...Довлатов. У каждого он свой, и степень его — не то что величия или влияния — но какого-то душевного родства для каждого своя. И всякий раз, когда грустно и беспросветно, вспоминается его «автобиография»: «Я родился в не очень дружной семье; посредственно учился в школе; был отчислен из университета; служил три года в лагерной охране... Был вынужден покинуть родину. А в Америке я так и не стал богатым или преуспевающим человеком. Мои дети неохотно говорят по-русски. Я неохотно говорю по-английски. Жизнь коротка. Человек одинок...» 25 лет назад, 24 августа 1990 года, Сергей Довлатов скончался в Нью-Йорке от сердечной недостаточности.
Кое-кто считает, что Довлатов был лучшим рассказчиком, чем писателем. Такое мнение довольно широко бытует среди слушателей его устных баек — хороших и шапочных знакомых, круг которых по естественным причинам стремительно убывает. Другими словами, прерогатива слушателя над читателем, барда над поэтом, устного предания над писаной историей. Как знать, может, и Гомеровы песнопения были лучше текстов «Илиады» и «Одиссеи»?
Нескольких лет кряду я выслушивал ежевечерне рассказы Довлатова, благо мы были соседями, хотя наше общение ими, конечно, не ограничивалось. Хохмить он умел как никто! «Ум хорошо, а хохма лучше», — говорил Сережа. Кое-какие его реплики и байки мы с моим соавтором Леной Клепиковой привели в нашей совместной книге «Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека», а какие-то не успели — вспомнили, когда книга уже вышла, либо нам напомнили наши общие друзья. Типа оправдательной формулы импотенции, когда художник Натан Альтман в ответ на прилюдную жалобу жены: «Ты меня больше не хочешь» — гениально парирует:
— Я не хочу тебя хотеть.
Хотя не уверен, что автор этой репризы Альтман, а не сам Довлатов. В том и прелесть этого рассказа, что он от первого лица. В «Записных книжках» он передан третьеличному персонажу и тонет в ненужных подробностях и многословии.
«Я не писатель, а рассказчик», — говорил он. А был писатель и рассказчик в одном флаконе. В совершенстве владел искусством сказа, которое ему удалось воплотить в писательство. Россыпи устного таланта Довлатова — отменного репликанта, рассказчика, шутника, юмориста — хоть и являются литературным подспорьем, но, как говаривал Тынянов, это рассказы, которые не захотели быть рассказами. Или не успели ими стать. Недаром так торопился Довлатов издать при жизни полностью свои «Записные книжки», но, увы, не успел, и они вышли уже посмертно. Под одной обложкой — питерское «Соло на ундервуде» и нью-йоркское «Соло на IBM». Разница между ними существенная. Не вдаваясь в подробности и не пускаясь в объяснения — как между «12 стульями» и «Золотым теленком».
А пока что сужу круг вспоминальщиков до одной семьи Сережиных соседей.
С Шапирами я познакомился еще до того, как узнал их лично, — заочно, через Довлатова, из его рассказов, устных и письменных. Братья Изя и Соломон были не только его соседями, но и героями уморительных баек, которыми Сережа развлекал меня в наши ежевечерние встречи. Довлатов и вообще любил обыгрывать еврейские имена и фамилии, полагая, что уже сами по себе они — синоним смешного:
— Рабинович — уже смешно…
— Родиться Рабиновичем в России — все равно что калекой, — слабо возражал я.
— Вот-вот, — подхватывал Сережа. — Вы можете представить великого русского поэта, ученого или на худой конец композитора Рабиновичем?
— Шолом-Алейхем, — вспомнил я.
— Видите! Даже идишному писателю пришлось взять псевдоним!
У Довлатова множество приколов с еврейскими именами. Скажем, как Сережа случайно назвал Льва Захаровича Львом Абрамовичем и тот смертельно обиделся, а Сережа, поразмыслив, восстановил ход его мыслей: «Вот сволочь! Отчества моего не запомнил, зато запомнил, гад, что я еврей!» Или как у Сережи нет документов, когда у него требуют, и он называется Лазарем Самуиловичем Альтшуллером и дает фальшивый адрес — ему верят, потому что он точно вычислил реакцию блюстителя порядка: «Что угодно может выдумать человек, но добровольно стать Альтшуллером — уж извините. Значит, говорит правду».
А тут вдруг Довлатову подфартило — у него появились друзья с анекдотической фамилией! Будь они не братья Шапиро, а братья Ивановы, никаких историй, боюсь, не возникло бы. А потом, ничего не объясняя, спрашивал: «Понятно, о чем я говорю?» Какие там объяснения — и дикобразу понятно.
Некоторые из этих «шапировских» историй вошли в довлатовские книги, но большинство так и остались разве что в памяти его слушателей, если/пока те еще живы. Помните старую историю «Два мира — два Шапиро»? Довлатов любил рассказывать ее в связи с нашими друзьями Шапирами — Изей и Соломоном и их женами Светланой и Юдитой, которую Сережа ласково звал Юдитище, как меня — Володище.
Так вот, однажды — в 40-х, 50-х или в 60-х, роли уже не играет — корреспондент агентства ЮПИ Генри Шапиро, проходя мимо здания ТАСС, увидел валивший оттуда дым. Он позвонил в дверь. Никто не отозвался. Он позвонил по телефону. Трубку снял дежурный Соломон Шапиро.
— У вас пожар, — сказал ему Генри.
— А кто это говорит? — спросил Соломон.
— Шапиро.
Советский Шапиро решил, что его разыгрывают, и бросил трубку. Американский Шапиро сообщил по телефону в Нью-Йорк, что в Москве горит здание ТАСС. Сообщение ЮПИ было по телетайпу принято советским Шапиро. Он открыл дверь в коридор и тут же убедился, что лживая американская пресса не врет — коридор весь в дыму. Пожар как-то потушили, но память о нем сохранилась: два мира — два Шапиро.
Сережа рассказывал эту историю с двумя Шапирами куда лучше, чем я пересказываю, подчеркивая, что того Шапиро из ТАСС звали, как и нашего Шапиро, Соломоном. В тон Довлатову я вспомнил про героя фильма Трюффо с той же развеселой фамилией, но с ударением на последнем слоге: Шапирó. Сережа посмеялся и стал всячески коверкать эту фамилию на французский лад, пока не дошел до цирка Шапитó.
А теперь вот, спустя четверть века после гибели Довлатова, его друзья Шапиро вспоминают истории про него. Многие связаны с любовными похождениями Довлатова. Впрочем, «любовные» — слишком громко сказано. Насколько мне известно, в его жизни было две любови — и обе к своим женам.
Вот еще несколько историй от Изи Шапиро:
Сергея часто раздражало, что Лена бывала слишком холодна и спокойна, даже в ситуациях, где обычной была бы хоть какая реакция:
— Ну вскрикнула бы «ой!» или схватилась за голову!
Сергей говорил, что если бы, зайдя на кухню, он объявил Лене, что у него обнаружили рак, Лена бы спокойно продолжала чистить картошку.
— Лена, почему ты не волнуешься? — крикнул бы я.
— Я волнуюсь, — спокойно бы ответила Лена, продолжая чистить картошку.
Однажды все-таки, когда Сергей возвратился домой поздно, вызвав справедливое недовольство, Лена запустила в него куриной ножкой и попала в висок.
— Хорошо, что я купил свежие куриные ножки, а не замороженные, — сказал Сережа.
В отношении к другим женщинам Сережа был не могу сказать, что очень разборчив. Скорее, неразборчив. Главные его женщины, его жены Ася и Лена, стояли на такой недосягаемой высоте, что ему позарез необходимо было расслабиться на стороне — с женщинами, которые ничего от него не требовали и принимали таким, как есть. Вот он время от времени и давал левака, но бабником, по его собственным словам, не был.
Помню, встретил Сережу с весьма вульгарной на вид девицей латинского происхождения, заходящим в секс-клуб у нас на 63-й Drive, той самой, отрезок которой, где жил Довлатов, поименован теперь в его честь: Sergei Dovlatov Drive. Сережа махнул мне рукой и криво ухмыльнулся. Застеснялся? И да, и нет. В этой его ухмылке было всего навалом для тех, кто его знал, — и стыда, и гордости. Да, я такой, да, я разный, мне стыдно, но я не хочу стыдиться своего стыда — и не буду. И еще некоторая опаска: я дружил не только с Сережей Довлатовым, но и с Леной Довлатовой, что ему не очень нравилось. Однако ни ябедой, ни доносчиком я никогда не был, не говоря уже о мужской солидарности.
| Ленинград, 1967 г. Фото предоставлено Владимиром Соловьевым. Сергей Довлатов: жизнь писателя, запечатленная в фотографиях (7 фото) |
На тему довлатовской сексуальной всеядности я знаю множество баек, но не буду сейчас выходить за пределы семейного круга Шапиро.
Как-то Сергей прихвастнул, что, сам того не желая, переспал за одну ночь с шестью женщинами. Я сказал: до Геракла ему все равно далеко.
— То есть? — удивился Довлатов.
— Тринадцатый подвиг Геракла, — сказал я. — Согласно мифу, он за одну ночь сделал 50 девушек женщинами.
— Так это же миф… — успокоился Сергей.
— А шесть женщин — не миф? — подумал я.
А когда Довлатов хвастал своей американской любовницей и все мы наперебой говорили ему, что так он заодно подучит английский, Сережа отвечал односложно, что выучил пока что одно только предложение благодаря этой нимфоманке:
— F*ck me hard!
С английским у Довлатова были сложные отношения: будучи перфекционистом, он стеснялся говорить на языке, который знал не в совершенстве. Искренне удивлялся, как я ориентируюсь на хайвеях по дорожным знакам: «Это ж надо успеть их прочесть на ходу, а потом перевести с английского на русский!» Еще говорил: «Дай бог понять одно слово из целой фразы. Хорошо еще, если это существительное или глагол, а если прилагательное или, хуже того, междометие?»
А вот из рассказов Довлатова про Изю Шапиро:
Нью-Йорк. Магазин западногерманского кухонного и бытового оборудования. Продавщица с заметным немецким акцентом говорит моему другу Изе Шапиро:
— Рекомендую вот эти «гэс овенс» (газовые печки). В Мюнхене производятся отличные газовые печи.
— Знаю, слышал, — с невеселой улыбкой отозвался Изя Шапиро.
■ ■ ■
Довлатовы жили очень бедно, и Нора Сергеевна, Сережина мама, говорила: «Денег так мало, что я знаю, как каждый доллар в лицо выглядит». Она откладывала деньги себе на похороны, жалуясь, что гробы в Америке дорогие.
— А ты бы хотела, чтобы buy one, get one free? — спрашивал Сергей.
■ ■ ■
Нора Сергеевна, будучи едкой, колкой и ревнивой мамой своего единственного любимого сына, никогда не упускала случая поддеть Сергея и его очередную барышню. Проснувшись рано утром, она подходила к двери спальни, где Сергей спал с женщиной, стучала и громко спрашивала:
— Сереженька, вы с б**дем будете кофе или чай?
■ ■ ■
Однажды Сергей пришел домой в новой кожаной куртке.
— Откуда у тебя эта куртка? — спросила Нора Сергеевна.
— Мне ее Володя подарил.
— Подарил ли ты ему что-нибудь взамен?
— Да, мама, 600 рублей.
Шутки шутками, но это было железным домашним правилом Довлатовых — возвращать долг. Как-то по просьбе Сережи я занес ему для опохмелки початую бутыль, по пути еще разлил, а Сережа вернул мне сторицей — «Абсолют» прямо из магазина. Человек я не сильно пьющий, а потому пытался всучить бутылку обратно Сереже, но он меня убедил:
— Мне нельзя — могу снова загудеть.
С запоями Довлатова связано множество историй — в том числе с его слов. Не то чтобы Сережа лелеял свое непотребство в пьяном виде, но даже из него извлекал иронический корень, будучи юмористом не только в литературе, но и по жизни.
Мать часто корила Сергея за пьянство. Когда Сергей валялся на полу пьяный в хлам, она пыталась пристыдить его:
— Смотри, на кого ты похож, скотина! Бери пример с Сермана, он не пьет.
Марк Серман был соседом Довлатова. Пьяный, Сергей все равно не терял чувство юмора:
— Мама, даже сейчас я красивей, чем Серман в день свадьбы.
Или такой вот вариант на тот же сюжет.
Как-то, будучи серьезно выпивши, Сергей молчаливо и угрюмо сидел за столом, чем вызвал ехидное недовольство Норы Сергеевны. Мать упрекала и корила Сергея, сетовала на его пьянство и безделье.
— Бери пример с Изи Шапиро (а тот в ее глазах казался весьма достойным молодым — тогда — человеком). Устроен, хорошая работа, знает английский, не пьет, не курит, хороший семьянин.
Сергей угрюмо посмотрел на мать:
— Ты думаешь, у Изи нет недостатков?
— Какие же?
— Он быстро пьянеет, — ответил Сергей.
Уж коли зашла речь о Сережиных пьянках, еще один рассказ от Изи Шапиро.
Несмотря на частое общение, я ни разу не видел Сергея в ужасно пьяном виде. Может быть, мне просто повезло. Только однажды, когда я подъехал к дому со своей мамой, седенькой такой старушкой, заметил Сергея, еле стоящего на ногах и держащегося за дерево. Очевидно, он был под градусом. Тем не менее, вежливо поздоровавшись, Сергей заглянул внутрь машины и спросил:
— Ахматова?
Водка его и сгубила. Вот почему мы с Леной Клепиковой и назвали книгу про Довлатова «Трагедия веселого человека».
Нью-Йорк.
