Самое главное — это производительность труда
Мне налили глинтвейн, и я безответственно его выпил. Мне тут же налили ещё одну порцию в другой сосуд. Его я тоже осушил. Когда я выпил в третий раз, я уже называл этого глиняного божка в своей ладони «чаркой». Первая доза находилась в кружке, вторая в чашке, третья в чарке.
Вернее, когда я наливался в жилах латунной желтизной сваренных в кастрюле кореньев пьяной корицы, я сначала пил из кружечки, затем из чашечки и наконец из чарочки.
Надя представила мне своих любовников. Один умел делать пасту, второй мог нарисовать картину, а третий организовать пожарную бригаду на тушение сезонного пала.
Это напомнило мне слова продюсера, который сказал: для того чтобы иметь 10 хороших картин в год, нужно производить 200.
Поэзия нужна, чтобы завалить в койку
Идти под венец, а потом под балдахин — рискованно. Можно остаться в терновом венце без балды. Ахинея, скажете? Вот и я так сказал, когда Надя исполнила для нас четверых мрачную барочную брачную песнь. Очень пышную! Как во времена Робина Гуда. Я даже спрятал свои глаза в капюшон своего худи, как прячется кинескоп в чрево подводной лодки.
Я проснулся на заре. Всё-таки, я думаю, поэзия нужна и чтобы встать с койки...
Внуков не сделаю бабушке назло
Надя тоже балуется сценариями. Полиамория — это эманация её божественного модуса бытийности. Но ей нравится бросать начатое. Проектов всегда — бессчётно. Бабушка её периодически спрашивает, собирается ли Надя дарить ей внуков. Надя говорит, что сейчас ей важнее карьера. Начальника у неё нет. Она сама себе начальник. Поэтому она сама себя (за исключением тех дней, когда она играет с любовниками в чревовещание) спрашивает, когда она подарит миру законченную рукопись. Здесь она встаёт перед тупиком: потому что сказать, что сейчас ей важнее внуки, она не может — всякий, кого она хочет на время назначить своим начальником, чтобы обманывать, — быть её начальником не хочет. Повар говорит, что ему важнее паста, художник — что ему важнее картина, а пожарный — что пал.
И все они говорят бабушкам, что внуков не будет. Бабушка искренне не понимает.
Язык нужен только для ласк
Речь, как водится, о свойствах страсти. Надя любит доминировать. Повар любит готовить, художник — рисовать, а пожарный — тушить. Я люблю писать. Мне нравится делать это, стоя. Я хожу по комнате, раскачиваясь на мысочках. Я разбрызгиваю по углам свой талант.
Надя говорит: «Я хочу быть сверху».
Повар отвечает: «Ладно. Но меня надо держать на медленном огне».
Художник хочет быть холстом. Холст делают из травы. Он акцентирует на этом её внимание. Он так же, как не стеклянный и не оловянный, — не деревянный.
Пожарный хочет побыстрее — ему пора на палы.
Я читаю Наде стихи, которые написал, пока ехал к ней в гости. Она готова. Я говорю: «Спасибо за внимание. Я ласкал твои уши. С меня хватит».
Надя теперь понимает свою бабушку, которая искренне не понимает.
На художественные решения нет ни времени, ни денег
Если у сцены есть второй план, значит, сценарист заморочился над художественным решением. Его все торопили, просили сдать драфт как можно скорее, и никто не понимал, почему он третий день смотрит промеж букв. А работа стояла. Он сидел, потому что у него крепкая, наскипидаренная задница.
Люди — социальные животные
Повар, художник и пожарный увлечены своим ремеслом. Они помнят, что делали вчера, осознают, что делают сегодня, и уже знают, что будут делать завтра. Каждый из них уже достиг в своём деле мастерства. И всё-таки каждому из них порой хочется выйти в люди. Это не от страха перед одиночеством, а от творческого ража, избытка — хочется поделиться, чтобы не взорваться. Несмотря на свободный нрав и готовность разглядывать друг друга в бане, оказаться в одной комнате голышом всем вчетвером они готовы. Их хватает только на отдельные друг от друга сессии.
Повар мечтает о своей кухне, художник о своей студии, у пожарного нет времени на мечты, он весь — сплошное действие.
Надя сделала из них сообщество. Но не кружок.
Мир — театр, а люди в нём актёры
В XX веке театр был придуман заново. Драма стала важным средством сплочать людей, не занятых ручным трудом. В этом новация и кино. Его массовость. Полиаморы, да и вообще люди, увлечённые сексуальной культурой, мыслят в этом же русле. Театр не для двоих, а больше. Теоретически это принять можно. Но я вижу хитрость в противопоставлении этой коллективной практики старому доброму разговору двух людей по душам. Здесь форма побеждает содержание, стопроцентно.
Я — последняя буква алфавита
Мы не смогли найти общего языка, потому что оба плохо им владеем по причинам, перечисленным выше. А ведь фраза «я — последняя буква в алфавите» может быть истолкована исходя из двух древних фраз: «аз есмь» и «последние станут первыми».
Глеб Буланников
