По данным Федеральной службы исполнения наказаний на август 2020-го, почти полмиллиона человек в России находятся в местах лишения свободы.
Отечественная пенитенциарная система остается довольно закрытой: о жизни заключенных известно не так много. Мы побывали в гостях у художника Андрея Митенева, который только что вернулся из мест заключения, и расспросили о сложностях тюремного быта. А еще — о том, может ли поправить и исправить русская тюрьма (или это только система наказания?) и что такое свобода, (можно ли ее обрести за решеткой?). Получилась не беседа, а зарисовка: серия этюдов о воле-неволе, написанная художником в колонии словом и кистью.
Андрей Митенев занимается разными формами искусства — инсталляцией, скульптурой, живописью, графикой. Многие его работы, созданные до тюрьмы, касались темы свободы. Один из таких проектов назывался «Фортошные выставки»: произведения выставлялись в окнах его мастерской в Бобровом переулке. В 2010-х это место стало точкой притяжения для свободных художников, чьи идеи было сложно реализовать на официальных площадках. А широкую известность Андрей приобрел благодаря акции «Кочевой музей современного искусства» в 2012 году. За считаные дни до нее сильно штормило на Болотной: избиения, аресты, потом — многотысячная «Контрольная прогулка» писателей в знак протеста против задержаний. А 18 мая несколько десятков художников собираются у мастерской Митенева в Бобровом переулке с тележками, груженными странными арт-объектами, чтобы прокатить их по центру столицы. Например, стул справедливости, чемодан, набитый цензурой, или человекообразный двуглавый трон с шипами на сиденье и даже пианино с музыкантом (ох и намучились организаторы, таская его по бордюрам)… И оттуда под надзором полиции двинулись шествием по Бульварному кольцу. Странная процессия собрала хвост в несколько тысяч человек. Такого на «музейной ночи» москвичи еще не видели. Эта акция была о свободе — самовыражения. А спустя несколько лет вопрос о том, что же такое свобода, стал для художника краеугольным.
Художник оказался в тюрьме по «народной» статье — 228 УК («Незаконные приобретение, хранение, перевозка, изготовление, переработка наркотических средств, психотропных веществ или их аналогов»). По ней сидит больше, чем по какой-либо другой в Уголовном кодексе России. В его деле было все ясно — никому не навредил, кроме себя, вину признал. Провел в местах лишения свободы 2,5 года: первые год и девять месяцев в «Матросской Тишине» и еще девять — в колонии под Тамбовом. И вот освободился.
…В его мастерской, расположенной на первом этаже легендарного дома Лансере, в воздухе витает свежесть. Стены светятся новой краской, а лица хозяев — Андрея и его супруги Марины — счастьем. Они поженились в тюрьме и сейчас снова вместе. После освобождения Андрея съездили на море и теперь готовят выставку работ, созданных художником на зоне. На полу мастерской как раз лежат самые масштабные из них — яркие холсты с фантастическими сюжетами размером два на полтора метра.
— Эти картины я сделал на тюремных простынях, — рассказывает Андрей. — В колонии под Тамбовом был цех, где красили шкафы. Я взял там белую краску и загрунтовал простыни. А цветные краски присылала Марина. Я рисовал сны. И некоторые из них даже уже начали сбываться. Например, однажды мне приснилось, что мы с Мариной поехали в Крым к нашему другу — шумовому композитору Гоше Солнцеву. По дороге нас превратили в кентавров, и мы скакали по крымским холмам. А сейчас мы в реальности приехали к нему в гости. И мы правда скакали там по холмам, так что Мариночка даже подвернула ногу. Или вот еще один сон про змея, при взгляде на которого открываются глаза. Тюрьма — самое место, чтобы просветляться.
Кроме картин-снов, созданных на простынях, Андрей привез из колонии кипу рисунков. Половина из них — портреты сидельцев, написанные во время бесед о свободе, другая рисует тюремные будни. У каждой картинки своя история, из которых складывается большое полотно о тюремной жизни в России. Уже на кухне Андрей и Марина показывают рисунки — и комментируют.
Первый этюд
Сначала ты попадаешь в карантин, я был там два дня. Оттуда время от времени вызывают к следователю, на медосмотр, присматриваются и решают, куда поместить. Потом начинают разводить по разным камерам. Собрали большую группу, начали разводить по одному, и в конце остался я один. И вот надсмотрщик говорит: «А тебя, очкарик, я посажу к волкам». И подводит к двери с надписью «Внимание, особый контроль». Открывает, а там за порогом стоит группа заключенных. Вид у них был такой мрачный, примерно как у артиста Евгения Леонова в фильме «Джентльмены удачи». Было сложно переступить порог. Потом я узнал, что они так ментов встречают. Когда слышат, что ключ поворачивается, подходят к двери и делают лица.
В камере был телевизор. Когда я туда впервые зашел, показывали сериал про тюрьму. Все смотрели. По забавному стечению обстоятельств там тоже человек приходит в камеру. Но в телевизоре это — здоровенный лось, который тут же всем накостылял. И мне представилось, что в той камере тоже стоит телевизор, по которому тоже показывают тюремную камеру. Такой тюремный телефрактал. Жутковатое было впечатление.
Этюд в камере
В камере 13 человек и 7 коек. Вещи хранишь под кроватью. У меня был пакет. Личного пространства нет. Я спал в гамаке между двумя парнями. Спят по очереди — одни днем, другие ночью. Я должен был спать ночью, а ночью самая жизнь. Во-первых, налаживаются «дороги» — система сообщения между разными камерами. Она осуществляется с помощью веревок, в носке едет передачка. В носке — либо записка с информацией, либо какой-то ништяк — что-то вкусное, сигареты, гостинчик. Во многом это дань традиции, потому что в современной тюрьме можно и так передать, например, через баландера (раздатчик пищи. — Авт.). Про «дороги» знают и не пресекают. Когда проверка, приходят и говорят: «Давайте сегодня без «дорог», — и ребята, конечно, слушаются, иначе им устроят «веселую жизнь».
В каждой камере есть смотрящий — человек, который урегулирует конфликты, если можно так выразиться. В первой моей камере смотрящим был чеченец Леча. Жуткого вида мужик. Крепкий, с лысой башкой, с бородой без усов. Он начал меня спрашивать: «Что за беда? чем занимаешься по жизни?» Я начал отвечать, и позже понял, что зарекомендовал себя не очень хорошо. Они ведут себя как индейцы: на поставленный вопрос нужно давать исчерпывающий ответ.
— Чем занимаешься?
— Искусством.
— Каким?
— Современным.
— В смысле? А в каком стиле рисуешь?
— Что значит в каком стиле?
— Портреты или пейзажи?
— И то, и то.
— А сколько ты зарабатываешь?
— По-разному.
Он подумал, что я темню, а это вызывает подозрение. Но потом мы с ним подружились. Однажды он сказал: «Нарисуй мой портрет». Мне дали кучу карандашей. Я выбрал красный и нарисовал Леча. Страшно волновался. Все толпились вокруг и наблюдали. Получился похоже. И вот он смотрит и говорит: «А почему я красный?!»
Дело в том, что в тюрьме существуют касты, основные — красные и черные. Черные не сотрудничают с системой, а красные — да. Я считался красным, поскольку рисовал как художник, делал стенгазеты, а значит, сотрудничал. У меня из-за этого не было проблем, но у других бывали.
Этюд о цензуре
Мне поручали делать стенгазеты — на Новый год, 23 февраля и так далее. Однажды я рисовал газету про Вальпургиеву ночь, и там была цитата из какого-то классика, приведенная в Википедии, где описывался шабаш ведьм. И меня вызвали с вопросами: ты что, собираешься устраивать шабаш ведьм или секту? А параллельно пришло письмо от друга, который подписался цитатой из БГ: «Партизаны полной луны». Так что на меня смотрели косо и допрашивали, ведь все письма читают. Если в письме что-то не нравится — вычеркивают, так что прочитать невозможно. Как-то сосед по камере, вьетнамец, не умевший писать по-русски, попросил связаться с его родственниками. Я написал Марине письмо с телефонами, но номера вычеркнули. Потом запомнил телефон, сказал на свидании маме, она тоже запомнила и позвонила им. К тому же не все работы удалось забрать из сизо, потому что нельзя фиксировать следственные действия, как, например, обыски в камерах. Поэтому, когда Марина пыталась забрать работы, началось удивительное: сказали, мол, рисунки принадлежат художественному кружку. И дело не в том, что для них они представляют какую-то ценность. Просто тюрьма — это государство в миниатюре. Каждый заботится лишь о том, чтобы его не наказали.
Этюд прогулочный
…А вот ребята стоят на солнышке, жмурятся на него. Это прогулка. На крыше здания, там стены, крыша поднята на метр. Вместо потолка решетка. А через метр — металлическая крыша. Небо видно через просвет. А тогда был декабрь — серая крыша, серое небо, стены, лица… Очень пыльно. Холодно. И орет «Русское радио». Я сначала думал, что это пытка такая. А потом понял, что нет, это просто чтобы не кричали из дворика во дворик.
На прогулку выводят один раз в день. Ходят далеко не все. Водили по два-три человека. Вызывают, говорят: «Прогулка, десять минут». За 10 минут тот, кто хочет идти, должен собраться. Прогулка час.
Позже меня перевели в другой корпус. Там уже было без крыши. Просто решетка. Снег выпал только в январе, как у Пушкина. Но сразу и нападало по колено снега, и он еще одеялом лег на решетку. Во дворике абсолютная тишина, хотя в тюрьме все время что-то гудит, грохочет, лязгает. И тут попадаешь в такой белоснежный кокон.
…Мы пошли гулять с вьетнамцем. Его звали Чунг. Я ему спел песенку «Чунга-Чанга» и научил лепить снеговика. Он хотел торговать на Люблинском рынке швейными машинками, дал кому-то взятку, и его посадили. Дали 7 лет.
Новогодний этюд
Новый год — это рассылка подарков. Мы упаковывали конфеты и сигареты в красивую оберточную бумагу, клали в носок и рассылали по «дорогам». Мы трудились ночью, как на фабрике. Я еще рисовал открытки: елки с восьмиконечной воровской звездой и буквами «А», «У» и «Е», что значит арестантско-уркаганское единство (А.У.Е. — криминальное движение, признанное в России экстремистским в августе 2020 года. — Авт.). Одну чудом сохранил, не знаю, как не нашли во время обысков.
Банный этюд
А вот так моются в бане — два раза в неделю. Все в трусах и в тапках. Это внутренний неписаный закон. Дресс-код. Тапки оправданны с точки зрения гигиены. А вот остальное — это на всякий случай. Слава богу, про гомосексуальные дела знаю только понаслышке, но слышал много рассказов.
Свадебный этюд
Свадьба — это самый яркий момент. Мы женились полтора года. Сначала я долго разводился с первой женой, потом я писал заявления, а они все время терялись. Потом — бац — мне 45 лет. За месяц с новым паспортом управились. И опять заявление писать. Словом, путь был долгим, а поженили нас быстро: поставьте подписи здесь и здесь, и все — Марину уводят. Через несколько дней было свидание. Для таких случаев выделен отдельный этаж. Там можно оставаться на трое суток максимум. Есть общая кухня, детская, комната для курения, комнаты с маленьким окном наверху. Ощущение, что ты в больнице.
Православный этюд
«Матросская Тишина» — это маленький городок, в центре которого возвышается собор. Главный архитектор собора, кстати, тоже сидел в «Матроске», и его под конвоем водили на стройку. Я ходил на службу пару раз, но не чувствовал необходимости посещать церковную службу. По воскресеньям приходили батюшки или семинаристы для проведения бесед просветительского характера на очень примитивном уровне. Например, как Иисус въехал на ослике в Иерусалим… Я все это знаю, и мне было неинтересно, когда мне об этом рассказывали как ребенку. Но был отец Владимир, похожий на старого хиппи, который разговаривал просто, уравнивая себя с заключенными. Его беседы я посещал и подарил ему несколько рисунков. А для той церкви, которая сейчас строится, я рисовал эскизы мозаики иконы Божией матери «Всех скорбящих радость». Меня попросила об этом Наталья Леонидовна Высоцкая — очень интересная солнечная бабуля, православная активистка. Она пробивает строительство храма, тащит вкусности заключенным. Говорят, что она бывший следователь по особо опасным, и теперь она отмаливает погубленные души. Такая «несвятая святая», про нее в новой книге архимандрита Тихона Шевкунова будет рассказ.
Вольный этюд
Я рисовал портреты заключенных, а в это время они рассказывали, что такое для них свобода. Потом я записывал их мысли. В колонии мне ни один человек не дал внятного ответа, в «Матроске» были очень интересные мнения. Самое популярное — отсутствие рамок и ограничений. Один сказал: «Когда ты любишь все, а все любит тебя». Другой: «Движение — прежде всего. Сегодня здесь — завтра там». Бывший наркоман: «Отсутствие зависимости», имея в виду вещества. Еще одно мнение: «Все, что за забором». И еще: «Знаешь, я 9 лет был в бегах, и, попав сюда, я впервые за эти годы обрел спокойствие и вздохнул свободно». Или вот: «Свобода для меня — это отсутствие страха». А это весьма философское: «Это непонятное слово, как любовь. Если ты жив, ты уже не свободен».
Для меня же свобода — это внутреннее состояние человека, которое зависит не так уж сильно от внешних обстоятельств. Свобода либо есть, либо ее нет. Я туда за этим и попал, чтобы обрести свободу. Это был один из вопросов, которым я там задавался, и вышеозвученный вывод сделал именно там.
* * *
— Когда вышел, почувствовал воздух свободы?
— Странные были ощущения. Первое время чувствовал себя довольно буднично. Переоделся в обычную одежду, пошел, сел, подождал автобуса. Вроде ничего особенного, но когда зашел в магазин, не сразу сообразил, как расплачиваться. Отвык от денег. В этот момент чувствовал себя каким-то пришельцем.
— Пока тебя не было, что изменилось?
— Все в масках ходят… Мы-то в них не ходили, только сотрудники. Но с ними жестко обошлись: посадили на две недели на карантин. Они жили в тюрьме вахтовым методом по две недели.
— Скажи честно, если человек и правда вдруг виновен и совершил преступление, может ли его поправить и исправить русская тюрьма или это только система наказания?
— Как ни странно, функцию исправительного учреждения тюрьма выполняет. Но все так происходит, что в это не верится. Через какое-то время понимаешь, что ты меняешься по какой-то другой причине. Первое время я чувствовал себя невинной жертвой, думал, ну за что? Ну был пакетик для себя, но ведь я никого не убил… Начали вспоминаться обиды на людей. Мне себя было так жалко, и это было так здорово. А потом пришел мощный ответ: мне стали являться прегрешения, многие из которых были забыты. Вспоминаться — как будто я там. Это настоящий катарсис. Ты не просто анализируешь, а тебе тебя показывают. И деваться от этого некуда. Потом вспоминаешь какую-то жуть, которую сделал и даже не задумался. Или думал — какой я молодец, а оказывается — я свинья. Это очищение. Это похоже на монастырь.
— Часто сравнивают европейскую тюрьму и нашу. Там комфортно, как в отеле, не то что у нас. Жесткие условия содержания помогают человеку исправиться?
— Да. Эти годы не были потеряны. Когда я был в хозотряде «Матросской Тишины», там были довольно комфортные условия, например — горячая вода. Там есть градация — обычные условия и облегченные. Те, кто на обычных, жили в спальных помещениях на 15–20 человек. В лагере, для сравнения, 100 человек в одном бараке. На облегченных — по 3–4. Там телевизор, ремонт, красивой красочкой стены выкрашены, занавесочки на окнах, а окна выходят на набережную Яузы. Можно аквариум с рыбками поставить. В зоне нет горячей воды, баня два раза в неделю. Холодно. Сыро. Куча народа. Плохая кормежка. Но этот аскетизм — хорошо. Я считаю, что хорошо, когда плохо. Окружающие замучили меня своим нытьем: баланда невкусная. Я пытался говорить: посмотри на это как на духовную практику. Не садитесь в Нидерландах в тюрьму — там будет скучно.
Мария Москвичева, Дмитрий Гражевич
