Новая книга рассказов Леонида Юзефовича* — о памяти, жизни мифа и наших прикосновениях к истории. О тайне осязания прошлого «Огонек» поговорил с писателем
Большинство рассказов книги «Маяк на Хийумаа» написаны недавно и прежде не издавались. Среди них есть исторические и современные, но больше таких, в которых переплетены история и современность. Последние собраны в разделе «Тени и люди». Их сюжеты связаны с архивными поисками автора, с героями его документальных романов «Самодержец пустыни» и «Зимняя дорога». Юзефович встречается с внуком погибшего в Монголии белого полковника Казагранди, беседует о бароне Унгерне с его немецкими родственниками, кормит супом бывшего латышского стрелка, расследует загадочную историю любви унгерновского офицера к спасенной им от смерти еврейке. Тени реальных людей встают со страниц этой книги, и у каждой истории из прошлого есть продолжение в настоящем. Об этом наш разговор с Леонидом Юзефовичем.
— Как возникла книга рассказов и насколько они документальны?
— В отличие от других моих книг она сложилась постепенно, как бы сама собой. Это естественно, поскольку многие рассказы тут ну, пусть не документальные, но правдивые. То, о чем в них рассказывается, не сочинено, а пережито мной в разные годы. Когда-то в подобных случаях писатели ставили под названием подзаголовок «Быль». У меня его нет, тем не менее все эти истории происходили в реальности, причем происходили не с кем-нибудь, а со мной. Есть литераторы, предпочитающие писать от первого лица, но для них это не более чем литературный прием. В таких историях лирический герой имеет мало общего с автором. У них разные имена, биографии, профессии. В моих рассказах я — это я, Леонид Юзефович, историк и писатель. Мою жену действительно зовут Наташа. Мне в самом деле звонили сын и внук не то белого офицера, не то красного разведчика из рассказа «Поздний звонок». На окне моей питерской квартиры стоит железная статуэтка буддийской богини Гуань Инь, как в рассказе «Убийца». Немецкого журналиста из рассказа «Маяк на Хийумаа» и в жизни зовут Марио Банди. Он разрешил мне вывести себя под настоящей фамилией, потому что все написанное о нем — правда. История моих отношений с Игорем Казагранди из рассказа «Полковник Казагранди и его внук» тоже подлинная. Как и надпись, которую оставил мне на память полубезумный латыш из рассказа «Солнце спускается за лесом». Есть персонажи, чьи имена я по разным причинам изменил, но при желании нетрудно понять, о ком речь.
— Почему вы, романист, выбрали жанр рассказа?
А в рассказе звучит одинокий авторский голос, он ближе к поэзии. Недавно я гулял по Петербургу и напевал про себя песню Окуджавы «Ночной разговор»: «На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь,/ Езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда». Вдруг мне пришло в голову, что в «Тибетской книге мертвых» человек после смерти должен увидеть «ясный свет». Этот свет — высшая мудрость, и если он сумеет с ним слиться, то выйдет из круга перерождений. Вряд ли Булат Шалвович о чем-то таком думал, но для меня теперь таинственный путник из его песни — это душа, ищущая свой спасительный путь в иных мирах. Может быть, в некоторых моих рассказах хотя бы некоторые читатели найдут то, чего я туда не вкладывал, но оно там есть.
— Название цикла «Тени и люди» не случайно?
— У меня было название «Люди и тени», но жена посоветовала поменять местами эти два слова. Я сразу понял, что так правильнее. Ведь это истории людей, живущих в тени предков или тех исторических фигур, которые для них важны. Я сам такой и знаю, как трудно выйти из тени прошлого.
— И потому «люди» в рассказах при всей их симпатичности выглядят менее ярко, чем «тени». Создается впечатление, что современники включены в рассказы с инструментальной функцией — исполнить волю провидения и восстановить истину, если судьбе будет угодно. Случай дает Унгерну шанс на реабилитацию, верша суд Провидения. В рассказе «Маяк на Хийумаа» есть «обвиняемый», «адвокаты» и «прокурор», а читатель до последнего момента не знает, что думать. Мотив всемогущего Рока в историях «теней» сближает их с древнегреческой трагедией.
— Если в моих рассказах и есть мотив судьбы, то это, наверное, вызвано желанием упорядочить хаос прошлого. Нам страшно жить в истории, которая не подвластна никаким религиозным или политическим схемам. Думаю, идея строго последовательной смены общественных формаций в марксизме тоже порождена страхом перед неупорядоченностью истории. Вера в судьбу отчасти избавляет от этого страха. Кажется, если есть связь между нами и некими высшими силами, значит, мы находимся под присмотром и у нас больше оснований надеяться, что где-то существует замысел о нашей жизни, что она — часть какого-то общего плана. Да и слова Рок, Провидение для меня, как для всякого долго живущего человека, отнюдь не бессмысленны.
— Вы собираете документы и вещи, связанные с интересным для вас периодом?
— Нет, я лишен страсти коллекционера, но у меня есть младший друг Константин Бурмистров. Он упоминается в одном из моих рассказов, Костя — историк философии, но при этом выдающийся знаток Гражданской войны и первой русской эмиграции. Вот он собирает книги, газеты, фотографии той эпохи. Находки у него бывают потрясающие. Например, недавно ему достался архив русского крейсера «Орел», который в 1920 году из Владивостока, вокруг всей Азии, двинулся в Крым, к Врангелю и с невероятными приключениями пришел в Севастополь за неделю до того, как Красная армия штурмовала Перекоп. В его последний приезд в Петербург мы с Костей сидели в кафе на Гагаринской, и он сказал: «Когда-то я начал собирать эти вещи, потому что меня интересовало то время, точнее — люди того времени. Теперь наоборот: мне многое становится интересно, потому что у меня оказываются эти артефакты. Ситуация перевернулась. Какой-нибудь постмодернист с уклоном в мистику мог бы сказать, что не я интересуюсь этими мертвецами, а они через оставшиеся от них вещи интересуются мной. Иногда мне кажется, что это не я их нахожу, а они меня». Мне очень понятно это чувство. Сам, бывает, испытываю похожее. Только меня находят не артефакты, а человеческие типы, характеры, сюжеты. Но я не воспринимаю их как инструменты для установления истины. Главная задача моих современных героев, которые оказываются лицом к лицу с той эпохой, и меня самого — сделать с прошлым что-то такое, чтобы оно наконец перестало причинять нам боль.
— Барон Унгерн с вами много лет. Его образ не потускнел в ваших глазах?
— Я просто с ним свыкся, он перестал потрясать мое воображение, как было когда-то. У меня есть стихотворение о нем с такими строчками: «Чтобы мне не сойти с ума, я простился с тобой…». Мне много раз казалось, что вот теперь я расстаюсь с ним навсегда, а потом выяснялось, что нет, не получилось. Надеюсь, после этих рассказов мы больше уже не встретимся. Я сказал о нем все, что мог.
— Что в нем вас притягивает?
— Второе, полное издание «Самодержца пустыни» имеет подзаголовок: «Барон Р.Ф. Унгерн-Штернберг и мир, в котором он жил». Вторая половина фразы для меня едва ли не важнее, чем первая. Эта моя книга рассказывает о Монголии и Забайкалье в то время, когда Унгерн был самой яркой фигурой тех мест. Сейчас он, как опорная колонна, держит своды этого канувшего в небытие призрачного мира. В таком качестве он меня и волнует — как центр вселенной, где я живу вот уже почти полвека.
— Многие исследователи очаровываются своими героями. Насколько сложно сохранить непредвзятость в отношении персонажа, с которым сроднился?
— Единственный человек в России, знающий об Унгерне больше, чем я, это востоковед Сергей Кузьмин. Несколько лет назад он издал сборник воспоминаний современников о бароне, но не включил в него мемуары колчаковского офицера и поэта Бориса Волкова. Хотя тот жил в Урге и лично знал Унгерна. Я спросил: «Сережа, почему нет Волкова?» — «Потому что его мемуары недостоверны»,— ответил Кузьмин. Да, Волков не образец исторической точности, но в этом плане он не слишком отличается от других мемуаристов. Подлинная причина в другом — Кузьмин любит Унгерна, а Волков его ненавидел. Сам я не раз пытался определить свои чувства к барону и в конце концов вывел формулу: смесь восхищения и отвращения.
Помимо всего прочего, он интересует нас еще и потому, что его жизнь легко укладывается в схему важного для ХХ века мифа о Белом вожде — если воспользоваться названием романа Майна Рида о белом американце, который становится вождем краснокожих и с их помощью мстит своим обидчикам. В более сложном варианте такой герой-одиночка оказывается среди якобы дикого, а на самом деле наивного чистого народа, не испорченного современной цивилизацией и страдающего от ее экспансии. Он проникается туземными идеалами и возглавляет борьбу этих детей природы с его собственным, прогнившим и развращенным миром. Подобный сюжет лег в основу многих голливудских фильмов вплоть до «Аватара». Эта красивая история безотказно трогает наши сердца, и Унгерн прежде всего волнует нас не как борец с большевиками, а как европеец, ставший буддистом, монгольским ханом и освободителем Монголии от власти Китая. Кстати, интерес к нему есть не только в России, но и на Западе. Моего «Самодержца пустыни» только что переиздали во Франции, а весной издали в Италии. На английском есть несколько совсем свежих и серьезных исследований о нем. Между прочим, историк Уиллард Сандерленд, автор книги «Плащ барона», убедительно опроверг мою гипотезу о точной дате рождения Унгерна. Один коллега выразил мне сочувствие, решив, что меня это должно страшно огорчить, но я спокойно отношусь к таким вещам.
— Как определить грань между историком и мифотворцем?
— Миф не создается в ручном режиме, он продукт коллективного сознания. Самое большее, на что способен отдельный человек, это сочинить легенду и придать ей статус факта. В 1970-х в моей родной Перми один краевед отыскал старую сосну на берегу Камы и сфальсифицировал документ о том, будто в ее тени отдыхали декабристы по пути на каторгу. Когда я работал учителем в школе, под этой сосной третьеклассников торжественно принимали в пионеры. Они там клялись брать пример с героев восстания на Сенатской площади. Потом выяснилось, что декабристов везли в Сибирь другой дорогой, краеведа с позором разоблачили, но настоящий миф разоблачению не поддается. Он существует вопреки логике фактов. Миф нельзя убить, его можно только заменить другим мифом.
— Что отличает историка от писателя-документалиста?
— Во-первых, подход к фактам. Историк воспринимает их как материал для анализа, писатель — как источник эмоций. Для историка эмоции его героев — вещь не самая важная, для писателя — первостепенная. Во-вторых, историк склонен судить своих героев по результатам их деятельности, писатель — по намерениям. Мне не нравится сентенция о вымощенной благими намерениями дороге в ад. Наверняка там использовалось другое покрытие. А писателя-документалиста вроде меня отличает от беллетриста степень самоограничения. Вот, например, я только что был в Воронеже, на Платоновском фестивале, и пошел посмотреть дом, где в 1936–1937 годах жил генерал Анатолий Пепеляев, один из двух главных героев моей «Зимней дороги». Он снимал комнату в доме № 52 по проспекту Революции. А в соседнем доме № 54 находился, оказывается, букинистический магазин, куда часто заходил Мандельштам. Он тогда тоже отбывал ссылку в Воронеже. Денег у него не было, он читал книги у прилавка. Не сомневаюсь, что в этом магазине бывал и Пепеляев, книгочей, писавший стихи. Едва ли они с Мандельштамом были знакомы, но могли видеть друг друга, а может быть, и вступать в разговор. Однако в документальной и даже полудокументальной прозе я никогда не буду фантазировать на эту тему. А исторический беллетрист может себе такое позволить, и это его право.
— Фигуранты новых рассказов — персоны не только исторические, но и неоднозначные. От выбора авторского освещения зависит читательское восприятие…
— В средние века на Руси, когда кто-то кого-то начинал проклинать и сулить ему на том свете адские муки, его останавливали, говоря: «Великий грех — суд Божий восхищати». Имеется в виду — предвосхищать. Человек не должен быть судьей другому человеку. Можно оценивать лишь конкретные дела, слова, поведение в какой-то ситуации, но не личность в целом. Это мой писательский принцип.
— В рассказе «Поздний звонок» вы слышите упрек от человека, задетого трактовкой образа его отца в вашей книге: «Не разобрался — нечего было писать!» Такое было на самом деле?
— Да, хотя в данном случае сам я ничего не писал, только процитировал источник. Мне было грустно слышать этот упрек, но виноватым я себя не почувствовал. Есть ситуации, в которых теперь не разберется никто, разве что чудом всплывут новые свидетельства. Вот с Казагранди такое чудо произошло: в архиве ФСБ мне попался документ, проливающий свет на его загадочное поведение летом 1921 года. К сожалению, такое бывает нечасто и почти всегда не вовремя.
— Ваших героев тяготит незнание и желание реабилитировать родных, чтобы принять себя через них...
— В юности мы настаиваем на своей индивидуальности, своей непохожести даже на ближайших родственников. Лишь когда мы сами обзаводимся потомками, нам становятся важны предки. Внук полковника Казагранди уезжает в Австралию и перед этим приходит ко мне, чтобы разузнать о своем деде. Он молод, детей у него еще нет, но он навсегда покидает родину и боится стать пухом на мировом ветру. Он инстинктивно надеется, что связь с остающимися здесь родными мертвецами утяжелит его личность, поможет сохранить себя в чуждой среде. Так кораблю нужен балласт, иначе его опрокинет первой же бурей.
— Почему для потомков мучителен слом устоявшихся представлений о предках?
— Тут вступают в силу совсем уж архаичные, но вечные законы жизни. Признать, что предки были хуже, чем мы о них думали, значит оскорбить их и лишить себя их защиты.
— Где грань личного и публичного, о чем можно рассказать, а о чем лучше умолчать?
— В архиве ФСБ исследователь дает подписку: обязуется не разглашать личные тайны фигурантов архивных дел, не разглашать сведения об их болезнях и т.п. В других случаях эту грань провожу я сам. Четких правил у меня нет, но, если я знаю, что у человека не было детей и неприятная правда о нем не ранит его внуков и правнуков, я могу написать про него такое, чего не напишу о том, у кого есть живые потомки. В отношениях с Унгерном у меня руки развязаны — он был бездетен.
— А сын за отца отвечает?
— В какой-то степени — да. Если ты отделяешь себя от предков, какими бы они ни были, это уже безнравственно. Ведь ты — их порождение. Отречение от родных по крови людей всегда осуждалось народным сознанием. Как плоть от плоти своих предков ты автоматически берешь на себя ответственность за них. Разумеется, ответственность это сугубо моральная. Человек может ее не признавать и считать себя абсолютно отдельной особью, но чем ближе он к старости и смерти, тем тяжелее будет ему в этой своей отдельности. Герой моего рассказа «Маяк на Хийумаа», современный германский дипломат и родственник Унгерна, всю жизнь открещивался от «кровавого барона» и не желал иметь с ним ничего общего, но на краю могилы в нем многое изменилось.
— В какой момент человек обретает биографию и становится «исторической фигурой»: когда совершает поступок, важный для современников и потомков; когда умирает, а может, когда обретает литературную биографию, получая вторую жизнь, отделенную от своей земной?
— Человек становится исторической фигурой, когда начинает понимать смысл своей частной жизни в связи с историей своего города, страны, конфессионального или профессионального сообщества, а то и всего человечества. Для этого вовсе не обязательно быть генералом или политиком. Даже, пожалуй, лучше ими не быть.
Беседовала Мария Башмакова
Мария Башмакова
