Мы шли обнявшись. Чувствовали себя сбежавшими с уроков школьниками. Разве чуточку постарше.
— Я хочу тебе рассказать один секрет, — юноша наклонился и, щекоча мое ухо, продолжал: — я люблю женщин с маленькой головой и бо-о-ольшой задницей.
Это было здорово. Значит, тянуть меня на супружескую измену не будет, подумала я. У меня всё с точностью до наоборот.
Было лето, сияло солнце, струилась толпа.
— Танечка, тебе нравятся эти кружки? — спросил Коля.
— Да, Коленька...
Коля, с весьма невозмутимым лицом, положил кружку в сумку.
Эта кружка потом несколько лет стояла у меня на окне с цветочными отростками. Когда останавливалась на ней взглядом — появлялась картинка...
Пивной бар на Покровке. Мы — втроём. Коля был студентом-практикантом в редакции, где я занималась кино. Еще Толя Ларин, его сокурсник по ГИТИСу, о котором Коленька рассказывал мне почти каждый день, разжигая любопытство. Ларина долго не было в Москве. И вот приехал! Ларин производил впечатление огромной горы, взлохмаченной флорой и туманами. Когда речь зашла об умыкании кружки, Ларин покраснел.
Если бы мне намекнули тогда, что когда-нибудь Ларин станет одним из моих ближайших друзей — я бы отшатнулась. Уж очень необычный. Сейчас не знаю — был таким или по контрасту с тонким и изящным Колей вызывал странные чувства. Но, как позже выяснилось, стеснялся своего студенчества перед «опытным» журналистом, каковой считал меня.
Виделись мы нечасто. Запомнилась встреча в метро. После полуночи возвращалась домой. Ночной жизни тогда в столице не было. На одном из центральных переходов, в абсолютной тишине и безлюдии, навстречу мне, с невероятной скоростью летел шар. При ближайшем рассмотрении это оказался Ларин, полы плаща которого создавали впечатление, что он летит на парашюте. Только горизонтально. В оторопи спросила: «Ты куда?» — быстро-быстро рассказал, что завтра в «Вечёрке» (по окончании института его пригласили работать в газету «Вечерняя Москва») идёт его интервью с Вячеславом Тихоновым, которое сам артист не видел и о существовании которого не подозревал. Ларин бежал к жене актера, чтобы та завизировала. Тихонов давно был на съемках. Разговор с актёром был написан «от балды». Когда я выразила своё профессиональное негодование, торопливо отмахнулся. Шар на большой скорости понесло дальше. Оба мы понимали, что не может выйти газета с дырой на полосе...
Через некоторое время Ларин перешел на работу в Министерство культуры СССР. Однажды, в конце рабочего дня, я зашла к нему в старое здание на Цветном. Мы курили, разговаривали. Внезапно Ларин полез в кейс, вытащил бутерброд и стал мельчить. Потом аккуратно положил крошки на блюдце и поставил на подоконник. Объяснил, что у него вредная баба-начальница, которая орет. Я запуталась совсем. «Это для мыши», — объяснил мой приятель. Вскоре, с чувством достоинства, вышла большая мышь и приступила к трапезе, игнорируя наше присутствие. Ларин нежно смотрел на крупного гладкошерстного грызуна. «Начальница мышей боится, начинает прыгать, вопить. Поэтому я мышь кормлю». Отужинав, животное строго взглянуло на кормильца и удалилось с королевским чувством достоинства. Она явно ощущала себя персоной значительной. Помню, еще много месяцев, когда доводилось проходить мимо этого здания, вспоминалась раскормленная хвостатая особа и серьезное лицо кормильца Толи Ларина.
Мы встречались с Лариным в театре, в Доме кино. А иногда просто гуляли вдвоем по Москве. Однажды он пригласил меня на питерскую прогулку. «Какой Питер, — удивилась я. — У меня в Москве полно дел!» «А мы никуда не поедем, просто пойдем по канавке», — успокоил приятель. От Крымского моста по набережной мы направились в сторону центра. Как ни странно, почему-то городские пейзажи Москвы и впрямь отдавали чем-то питерским. В портфеле Ларин припас бутылку вина. Я уже тогда не пила. А Толя прятался за куст или дерево, делал пару глотков. Его довольное лицо сияло абсолютным Питером. Ну никаких сомнений. Потом, где-то в полночь, мы сидели у Чистых прудов, и Ларин винился, что не может меня проводить до дома, потому как боится ментов. Оказывается, его уже пару раз задерживали. Даже не потому, что был крепко пьян. Просто на лице было написано, что поддал.
У каждого из нас были свои благоверные. Никто из нас не стремился сокращать дистанцию товарищеских отношений. Но, изредка, Ларин дружественно предлагал: «Давай я стану твоим любовником». На что я ласково отвечала: «Ларин, я мужа своего люблю». Такие предложения были для него скорее актом учтивости и галантности. Не более того. Всерьёз ни мне, ни ему, ни в чем подобном заботы не было. И так было хорошо.
Где-то в восьмидесятых годах я переехала в другую квартиру. В новом панельном доме не проходил в дверь старинный шкаф. Позвонила другу. Он обещал приехать на следующий день после работы с топором. А потом рассказывал, как с утра в кабинете его ждал посетитель с Кавказа, и когда министерский чиновник раскрыл свой рабочий кейс, тот чуть не обмочился, увидев топор.
Ларин в последние годы Советской власти курировал кавказские республики. Человек из министерства — это Большой человек. Южные люди безбожно поили его. Окучивали гостеприимством. Превозносили. Он верил. Считал лукавцев друзьями. Незаметно для себя вознесся на те высоты, с которых падать бывает трудно.
А упасть пришлось.
В одночасье пал СССР. Министерства союзные — тоже. Пьесы, которые Ларин сочинял, пока был чиновником, переставили ставить в театрах. Не было работы. Перестали выдавать пайки. Республиканские деятели забыли о нем. Сорокалетний человек остался повсюду ни при чём. Никому не нужный. А он к тому времени уже забыл, что был сыном сельской учительницы и милиционера, который и знать-то его никогда не хотел. Жил в ощущении некоторого величия.
Пришло время спасаться поодиночке. Оставались в живых по-разному. Если оставались. Некоторые кинулись в бизнес. Таскались с полосатыми сумками-баулами. Небольшая часть переквалифицировалась. Совсем немногие нашли работу по основному профилю. В сфере искусства остались лишь те, кто не мог без него дышать. Ларин устроился заместителем директора в крохотный московский театрик. И ещё начал пить. Не от избытка жизненных сил, как раньше. Уже всерьёз. Жена моего приятеля не выдержала и решила разводиться. Но оказалось, что у него есть запасная. К ней он и переселился. Мы оказались географическими соседями. Факт в расстояниях Москвы немаловажный. Для человеческих отношений.
Меня в те времена спасло рисование. Случайно оказавшись в плоскостных пространствах, почувствовала себя словно в родном доме. Окунулась с головой. С восторгом и упоением.
Новая перестроечная жизнь оглушала. Вывихивала. Большинство знакомых вдруг обернулись другими ликами. Неожиданными. И, честно говоря, не столь обаятельными и близкими, как в прошлой жизни. Царила атмосфера безумия. Всё поворачивалось с ног на голову. Темнота, голод, безнадёжность — если ещё не наступили, то предчувствовались. Было боязно. Не говорю за всех. Часть населения ушла в полет. Некоторым это даже удалось. Только я была в другом кругу общения. В частности возрастном. Бывшие друзья могли быть вычеркнуты из списка в момент. Как-то позвонил один из старинных приятелей. Сходу спросил: «Ты чем торгуешь?» Обалдев, ответила, что картинки рисую. И возникла пропасть. На всю оставшуюся жизнь поняла, что с этим человеком больше никогда, ни о чём говорить не смогу. Не знаю, может быть, это была ошибка моих родителей. Ведь в семье торговля считалась чем-то постыдным. Неприличным. Даже грязным делом.
Ларин тогда часто приходил ко мне. С бутылкой вина он усаживался за кухонный стол. Я спиной к нему за мольбертом. На пространстве картона или холста возникали лица незнакомых людей. По-своему несчастных. Может, Ларин чувствовал родство с моими персонажами. Чем-то они были ему близки. Иногда он вел разговор, что добывает для театра револьвер. Толком уже не помню, кого он хотел пристрелить — себя или жену. Или вообще кого ни попадя. Иногда его фантазия соединялась с моими изображениями. Он мог подробно рассказывать о жизни и дальнейшей судьбе тех, кто сам, помимо моих размышлений, вылупливался на моей плоскости. Это могли быть жители его родного поселка. Или герои пьес Шекспира. Какие-нибудь Ромео с Джульеттой, чудом оставшиеся в живых. Двадцать лет спустя. Жалею, что ни разу не записала его повестей. Так мои горемыки остались для меня непознанными. Они сами вылезали на плоскость. Я их не звала. Они и сейчас выходят сами. И опять про них ничего не знаю. Только они уже не такие депрессивные, как в те времена. Подуспокоились. Смирились. Поняли, что деваться нам всем некуда.
Ларину нравилось, как я рисую. Одинаково — процесс и результат. Однажды он выразил желание написать про меня в газету. Даже договорился с сотрудником крупного издания, что принесет статью. Накануне он заявился. Как обычно, с бутылкой в кейсе. Как у нас завелось, я рисовала. Спиной к нему. Он пил. Задавал мне вопросы. Я отвечала. «А почему ты ничего не записываешь? — спросила обернувшись. — А чего записывать, — ответил Ларин несколько надменно. — Статью утром надо отдать в редакцию. А запишешь ты сама. Ты же — журналист!» После чего он откинулся на кухонном диванчике и сладко захрапел. Я поняла, что на этот раз опоздала. Будить его было бессмысленно. Села за машинку и пересказала нашу беседу. Когда Ларин проснулся, стал барабанить ко мне в комнату. Ему надо было спешить на работу. Продрав глаза, спросила его невинно: «Ну как, написал?» «Да», — гордо ответил он. Как большинство пьяниц, он забыл, что было накануне. А отпечатанные листы лежали на столе. Пребывал в полной уверенности, что хорошо поработал ночью. «Знаешь, — уверил он меня, проглядев текст, — неплохо написано. Пойду, отдам в редакцию». Через несколько дней в газете «Культура» появилась его статья. Ларин гордо вывесил её на стенде в своем театре. Чтобы все знали, какой он трудяга. Не только на службе вкалывает.
В театре, где служил Ларин, работал художником человек, перед которым мой друг преклонялся. Александр не только был красив и талантлив, но был человеком мягким и трудолюбивым. Нечастое сочетание. «Очень тебя прошу, — заглядывая мне в глаза, убеждал Ларин, — пожалуйста, влюбись в него!» — «Пойми, мне некогда. Я рисую», — твёрдо отвечала я. Ларин горестно вздыхал. Художник был действительно замечательным человеком. А Ларин хотел поделиться самым лучшим, что было на тот момент в его жизни.
Иногда он водил меня в театр на спектакли своих друзей. К сожалению, ничего выдающегося не запомнилось. Как-то я его привела в Дом кино. Когда мы курили в перерыве, Ларин обратил мое внимание, что у него на брюках две стрелки. «Первая, — заметил он очень серьёзно, — когда купил костюм. А вторая — когда гладил сегодня. Для тебя». Я была польщена.
Больше всего в новом коллективе Ларин подружился с Михаилом Зеегофером. Они нашли друг друга в гастрономе. Поблизости от дома. Зеегофер был технарем. Всю трудовую жизнь проработал в закрытом НИИ. Защитил кандидатскую диссертацию. Готовил докторскую. Но пал Союз. Пал НИИ. Зеегофер устроился работать грузчиком в ближайший магазин. Зарплату в те времена не гарантировали. А тут еда. Но универсам тоже рухнул. Тогда Ларин пригласил его трудиться в театр. Зеегофер обладал врожденным оперным баритоном. Никогда не используемым. Но когда приблизился к искусству, тут что-то в нём проснулось. Он не на шутку увлёкся сценой. Хотя должность его была скромна — заведующий постановочной частью. Так в моём окружении появился второй богатырь. Он готов был пребывать в театре денно и нощно. В любое время дня и ночи. Это его и подвело.
...Был светлый день зарплаты. Хотя осенний дождливый и ветреный. Часть сотрудников получили деньги. Кому хватило. На радостях Ларин принял более, чем следует. Заснул в своем рабочем кабинете. И приснился ему великолепный сон. Он увидел себя в потрясающе красивом мюзикле с волшебными мизансценами, удивительной хореографией, чарующей музыкой. Это колдовское зрелище необходимо было осуществить. В два часа ночи Ларин звонит другу. Зеегофер тоже в тот день получил зарплату и тоже принял. На зов друга, Зеегофер хватает такси. Мчится на другой конец Москвы.
Два товарища выходят на сцену. Зеегофер за роялем. Красивая музыка, красивое пение. Его оперный баритон будит сторожей. Они входят в зрительный зал. В пламени прожекторов, на площадке, заместитель директора театра исполняет танец. Свое действо, в творческом захлебе, он решил чуточку украсить стриптизом. Сторожа застают пламенную пляску. На солисте, в котором центнер веса, красные трусы в белый горошек. Сторожам в тот день зарплаты не хватило. Они были не то что расстроены. Они были голодные и злые. Наверное, поэтому с утречка во все инстанции полетели «телеги». Веселился весь коллектив. Особенно горошковыми трусами. Необходимо было принимать меры. Их приняли.
Хорошие были люди в театре. Друзей не выгнали сразу. Хотели как лучше. Получилось как всегда. С точностью до наоборот. Музыкального Зеегофера перевели в рабочие сцены. Ларина, от рождения без слуха, без голоса, — поставили руководить музыкальной частью. История рассосалась.
В ближайшей выходной они вдохновенно рассказывали мне о произошедшем. Более всего жалели, что не дали им довести их авторское зрелище до завершения. Чувствовалось, что не все творческие резервы были потрачены. Волны вдохновения еще плескались в сердцах. Всегда тихий и бледный Зеегофер порозовел, глаза горели. «Наверное, он не такой уж поклонник номенклатуры, — подумала я. — В отличие от Ларина». — А вслух заметила:
— Ты, Змей (так называла нашего второго богатыря), от понижения в должности даже похорошел.
— Шмотри, какая у меня жамечательная вешшш, — захвастался он. Вынул изо рта челюсть и стал крутить ее под нашими носами. Я с интересом рассматривала предмет, который раньше видеть не довелось. Боковым зрением заметила, что лицо Ларина невообразимым образом превращается в грязную измятую промокашку. Как молния, сверкнула мысль, что до унитаза ему не добежать. Сейчас Ларина начнет выворачивать прямо на нас и на эту Зеегоферову челюсть. С перепуга я заворковала:
— Мальчики, а не поехать ли нам за грибами?
Несколько секунд тревожной тишины...
— Я знаю сказочные места, — откликнулся новоиспеченный рабочий сцены. По правильной артикуляции поняла, что «замечательная вещь» водворена куда следует.
— Я повезу! — твердо отчеканил пока еще посеревший Ларин. Как бывший министерский начальник он чувствовал, что должен быть на полшага впереди других. И, поруководив, приобрел свой окончательный цвет лица.
Ларин позвонил накануне путешествия. Трагически сообщил, что Змей отпал. Где-то пьёт с художниками. На Верхней Масловке у них было много друзей. Художники их любили, а они художников. Иногда думала, что их тёплое чувство ко мне диктовалось, что и я отчасти художник. Ведь сколько раз, сидючи на моей кухне, прихлебывая неторопливо — отнюдь не кофе и не чай, теперь уже оба, рассказывали случаи из жизни появляющихся под моими кистями персонажей. Они раскрывали характеры так подробно и глубоко, что я сама никогда бы не догадалась. Я ведь только обводила линии, которые шли на меня сами из холста.
Когда выяснилось, что мы поедем в леса вдвоём, стало отчего-то боязно. Потребовала, чтобы Ларин взял жену. Жена у Ларина была спокойная, крупная женщина. Очень добрая и обаятельная. С ней было ничего не страшно. Ведь Ларин-то уже несколько лет боялся выходить из дома в темное время суток. Он заявил, что у жены свои заботы. Ей не до нас.
Вечером стало совсем не по себе. В лесах полно змей, бомжей, всяких зверей. На рассвете, трясущимися руками выключила телефон. Проснулась ясным днем. Счастливая, ничего не угрожает — вокруг стены. Кофе свежий. Зазвонил телефон.
— Так... — медленно и сурово произнес знакомый голос. — Значит, ты жива...
Это меня возмутило.
— А почему нет!!! — завопила я.
Дальше пошёл длинный монолог с привкусом металла.
— Я проснулся в четыре утра и стал готовить гамбургеры. Впервые за сорок семь лет своей жизни я готовил для женщины. Жарил мясо. Знаю, ты любишь мясо. Резал зелень. Я никогда в жизни не резал зелень. Уложил все в сумку. В шесть начал звонить тебе. Твой телефон молчал. В семь проснулась жена. Заставил ее звонить тебе. В восемь она ушла на работу. Тогда я разыскал Зеегофера. Он звонил тебе с тем же результатом. Потом он тоже ушел на работу. Твой телефон продолжал молчать. Я позвонил своему бывшему министерскому начальнику и потребовал, чтобы звонил он. Он попробовал. Тоже без толку. Я решил, что звонить тебе надо с улицы из автомата. Велел ему (он сидит дома после инфаркта), чтобы шёл в автомат. Тот заявил, что у него нет жетонов и он в одних трусах. Это мне не понравилось. Я отметил, что для друга можно и штаны надеть. Он выменял жетон у метро. Но не дозвонился. Я проверял. Твой номер был им занят.
Теперь уже они все по очереди трезвонят мне и спрашивают, что с тобой случилось? Сейчас я вижу, что ты жива...
Меня оглушила возникшая пауза, а потом я завопила умоляющим голосом:
— Ларин!
Пошла ты на ... — закончил он сурово и устало.
Его длинный монолог прозвучал как реквием по долгой дружбе.
Начались печальные дни. Возникать я боялась. Чувствовала свое предательство. Только дней через десять он появился.
— Ты куда подевалась? — будто ничего не было, спросил он. Обрадовавшись, что прощена, бросилась в атаку, — Но ведь ты меня послал... — Куда это? — поинтересовался он? — Отношения наши были восстановлены.
В театре друзья продержались недолго. Их проделки надоели руководству. Мои два богатыря оказались безработными. Ларин устроился работать охранником. Но тут вдруг на него обрушилась обеспеченность. Его бывшая жена получила квартиру, и комната в Центре была благополучно продана.
— Теперь я рантье! — гордо говорил он. И полюбил Ельцина.
Мать Ларина умерла в этот благословенный период. По душевной широте Ларин приобрел на подмосковном кладбище аж шесть похоронных мест. После чего почувствовал себя весьма нешуточным собственником. Владельцем.
— Давай тебя тоже там похороним, — предлагал он нежно. — Знаешь какой там красивый вид... А воздух какой! Не то, что в Москве!
Я отнекивалась. Пробовала ему объяснить, что ни вид, ни воздух мне там особо не понадобятся. Хотя была тронута его желанием поделиться.
Когда финансовые дела моего приятеля наладились, его вспомнили некоторые старые друзья. Они явились перед ним с любовью и протянутой рукой. Кому-то не хватало на машину, кому-то на технику... Ларин был добр и щедр. Он давал им в долг даже без расписок. Как было принято в старые социалистические времена.
Но! Недолго музыка играла! Государство снова оскалило зубы. Выбросило на свалку ещё часть населения. Тут-то новые рантье снова оказались с голыми пятками. Ларин попытался собирать свои долги. Кредитор из него вышел никудышний. Друзья опять попрятались в норки. Будто их и не было. Ларину изредка удавалось их оттуда выковыривать. Он получал небольшие суммы от долгов. Их хватало на бутылку или две. А не пить он уже не мог. Последние события выбили его из седла окончательно. Ведь до этого он верил людям.
Если Ларин не пил, у него горела душа. Он не мог жить и дышать. Мы ещё иногда встречались втроем. Змей-Зеегофер ревновал ко мне нашего общего друга. Мы гуляли втроем, или просто сидели на скамейке. Одна из наших встреч особенно запомнилась. Я попросила моих богатырей помочь принести подрамники и рамы из вернисажа Измайлово ко мне домой. В то время меня привлекали большие размеры. Обуяла гигантомания. Деревянные подрамники и рамы были метр на полтора. И Ларин, и Змей старательно и бережно доставили изделия до моей квартиры. В благодарность я пекла оладьи и вкладывала прямо со сковородки им в клювы. Было весело.
Как-то Ларин признался, что уже совсем не может жить без крохотной выпивки. Стал безнадежно соображать, где бы ещё добыть малую толику деньжат. Помочь ему не могла. Но сказала, что если он кому-нибудь «втюхает» мою картину — десятая часть его. Ларин вдохновился. У него был старинный, еще по министерству, платежеспособный друг. Мы договорились по телефону, что он зайдет ко мне на полчасика и, посмотрев мои творения, может, что и выберет. Пришёл Михаил — третий богатырь.
Он купил у меня картину. Мы проговорили несколько часов. Оказывается, мой дом находился неподалёку от дома его знакомой. Точнее, даже не знакомой, а великой единственной любимой женщины. Он, коммунист и работник министерства, когда-то ради неё развёлся со своей женой, рискуя карьерой. Но неверная возлюбленная, как сам определил, «бортанула» его. Оставила в его душе пожизненный шрам. Михаил опять женился на своей жене. В те годы она, вместе с их дочерью, жила в Америке. Михаил тосковал. В квартире, жило пять кошек и одна собака. Но ему хотелось говорить с людьми. Вспоминать прошлое. Старых друзей и знакомых. У нас, их оказалось достаточно в театральном и киношном мире. Раз в неделю, Михаил стал приглашать меня на обед. Я тогда еды не готовила. Сутками валяла или ваяла свои творения. Всё остальное было побоку. Квартира моя тогда больше походила на мастерскую. Краски, кисти, растворители, подрамники и рамы. Жить было сложно. От запахов, от тесноты. От неубранности и неустроенности. Когда я приходила к нему, самая ласковая кошка садилась ко мне колени. В чистом и уютном жильё мы подолгу говорили о старых фильмах и спектаклях, о знакомых, которых стало не слышно. Они растворились «одни в никуда, а другие — в князья». Я вглядывалась в его лицо. Долго не могла к нему привыкнуть. Такого эмоционально-выразительного лица видеть не доводилось. По этому лицу можно было путешествовать как по глобусу. Так много состояний оно могло выражать в короткий отрезок времени. Смолоду он был красавчиком. Осталась его давняя фотография из театра Моссовета, куда он был распределен по окончании театрального училища. Проработал там недолго. Молодым актерам полагалось в те времена долгое выдерживание на «кушать подано». Он ушёл переучиваться и остальную долгую жизнь функционировал в министерстве. Так в моей жизни появился третий богатырь.
В проклятые девяностые годы мои три богатыря были опорой и очагом, поддерживающим существование на этой земле. Кто-то из классиков сказал: «Дороже всего в нашей жизни — ушедшее. И с нами остается то, что мы потеряли».
Первым покинул эту землю Зеегофер. Я мало разговаривала с ним. Но каждый мало-мальский праздник он звонил по телефону и официально поздравлял меня. Я недоумевала — с чего бы это. С детства к праздникам равнодушна. Но когда нашего Змея не стало, образовался сектор пустоты.
Ларин, который годами старался не выходить из дома в темноте, будто предчувствовал нехорошее. Как-то в декабре он позвонил поздно ночью. Я зарисовалась, отвлечься не могла. Отзвонилась утром: «Что ты хотел мне сказать?» — Ларин задумался на минуту, потом сказал спокойно: «Да так. Ничего особенного».
Спустя несколько дней оказалось, что он прощался. В тот вечер он вышел из дома в темноте. В декабре темнеет рано. А в шесть часов его нашли на улице. Было уже поздно, сделать было ничего нельзя. Остановилось сердце. Михаил был на похоронах. Рассказывал, что лицо его было благородно и безмятежно. Вспомнила, как несколько месяцев назад предупреждала Ларина, что «встал не на ту лыжню. Что дальше тупик».
— Я не против ухода, — размышлял тогда Ларин. — Только ведь там хороших фильмов не будет.
Если судить по рассказу Михаила о посмертном образе Ларина — может быть, хорошие фильмы там есть? Откуда нам знать...
К Михаилу вернулась из-за океана его жена. Они воспитывают двух внучек. Он стал добрым и ласковым дедушкой. Как говорит — это его второе призвание. Первое было — социалистический руководитель. Я рада за него. Видимся мы теперь редко. Но раз в год он приглашает «на пирожки». Убежден, что лучше его никто не умеет печь пирожки с капустой. Мы его не разочаровываем. Кушаем за обе щеки. поминаем нашего Первого Богатыря, подарившему нас друг другу.
Незадолго до ухода в тот мир, где я обещала Ларину хорошее кино, мы сидели у него дома. Когда собралась уходить, он не хотел отпускать. Наверное, не хотелось в тот момент остаться одному. Ларин встал в коридоре, перекрывая своей мощной фигурой входную дверь, Твердо заявил, что пока не придумает мне двадцать пять определений — не отпустит.
— Ты умная. Красивая. Талантливая. Обаятельная. Нежная... Ты сильная. И слабая. Светлая. Женственная. И твердая... Лазоревая... — Где-то к десятому определению он стал надолго задумываться. Я как дура стояла, в темном коридоре, перед его крупной фигурой, напрочь загораживающей дверь. А потом пришла его жена и спасла меня. Ну как было на него обижаться? Ведь такое мне никто никогда не говорил и не скажет. Но пока жива — буду помнить этого огромного человека с доброй душой ребёнка.
Татьяна Ивановна Лотис.
