Попробую описать проблему молодого драматического автора сегодня.
К Джармушу я с любопытством, к Дэвиду Мэмэту — с вниманием и почтением, я несколько лет прожил, периодически оглядываясь на его максимы, как иные смотрят на Сенеку, Марка Аврелия или Набокова. Сейчас не буду углубляться в вопросы аристократического и плебейского, как есть — так есть.
Джармуш неизменно подчёркивает в своих интервью, что терпеть не может и ни за что не будет с Голливудом работать. Дэвид Мэмэт написал целую книжку эссе, в которой красиво описывает Голливуд как сборище горлопанов и лицемеров, конформистов и трусов. У него получается что-то вроде дамского альбома XIX века, где на каждого есть эпиграмма, без имён, но понятно: продюсеры жмут и жнут деньги, машина пыхтит конвейером, риска как явления просто не существует.
Отсюда вывод: мейнстрим жалкое зрелище, ему даже стыдно вызов бросать.
Это красиво: от Мэмэта тем более, он человек старый, и даже в пожилые годы у него есть силы на протест, и протест содержательный, с ним сложно спорить, хотя он, по-видимому, себе этим навредил, поскольку его проекты неизменно тормозятся и откладываются, или отменяются совсем, вот уже 10 лет. У Джармуша дела получше, но он другой человек: у него изначально нет в амбициях эпоса и трагедии, он камерно работает — и хотя спонсоры не помешали бы и ему, с его замыслами они нужны чуть меньше.
И с его средой. Потому что Мэмэт из Чикаго, родился перед войной, он из семьи юриста, работяга, но поскольку иммигрант — не без трюкачества и хитрецы, кроме того — еврей. Так что по закону сохранения энергии... как на него всё давило — так и он стал жать в ответ, газовать до упора. Неудивительно, что в юности его обвиняли в мизогинии, в его брутальный век, а сейчас считают токсично маскулинным — и в нём, правда, велика бравада, то, что называется harsch — он жёсткий мужик, с крепким словом, не без напускного, иногда колющего, цинизма — особенно на серьёзные темы и на изящные, которые он тут же разрушает сниженной лексикой в рамках шутки, хотя и смешной всё-таки (послушать только, как он порой низводит всю великую традицию драмы до похабного анекдота, а Достоевского щипает за отца Зосиму, который «долбаный комуняка» — что для человека русского, меня, звучит свежо, как противовес идолищу писателя аж позапрошлого века — да, великий, но нельзя так жить прошлым...).
Джармуш изначально более самозамкнутый, более — словно бы — мягкий и, как говорится, ламповый. Тоже — дитя своего времени, времени рок-н-ролла. Он это сохранил в себе, и друзей оттуда: это и есть его питательная среда, из которой он не уйдёт, ему там хорошо — он нашёл своих и успокоился.
Так или иначе, они оба отвергают мейнстрим американский — то есть всемирный, глобальный. Один делает это агрессивно (Мэмэт; но он с ним и работал; хоть и в другую эру), другой — почти равнодушно (Джармуш; хотя Старый Голливуд, 40-х и 50-х, у него отторжения не вызывает, он его уважает за россыпь талантов, принесённых на ту фабрику волнениями в Европе, которая тогда по швам трещала, натурально!).
... Я читаю это, смотрю, слушаю — и думаю: ну, я тогда тоже, пожалуй, против мейнстрима... А где он, собственно? Он есть? Вообще-то... да. Стал появляться, он теперь уже очевиден, не умозрителен, как раньше, когда его признаки можно было только находить, как чёрную кошку в тёмной комнате (бессмысленно; вообще творчество почти изгнано было, институции были в полнейшем развале, на фильмах отмывались деньги — ну, и что уж греха таить, кормились люди — причём и талантливые, и это драма, если не трагедия, потому что эти люди обещали многое, а жизнь ушла в другое — и не по их вине, так сложилось... они могли оказаться либо законченными эгоистами, штампующими одну фильму за другой (и пусть даже некоторые делали это из понимания, что, кроме них, некому; да!), либо законченными альтруистами, воспитывающими новое поколение вне понимания, что же будет дальше, из голого оптимизма).
И когда я теперь смотрю на мейнстрим, я вижу следующее: он появляется. Но протестовать против него совершенно невозможно. Он слаб. А потому он даже не съедает талантливых авторов, чтобы удержаться, — они сами туда идут: а больше некуда... Это, по сути, единственная питательная среда, где есть какая-то — клиповая, эклектичная, винегретная, какая угодно, нацеленная на коммерцию, прямолинейная, жёстко-корпоративная, ячеечно-закрытая, непроницаемая, кастовая, — культура, договорённости, деньги, доверие и план. Всё дело всегда в людях, и только в них.
Даже Мэмэт, даже Джармуш, Голливуд не любящие, всё-таки до поры не могли не признать — да и признают сейчас, — что Голливуд — игрок сильный, упитанный, да, слабеющий, может быть, но всё ещё подпитываемый молодыми силами каждый год, засчёт чего механизмы работы — прежде всего, между разными кинопрофессиями, да и внутри, та же традиция круглых столов сценаристов и режиссёров, есть внутренняя жизнь индустрии: и есть внутренняя жизнь вне её — та жизнь, которая ставит себя супротив, но всё-таки зная, что та жизнь есть. Есть, чему ставить себя супротив. Нельзя выйти на ринг против Ничего. Это не только абсурдно, но и просто неинтересно. Может быть, дзен учит по-другому, но я пока в этом не осведомлён.
Поэтому сказать здесь определённое «да пошли вы» не так просто. Кто — вы? И зачем? Если всё — там, оно туда стягивается по закону центростремительной силы, потому что в других местах жизнь не кипит, и работа тоже, и кружковость, нишевость — в районах, регионах, во дворах — она есть? Кроме Якутии. Даже в Питере это, по-моему, довольно вяло, не тянет на точку притяжения. Писатель пишет. Кинописатель пишет для кино. При всём многообразии жизни, её богатстве, чудесах, удивительности, непредсказуемости (и это не отговорки, я так считаю: да, так и есть!), это, увы, суровая правда — отчасти невыносимая, она как будто не оставляет выбора. Я сам не могу решить. Стараюсь просто сохранить себя — быть проще — и потянутся. Весь мой рецепт. Порой я корю себя за то, что это недостаточно активно. Жизнь — движение. Да... Движение бывает не только линейное, не только в колее. Вот что могу сказать. И это и есть — чудо, или, как минимум, подступ к нему.
