Тиыны памяти

Степь на кончике языка. Часть I

(Тиын — разменная денежная единица в Казахстане. Ныне изъята из оборота)

Как бы ни хотелось уметь навсегда фиксировать в памяти даже мелкие детали своей жизни, рано или поздно придется принять как должное, что это невозможно. Мозг – жадный механизм: он отдает нам воспоминания порционно и только те, что посчитает нужными. В довесок, воспоминаниям, особенно детским, свойственно подводить своего владельца. И вот ты, уже будучи взрослым, оглядываешься назад то через левое, то через право плечо, всматриваешься в зеркало заднего вида, в отражения витрин и полированных поверхностей, пытаясь восстановить свой путь от точки А до точки Б. Сейчас я пытаюсь вспомнить и записать, как я оказалась в Твери, если маршрут моего следования начинался в маленьком поселке под Карагандой.

Я измеряю детство собаками. Когда на смену чайно-молочному кавказцу Рексу тетя взяла для охраны хозяйства черного Дика (кажется, он был беспородный), из «коробки» мы уже переехали в «пятаки». «Пятаками» в Молодежном называют район пятиэтажных домов. У местных в ходу еще популярно название «квАртал» (ударение исключительно на первую «а»). Сходить в «пятаки» означает также сходить «на квАртал». На самом деле, в «пятаках» есть и двор с трехэтажками, и четырехэтажное общежитие, но людям свойственно многие вещи приводить к общему знаменателю, чтобы не усложнять себе жизнь, поэтому зданиям-исключениям имени собственного не выдали — уравняли с «пятаками». Район-то один.

В «пятаках» мы жили в пятом доме. «Перчатки»¹ оказались с подвохом: пятый дом был аварийный. Для меня «аварийный» было просто определением, приставкой к слову «дом». Я не помню ни повреждений в конструкции, ни каких-либо неисправностей или чрезвычайных ситуаций, связанных с особым статусом дома. Я не понимала, что скрывается за этим прилагательным, потому просто верила взрослым и повторяла за ними. Когда я выросла и спросила об этом у мамы, она очень удивилась: наш дом никогда не был аварийным, аварийным был 33-й дом из-за крупных и заметных, как вены под кожей культуриста, трещин на его корпусе. Он до сих пор стоит и в нем все еще проживают люди.

Как собственная память могла меня подвести? Разве мы не должны быть по жизни заодно? Этот необъяснимый маневр не укладывается в моей голове, потому что выглядит так, словно мозг много лет назад дал мне четкую уверенность, а спустя годы, когда она крепко пустила корни в моем сознании, вырвал ее оттуда своей безжалостной рукой, и я вообще перестала доверять собственной памяти.

У нас появился видеомагнитофон. Не изящный, компактный видик с прикрытым черной шторкой продолговатым прямоугольным отверстием, проглатывающий кассеты и выводящий на экран боевики со Стивеном Сигалом. Такие появятся позже. Наш был одним из самых первых доступных видиков: большая серая коробка с кнопками-клавишами, разобравшись в которых, мы с сестрой усаживались смотреть «Тимона и Пумбу». Кажется, мы его даже не покупали — отец взял у кого-то из друзей во временное пользование.

Я всем и всюду при каждом удобном случае рассказывала, что отец работает на «могилках». Мама долго старалась убедить меня, что отец работает на элеваторах, которые находятся рядом с кладбищем, но потом сдалась. Не помню, откуда у меня в голове возникла эта мысль, возможно, мы как-то приходили к нему на работу и, приметив такое соседство, я сделала свой единственно верный вывод.

Мама работала в Дирекции в подсобных хозяйствах и во время посевной брала меня с собой на пшеничные и гречишные поля кормить рабочих. Я сидела в машине и наблюдала, как из больших, не меньше метра в высоту железных бидонов половником разливают обед трудягам.

Бумажные тиыны постепенно исчезали из оборота, принималась новая Конституция, а я ходила в детский сад «Айголек», исполняла на семейных застольях «Девушку мечты» группы Нэнси, делая особый акцент на строчке «Хай-яй-яй-яй» (эта строчка перед припевом казалась мне очень важной, и я была уверена, что ее непременно нужно как-то выделить: повысить или понизить голос, изменить тембр). Я хвалилась перед детьми во дворе своей новой юбкой (черная кружевная ткань с яркими цветами поверх черного же подклада). У меня выпал первый молочный зуб. Я полюбила гречневый суп и просила маму готовить только его, ставила горячую тарелку с моим новым любимым блюдом на табуретку, а табуретку — у телевизора и включала «Тимона и Пумбу».

Я ходила в гости к бабушке и тете, заглядывала к телятам, пыталась подружить с собаками пойманных на грядках кошек. Я застревала головой между досок сарайной калитки и ждала, пока отец придет на помощь. Я ела рукой из ведра замоченные для свиней отруби, что-то с упоением рассказывая отцу, искала в огороде клад и однажды даже нашла закопанные кем-то лыжи! Бабушка и тетя жили в своем доме, работали, держали хозяйство и огород, возможно, именно поэтому (и, конечно, благодаря мягким граням призмы, сквозь которую ребенком ты смотришь на мир) я не помню, чтобы в девяностых нам нечего было есть. Жизнь казалась мне прекрасной.

Бабушка и дедушка, родители отца и тети, переехали в Центральный Казахстан из Калининграда в шестидесятые годы прошлого века осваивать целину. Они были в числе тех, кто, отправившись за лучшей жизнью в новое, неизвестное им место, живя в землянках и мазанках, построили сначала поселок, а позже — канал «Иртыш-Караганда». Уголь нужно было добывать, насосные станции — поддерживать, поселок — отстраивать. Рабочих рук требовалось много, и помимо вдохновленной молодежи, какими были мои бабушка с дедушкой, на новое место стекались осуждённые на вольное поселение и на «химию», из-за чего совсем ещё молодой Молодежный постепенно обретал славу криминального и опасного поселения. Бабушка с дедушкой, убедившись, что несмотря на внешнюю суровость, край был щедрым и изобильным, зэков не испугались и решили остаться. Освоение целины было полностью на московском обеспечении. Отец рассказывал, что в доме регулярно появлялись ящики с банками со сгущенкой — одно из поощрений государства для тех, кто вызвался поехать в неизвестность.

Бабушка умерла в 1995, я почти ее не помню. Мы так и не смогли найти ее братьев и сестру, мы ничего не знаем про ее жизнь до Казахстана (и про жизнь дедушки; его не стало ещё когда папа был совсем ребенком). Мне жаль, что ее история, их с дедом история так и осталась нерассказанной.

Бабушка была чистокровная чувашка с фамилией Ятманова. Тетя, кажется, тоже — у них с папой разные отцы. Во всяком случае, в документах в графе «национальность» у нее указано «чувашка». Отец, как и его брат, которого я не застала (дядя Сережа умер до моего рождения) — чуваш наполовину, ну а мне досталось только 25 % тюркской крови.

Скромная казахская степь выгонять целинников не стала, смирилась и усадила за один дастархан казахов и русских, чувашей и украинцев, белорусов и татар, узбеков и чеченцев, кабардинцев и корейцев. Всех, кто надеялся найти, рискнул и наконец нашел.