, и если ты нечаянно в это поверишь, всё плохо закончится.
— Чего в ваших персонажах больше — вымысла или автобиографии? Забавный паренек с пермской Пролетарки, снующий по району в поисках неведомого Тарковского, имеет к вам отношение?
— Каждый пишет о себе, и мои герои реалистичны настолько, насколько вообще правдива проза. Понятно, что в жизни люди не так честны, наивны и прямолинейны. Сюжет с Тарковским не выдуман. В 15 лет я влюбился, девушка была образованная, вот я и захотел поумнеть — услышал от нее фамилию, решил добыть Тарковского во чтобы то и ни стало, но в ходе поисков выяснилось, что их два — Арсений и Андрей. Диск с фильмами я заполучил, начал смотреть, поначалу совсем не понимал, чем это круто. Вообще, само по себе желание «просвещаться» на Пролетарке не поощрялось. Я учился в ПТУ, у нас была группа — 36 автомехаников, заходишь в класс, видишь 35 одинаково бритых затылков и понимаешь: ты такой же, еще одно яичко в этой упаковке. Нравы царили суровые, например, существовала жесткая почти уголовная иерархия: выбиваться было нельзя. Я занимался боксом и считался нормальным пацаном, мне прощались странности, любовь к чтению в том числе.
— Насколько я понимаю, вы занимались самообразованием?
— Я же с 18 лет работал охранником на стоянке, телевизора там не было, пришлось брать с собой книжки из дома. Читал вне всякой системы — нашел на полке том Ремарка — взял, подвернулся Хемингуэй — сгодится, вспомнил, что в школе талдычили, есть мол, такой Достоевский... Что поделать, надо читать! Теперь он один из самых важных для меня писателей, в его строчках заключена сумасшедшая энергия, и не имеет значения, филигранный ли он стилист, сам ли писал или Снаткиной наговаривал. Очень люблю Довлатова, мне кажется, он прозы не писал, его вещи — поэзия. Думаю, жанр малого рассказа вообще ближе к поэзии, там ведь важно, как звучат фразы, как они ложатся на слух.
— У вас довлатовская форма и плотный платоновский язык, который и создает реальность площадей и подворотен.
— Старался достичь такого эффекта, но теперь от этого ухожу. Всё-таки я уже распрощался с Пролетаркой, переехал в Питер, пишу сценарии для кино, эксплуатировать «пацанский жанр» в таких обстоятельствах не совсем честно. Нельзя войти в одну реку дважды. Сейчас интереснее понять, кто я и мой герой в новых условиях. Вот это бы рассказать, но пока еще не накопил достаточного опыта и впечатлений.
— На ваши книги много и негативных отзывов. Не берете в голову?
— Вряд ли возможно не обращать внимания на критику. Утешаю себя, что много кого разносят. Меня и на круглых столах толстых журналов разносили — ругали за надуманность, нереалистичность, хотя я и не претендую на реализм.
— Как определяете свое направление?
— Даже не знаю, как его обозвать. Это притчи, а может, какой-то загадочный метамодернизм. Но точно не попытка вырвать у реальности кусок и перенести его на бумагу. От реальности я только отталкиваюсь, а дальше куда-то несет, плохо понимаю, как это всё происходит.
— От реализма и академизма отходит всё поколение нынешних тридцатилетних. В прозе уже устойчиво обозначился тренд осмысления современности через миф, фэнтези, фольклористику. Так работают Шамиль Идиатуллин, Евгения Некрасова, Ксения Букша, Михаил Елизаров. С чем это связано, как считаете?
— Думаю, с отсутствием образа будущего. Его нет, и кажется, о нем как-то странно задумываться. Как сказал Довлатов, будущее у нас, как у раков, позади. У нашего поколения есть ощущение некоторой потерянности, застойной вязкости настоящего — мы будто едем в поезде, следующем к неизвестной станции назначения. Самое время — открыть том Гарри Поттера и провалиться в магическую действительность. Вообще, реализм в литературе — явление относительное. Писатель, если он не документалист, фильтрует мир через сито своего восприятия, реальность зависит от того, кто ее препарировал или подсвечивал.
— С реальностью вы обращаетесь лихо. В заглавном рассказе сборника «Как я был Анной» парень с Пролетарки перерождается в 2050-м году — приемным ребенком в толерантной семье. Чтобы не было намека на гендер, мужчину зовут Лариса, а женщину Геннадий, все ходят голыми, потому что тело — это не стыдно, считают калории и гликемический индекс, чуть что бегут к психологу. Доводите до абсурда новую этику?
— Рассказ в тандем — об обществе победивших традиционных ценностей. Парня с девушкой снимает с автобусного рейса народная дружина, потому что она без косынки, а он без бороды. Здесь же всё наоборот. Это об опасностях перегибов, ведь перегнуть можно в любую сторону, превратив в антиутопию любую, даже самую хорошую идею. Смысл новой этики в том, чтобы освободить человека от предрассудков, помочь ему стать терпимее к другому, ценить индивидуальность и здоровый образ жизни. Отличная мысль, но что случится, если всё это вменить в обязанность. Свобода перестает быть свободой, если к ней принуждают.
Дарья Ефремова
