Фильм «Война Анны» был создан Алексеем Федорченко два года назад, но его премьера состоялась в Москве только в июне. Это рассказ о трагической судьбе маленькой еврейской девочки, чудом спасшейся после расстрела всей семьи в украинском местечке. Девочке, прожившей несколько месяцев в камине немецкой комендатуры и сумевшей выжить. Портал iz.ru побеседовал с создателем картины о запретных темах, непрокатном кино, кадробоязни, творческом оплодотворении и о том, почему заниматься нелюбимым делом — грешно.
— Судьба вашего фильма на «Кинотавре» драматична. Работа получила утешительный приз «За создание пронзительного образа войны глазами ребенка». Но у вас, похоже, нет переживаний по поводу отношения жюри?
— У меня действительно нет никаких переживаний. Фильм показали в самом начале фестиваля. Прием и успех были оглушительными. Я перецеловался со всеми актрисами отечественного кино — они выходили из зала после просмотра, вытирая слезы, и сразу же бросались мне на шею. Становились на колени перед маленькой Мартой Козловой — исполнительницей главной роли.
— Что сейчас происходит с прокатом вашего фильма?
— Я стараюсь об этом не думать вообще. Мое дело — снять фильм. Существуют специальные люди, которые занимаются прокатом. Но совершенно понятно, что фильм наш — нишевый. Еще до «Кинотавра» было известно, что проката в привычном смысле этого слова не будет. Сети не взяли «Анну», не хотят рисковать.
— Не хотят рисковать, потому что фамилия Федорченко ни о чем не говорит?
— Говорит о том, что это не прокатное кино. Я не затрачиваюсь на прокат. Это все облегчает жизнь и не заставляет суетиться. Я для себя решил давно, что по заказу работать не буду.
— А на фестивали фильм поедет?
— Да, уже был представлен на фестивале «Зеркало», на Мюнхенском кинофестивале. Всё идет своим чередом.
Вот почему я не люблю наши кинофестивали? Потому что там нас сравнивают. А это невозможно. Нужен смотр-праздник. Чтобы люди не страдали, не получая призы. Я не хочу больше в наших фестивалях участвовать, только во внеконкурсных показах.
— То есть Федорченко у нас есть, гордиться им можно, но массовому зрителю его показывать незачем?
— Прокат арт-кино — это особая профессия. Наше кино сложное. Но верю: будут прокатчики, которые начнут заниматься и нишевыми проектами.
— Алексей, быть может, секрет созданных вами фильмов именно в вашей первой специальности, засвеченной в том старом здании Свердловской киностудии, ставшей ныне универмагом, в котором вы сейчас снимаете свой очередной проект, называемый странным и красивым словом «мокьюментари», т.е. псевдодокументальный фильм?
— Я действительно делаю сейчас документальный фильм про кинопроизводство в 1990-е на основе своей собственной биографии, когда я был замдиректора по экономическим вопросам на Свердловской киностудии. История написана мною давно и поначалу была трагедией, с перестрелками и т.п. А сейчас воспринимается как комедия.
— Как получилось, что человек, занимающийся совсем прозаическими вопросами, вдруг сам стал снимать кино?
— Первым посылом поступить во ВГИК на сценарный были худсоветы, на которых мне хотелось что-то сказать. Как-то один сценарист меня одернул: «Какое вы имеете право давать мне советы?» И решил я подучиться немножко — поступил на факультет дополнительного образования, чтобы только показывать диплом, если еще раз скажут, что я не имею права. Но ни разу я его никому так и не показал.
А первый свой фильм я снял совершенно случайно, когда договор был заключен с Госкино, а режиссер отказался его снимать. Документальный фильм был запущен в производство, а главный герой умирал. На самом деле. Старый человек, переживший столько ужасов, что хватило бы на несколько жизней.
Это фильм «Давид». Мне все говорили: вот еще один фильм про евреев, про Холокост, не надо тебе дебютировать с таким фильмом. Режиссер отказался, а я ему был страшно благодарен, потому что я уже придумал, как фильм делать, и сделал.
Фильм очень хорошо пошел по фестивалям. Получил кучу призов, и я тогда не думал, что буду продолжать. Но нашел в интернете сценарий «Первые на Луне», который мне очень понравился. Выкупил сценарий и права, стал искать режиссеров для запуска. Режиссеры не понимали, как это делать, и я стал делать сам. Словом, снова пришлось.
— Это был ваш первый художественный фильм? И он тоже получил признание?
— Он сразу поехал в Венецию и получил там главный приз. Вот так всё получилось случайно.
— Ваш фильм «Овсянки» открыл когда-то новую страницу в кинематографе и тоже отмечен многими призами?
— Мне кажется, он очень красивый, хотя для многих и страшный. На такие табуированные темы люди не говорят. Потому что энергетика смерти и сексуальная энергетика очень близки. Мне хотелось об этом немножко поразмышлять.
— Как изменилась с тех пор ваша жизнь?
— Я много езжу по миру. В других странах меня знают даже больше, чем в России. Но я живу в Екатеринбурге, это далеко от Москвы. А в Москве существует некий бренд «Алексей Федорченко», независимо от меня. Он ко мне имеет мало отношения. Даже мифологизируется. Мне интересно наблюдать за ним. А я такой в общем-то домашний человек, никуда особо не рвусь. Хочется больше работать, поэтому я стараюсь, чтобы пауз не было, из фильма в фильм запускаюсь.
— А за границей понимают ли русскую душу?
— Прекрасно понимают и в Англии, и во Франции, и в Америке. Прокат там больше, чем в России. В Сан-Франциско ко мне может подойти человек, который смотрел все мои фильмы. Там совсем другой зритель.
Вообще я никогда не думал о зрителях, скажу вам прямо. Зритель всегда ожидает повторов.
— Конечно, привычных сюжетов, знакомых актеров. «Покажите мне то, что я знаю».
— Да. Основные принципы коммерческого успеха: повторяемость, узнаваемость и закрепляемость.
— Вы правда не смотрите свои фильмы ни на одном зрительском просмотре?
— Правда. Я фильм отпустил и не чувствую своим. А последние все время хочу переделывать.
— А как Федорченко-экономист помогает Федорченко-режиссеру?
— У меня своя компания, которая называется «29 февраля». Она появилась в феврале високосного 2004 года. Число 29 для меня особенное — я, между прочим, и родился 29-го числа, только сентября.
— Вы как-то мне рассказывали, что жизнь ваша на съемочной площадке происходит размеренно. И сейчас всё так?
— Сейчас уже не совсем так. Я вообще никогда не волнуюсь о результате, потому что собрал очень хорошую команду: художник, оператор, второй режиссер. Три главных человека, которым я доверяю полностью. Спокойные, интеллигентные люди. Я не уверен, что в нашем кинематографе есть лучшие специалисты.
— Похоже, вы вообще не выходите за рамки своего прайда?
— Я выращиваю из своих. Вот был у меня аниматор, я его поставил художником. Сделаем еще немало, если в Москву их не переманят. Я же не могу весь год содержать всю команду. Они уезжают на отхожие промыслы, а потом возвращаются ко мне — в этом я спокоен.
У меня замечательный кастинг-директор, гример. Я ведь с актерами на площадке почти совсем не общаюсь. Мне обычно везет на них. Была одна сцена, когда мне хотелось переписать сценарий и убить одного человека. Но как-то обошлось. А так всё замечательно. У меня очень хорошая семейная тихая атмосфера.
Я прихожу на площадку, если там выгородка стоит уже, ложусь на диван или кровать, лежу там примерно час, могу сказать: вот теперь давайте все это уберем и сделаем по-другому. И никто не возражает обычно, спокойно все переделывают. Актеры сразу попадают в атмосферу тотальной заботы и любви, некоторые даже потом не хотят уезжать. Дети даже какие-то рождаются после фильмов. Тихо очень, достаточно одного взгляда, чтобы все поняли, что меня не устраивает.
А я смеюсь: на площадке уже сижу, как оплодотворитель. Делаю только какие-то отдельные замечания.
— То есть «оплодотворение» — это идея?
— Идея, режиссерский сценарий, раскадровки — я всё продумал, с ребятами обсудил, и каждый занимается своим делом. Я вижу: декорация стоит, актеры разведены, костюмы прекрасные — все в порядке. Нет, если я не буду сидеть, получится нечто другое, не то, что мне понравится, поэтому уйти я не могу.
— А окончательный монтаж? Безжалостный монтаж, когда вы буквально режете по живому?
— Ну, это на мне, конечно. Я очень сам боюсь этого. У меня словобоязнь и кадробоязнь. Мне хочется все отрезать, сократить. Вот, например, я сначала пишу рассказ, потом начинаю вычеркивать. Сначала предложения, потом слова, и когда остается то, из чего ни одной буквы не выпадет, — это и окончательно. И так же в кино. Я сократить могу сюжет, а расставить — нет. Я себя уже по рукам бью, так бы резал и резал, но я специально откладываю и стараюсь возвратиться позднее.
Так было с фильмом «Давид» — там интервью девять часов. Можно было просто поставить его и слушать.
— Вы оставили исходник хотя бы?
— Да, конечно. Я хочу его издать, потому что история уникальна. Потом я съездил в Израиль в Яд-Вашем, в архиве поработал, нашел уникальную хронику. Сделал двухчасовой фильм. И мне казалось, что ни кадра убрать нельзя. Подумал, что два часа на это смотреть невозможно — очень страшно. Потом отложил это дело на несколько месяцев, вернулся и отрезал час. Отложил еще на два месяца, вернулся и отрезал еще полчаса. И сейчас он такой, что не сократить — минималистичная и очень страшная картина.
— Ваши две работы на еврейскую тему вы не хотите объединить?
— Конечно, их надо обязательно вместе показывать, «Давида» и «Войну Анны»
— На примере «Войны Анны» видно, что некоторые моменты, вырезанные вами, понадеявшись на сообразительность и догадливость зрителя, остаются непонятыми. После просмотра фильма возникают вопросы: почему немцы не видели дым из трубы, например, и что это за мина была в руках у партизана? И масса других моментов, не до конца разъясненных вами. Простой зритель бывает недоволен. Может быть, ваши фильмы для особо прозорливых зрителей?
— Некоторые зрители и так заточены на поиск несоответствий в фильмах. Их уже не переделать. Но можно объяснять, а можно и не объяснять. Возможно, сама Анна этого не поняла? Почему бы не посмотреть на происходящее глазами девочки? Я оставляю зрителю эту инвариантность.
— После «Анны» вы сделали еще два фильма и работаете сейчас над фильмом о Зощенко?
— Да, я продолжаю. Написал сценарий фильма «Большие змеи Улли кале». Это история завоевания Кавказа с начала XIX по начало XX века, совершенно необычного жанра. Сценарий написан совместно с Лидией Канашовой, с которой мы в последнее время работаем вместе.
Еще написано три пьесы.
— Вы их уже кому-нибудь показывали?
— Пока нет. Напишу пять пьес — почему-то я так решил. Может быть, стану делать театральный проект. Не знаю пока, где, стараюсь не думать об этом, пока пьесы не написаны.
Параллельно стараюсь думать и о других вещах, потому что кино — слишком дорогое производство, и оно в любой момент может остановиться. Думаю об издательстве книжном, я книжку микроновелл написал — мой любимый жанр, и в кино тоже.
— Но главное для меня сейчас другое: я собираю коллекцию книг репрессированных ученых. Это уникальные книги, прижизненные издания, некоторые — с автографами авторов.
— И где же вы их находите?
— По всему свету! Покупал в Австралии, на Филиппинах. Какие-то русские библиотеки сейчас уничтожаются, эмигрантские библиотеки ликвидируются. Третье поколение почти не говорит по-русски. Я собираю издания еще дореволюционные и 1930-х годов — книги геологов, астрономов, биологов. Всех, кто занимался серьезно своими профессиями. Ученые эти совершенно не изведаны.
Я стал собирать эти книги еще и с антисталинским посылом. Когда держишь такую книгу, возникает чувство, что ты ее автора возвращаешь к жизни. А когда еще начинаешь подтягивать информацию: находишь биографии, воспоминания, дневники, сведения о научных институтах, в которых они работали, открываются бездны. Биография, библиография, фотография, книга, автограф, кому автограф. И я почувствовал, что книга — это очень человечный объект. Когда их несколько — это книжная полка, а когда это тысяча книг — это даже невозможно объять!
Я пытаюсь очеловечивать эти книги. И мы с Лидой Канашовой стали писать рассказы. Находим в каждом авторе небольшой такой интересный штришок. Это бывает рассказ даже не о самом авторе, а о каком-то эпизоде из его жизни. Какое-то художественное осмысление получается. Я мечтаю, чтобы таких небольших рассказов было триста, а то и тысяча.
Как я фильмы делаю — такие документальные сказки, так и рассказы должны быть такими же, немного мистическими. Чтобы не просто человек был, а вдруг превращался, предположим, в какую-то птицу. Вот, например Цшохер Вольдемар Оскарович — специалист по землетрясениям. Фамилия его переводится как Ворон.
— Это же Кафка!
— Да какая Кафка! (Смеется.) Что же все пытаются меня сравнить с кем-то!
— Все равно даже в писательстве у вас кинематографическое мышление.
— Я вот думаю: рассказ мы можем написать за неделю, какой смысл снимать кино тогда? Кино у меня сразу и сдулось. А тот мир — бесконечный, огромный, страшный… я бы только им и занимался.
— Вы давно коллекционируете работы примитивистов?
— Примитивистские художники — в деревнях, пенсионеры начинают рисовать. Я нашел замечательных художников в средней России. И в разных странах по блошиным рынкам хожу, разыскиваю интересное.
Эксвото мне нравятся. Когда с человеком случилось что-то страшное и он остался жив, он заказывает картинку — лубок с этим случаем. Стреляли, например, в него, а он выжил. Потом пишет: «Спасибо Младенцу, что так со мной обошлось!» Это, в основном, в Мексике и Испании.
— Каждая ваша работа, мне кажется, является таким эксвото.
— Я и сам пробовал рисовать, как примитивист, но это «как бы», поскольку я все-таки владею какими-то навыками рисования. Я не могу делать так чисто и наивно, как они. Нашел какой-то свой стиль, которому пока названия нет.
Задумал я такое полотно из 70 небольших картин, объединенных одним сюжетом. Хочу, чтобы это было как иконостас на досках, а не на полотне. Но времени катастрофически не хватает. Видимо, этот проект на старость, когда буду сидеть и спокойно пописывать картины.
— Какие у вас грандиозные планы, Алексей!
— Это только малая часть моих планов. Может, они и не осуществятся никогда.
— Но, помня, о чем вы рассказывали несколько лет назад, вижу, что вы все задуманное постепенно осуществляете.
— Конечно! У меня есть такой мегасуперплан, в который я вписываю любые свои идеи, что приходят в голову. Их около 100 в день. И если меня, предположим, зовут принять участие в каком-нибудь киноальманахе, я открываю свой суперплан и обязательно нахожу подходящий пункт. Иногда мои планы пересекаются с мировыми.
— Вы ощущаете сейчас себя на месте, где вам можно копать или пахать дальше. Вы сам себе хозяин, делаете то, что хотите, с кем хотите и когда хотите. А уехать поработать, например, в Голливуде, не думали?
— Не было пока таких предложений. Кино — такое дело, что жить и снимать его можно в любой точке мира.
— На данном этапе жизни вы производите впечатление человека основательного. Внутри, может быть, мятущегося, но спокойного наружно.
— Да, мне нравится то, что я делаю. Это лучшее, что можно было придумать в жизни. Жизнь такая короткая, заниматься тем, что тебе неинтересно, просто грешно.
Елена Тришина
