Я вижу пробуждение самосознания, как череду вспышек
с уменьшающимися промежутками. Вспышки сливаются
в цветные просветы, в географические формы.
Набоков, «Другие берега»
В 1968 году Олег Николаевич Иванов — голкипер (звучит как-то весомей, чем «вратарь», не правда ли?) юношеской сборной СССР, которая выиграла — в первый и последний пока что раз в истории — европейский Кубок УЕФА. Чемпионат проходил в Швеции.
На обложке популярного в советское время еженедельника «Футбол-Хоккей» (сейчас он разделился на два издания, угадайте, по какому принципу) была крупная фотография папы — в створе ворот, в прыжке за мячом, — и подпись: «Вратарь О. Иванов хорошо сыграл на чемпионате Европы». Номер сохранен как семейная реликвия, дожил до моего рождения в 72-м, цел и сейчас. В отличие от многого другого.
Мой отец — вратарьПапа сделал себя сам (в последнее время чаще говорят и пишут по-английски: «селф-мэйд мэн»). Моя бабушка, Лидия Иосифовна Кохановская, родилась и выросла на Украине, во время войны была в эвакуации в Свердловске, потом вернулась в город Конотоп, встретила здесь Николая Фетодовича — полковника, фронтовика, — а вскоре его перевели в Москву. Здесь родился мой отец. Потом дед с бабушкой расстались. Моя мама считает, что баба Лида просто не захотела покидать столицу, между тем как Николаю Федотовичу был «дан приказ» в другое место — кажется, на Дальний Восток. Отцу моему было тогда года два.
Моя бабушка Лидия ИосифовнаВ следующий раз он увидел своего папу примерно через тридцать лет. Став журналистом, нашел его сам, приехал в Казахстан, в город Павлодар, где Николай Федотович остался после службы, женился, оброс чадами и домочадцами, и был каким-то не последнего разбора человеком — кажется, начальником большой автобазы. Они посидели, поговорили, выпили, поплакали.
Я видел дедушку два раза в жизни. Уже стареньким он приезжал в Москву, в гости к первой любви, к сыну. Оказалось, что папа похож на него и внешне, и внутренне. Копия с поправкой на возраст. Оба властные, решительные, гордые. Николай Федотович любил показывать привезенные с собой фотографии: красивый, седовласый, в парадной форме, с «иконостасом» орденов и медалей, идет во главе колонны ветеранов на День Победы, или в штатском костюме, но все равно значительный, выступает на каком-то собрании; или стоит, опираясь на распахнутую дверцу своей «Волги»; или, улыбаясь, вдвоем с дородной женой, похожей на Людмилу Зыкину, — на крыльце собственного дома. Жизнь удалась.
Дедушка умер у себя в Павлодаре, в 2003 году, когда ему было глубоко за восемьдесят. Перед смертью строил планы переезда в Москву, часто звонил Лидии Иосифовне, рассказывал о том, как продаст дом, машину, привезет деньги. Жизнь пошла на закат, жена умерла, их дети оперились, разъехались. Продать бы машину, дом, рассчитаться с прожитым полувеком — да и вернуться к первой, любимой женщине, дожить бок о бок. Мой папа считал это авантюрой: «Ничего между ними нет общего! Это просто смешно!» Смешно или нет? Я считаю: грустно, трогательно, горько. Но есть ли теперь разница? Он не успел.
А тогда, в 49-м, Лидия Иосифовна устроилась на железную дорогу, никакой работы не гнушалась. Наконец она стала мастером погрузо-разгрузочной конторы при Киевском вокзале. Руководила грузчиками. Получила от железной дороги комнату в общежитии, затем квартиру на Вторянке. (Вторянка — это обиходное название одного московского района, как есть Каширка, Горбушка, Варшавка. Об этом районе, о моей «малой родине», расскажу дальше.) На этой должности бабушка проработала всю свою трудовую жизнь. Сорок пять лет стажа. Стремилась к большему. Снималась в массовке на «Мосфильме» (всесоюзная фабрика грез, от Киевского вокзала недалеко), так что в знаменитом фильме 50-х «Гуттаперчевый мальчик» мою бабушку — молодую, красивую, совершенный женский типаж тех лет — можно увидеть три-четыре секунды в толпе, в берете, вид сверху и сбоку. «Вон, вон я!» — кричала она, когда кино показывали по телевизору, и, конечно, никто не успевал увидеть. Еще у бабушки был сильный, «украинский» голос. Шапочное знакомство с Людмилой Лядовой, эстрадным композитором, вечной соперницей Александры Пахмутовой, стало семейной легендой. Случилось однажды некое прослушивание в хоре Пятницкого, не возымевшее последствий.
Мой папа на каждом семейном застолье упрекал и упрекает Лидию Иосифовну — более или менее шутливо, в зависимости от настроения, — почему же она не состоялась: сделала бы карьеру киноактрисы или певицы. «Надо было вас растить, кормить!» — обычно отвечает бабушка. «Вас» — потому что вышла в Москве, уже в начале 60-х, замуж за машиниста Виктора — доброго, симпатичного (видно по фотографиям), но пьющего, — родила сына Сашу, моего дядю, сводного брата отца. Но Виктор вскоре, в 68-м, умер: сердце.
Короче, протеже моему папе некому было составить: он сам, в шесть лет, пришел в футбольную секцию «Динамо», усердно тренировался, в четырнадцать лет принес в дом первую зарплату, превзошедшую, между прочим, оклад матери, а в девятнадцать поехал вот на чемпионат мира. Вратарь сборной! Потому что с детства он жил под девизом «Хочу быть первым!» — и, в общем, многое сбылось.
Я уже упомянул семейные предания. Они есть у всех. Что-то достоверно, что-то нет — но кто же «за давностию лет» разберет. Одно из наших преданий — такое: отец должен был заменить на месте главного голкипера сборной СССР великого Льва Яшина, но из-за интриг, сложных отношений с тренером Константином Ивановичем Бесковым, а главное, своего характера (на этом настаивает моя мама) загубил свою карьеру. Решающую роль сыграло поражение в одном важном матче: нам тогда забили много до неприличия, кажется, шведы; папа стоял на воротах, а ему было рано еще играть за взрослых, его подставили… Папа оказался сослан из Москвы аж в Барнаул, в местную команду. Это уже 1971 год.
Здесь, в столице Алтая, он и встретил мою маму.
Прадедушку по материнской линии раскулачили в 30-е, сослали с Дона в Алтайский край (да, во мне есть кровь казаков; и представляю, как на слове «казак» понимающе закивали бы западные люди, вообразив энергичного усатого mujik, размахивающего саблей и орущего песни). А когда он там не просто выжил, но и основал целую деревню, райцентр, под названием Кыштовка, коммунисты спохватились — не добили! — и отправили прадеда уже в ГУЛАГ, где и уморили-таки.
Моя бабушка Мария ДмитриевнаЕго дочь, моя бабушка, Мария Дмитриевна, работала продавцом и в 60-е годы попала в тюрьму за какую-то недостачу. И опять по семейному преданию не поймешь: настоящую или мнимую, и столь ли уж важна формальная юридическая вина, если речь, может быть, шла о выживании. Мой дед по материнской линии к тому времени ушел из семьи. (О нем знаю мало. Инженер-энергетик, строил электростанции, разъезжал по всей Сибири.)
Мама на два года оказалась в детском доме. Я могу себе представить провинциальный детдом в то время. И по ее рассказам, и по книжкам, и по фильмам. Тяжело. Потом, вернувшись домой, с пятнадцати лет работала на местном заводе — закрытом, оборонном. Тогда такие предприятия назывались в народе «ящиками». И мама моя делала ящики — но настоящие, для снарядов. Платили мало. А Марию Дмитриевну после зоны на достойную работу не брали. Безденежье. Однажды соседи выложили перед своей дверью тряпку — вытирать ноги. Тряпка была из красивой ткани. Мама увидела, забрала ее и сшила себе платье.
Увы, единственное детское фото моей мамыОднажды подруги пригласили ее за компанию на стадион. Играла местная команда. Кажется, «Динамо», но я не уверен. В воротах стоял мой отец — красивый, энергичный, из самой Москвы. Его уже знали в Барнауле: москвич, спортсмен, гулял, кутил, очаровывал, бросал. Мама ходила на его матчи несколько раз. Отвергала ухаживания других поклонников, среди которых мелькнул даже какой-то уголовный авторитет, предлагавший Марии Дмитриевне мешок денег за красавицу дочь (это уже опять из области семейных преданий, но почему бы и нет). Потом они познакомились с папой. Завертелось. Маме было тогда шестнадцать лет.
Ваш Роман Олегович Иванов
