Юрий Норштейн вышел из тумана

«Есть старый анекдот, который имеет отношение к мультипликации. Пациент психбольницы что-то пишет и пишет, а сосед по палате спрашивает его: «Ты что делаешь?»

— Письмо пишу, не мешай.

— А кому пишешь?

— Себе, себе пишу, отстань.

— А что ты себе пишешь?

— Не знаю, письмо я еще не получил.

Делать кино — это писать себе письмо, которое ты получишь после титра «Конец фильма».

Это эпиграф к книге режиссера Юрия НОРШТЕЙНА «Снег на траве», отрывки из которой мы сегодня публикуем. Ее издания ждали долго. И она того стоит — роскошный дорогой двухтомник, с репродукциями и карандашными почеркушками автора. Но главное, в книге, словно в сжатом, концентрированном виде, — весь Норштейн: точный, чуткий, метафоричный. Мысли и чувства, выплеснутые им на бумагу, переплетаются с тайнами профессии, историями создания его знаменитых мультфильмов «Ежик в тумане», «Цапля и Журавль», «Сказка сказок» и других. Этот учебник — и анимации, и жизни — Норштейн посвятил своей жене и бессменной соратнице Франческе Ярбусовой.

Вещий сон

В детстве, когда я тяжело болел, мне являлся один и тот же сон. Будто бы в черноте стоит плотным параллелепипедом стопка тончайшей бумаги высотой около метра. И я должен быстро и аккуратно, листик к листику, переложить всю стопку бумаги на другое место. Я стараюсь сделать это как можно быстрее, но стопка не уменьшается ни на один листик, а рядом новая почти не утолщается.

Позднее, оказавшись в мультипликации, имея дело с калькой, на которой рисовались компоновки движений, не раз возвращался к детскому кошмару.

Родился в 1941 году 15 сентября в деревне Андреевка Пензенской области — одном из мест для эвакуированных в самом начале войны.

В 1943 году с мамой и старшим братом мы вернулись в Москву. Мама, Кричевская Бася Гиршевна, всю жизнь работала в дошкольных учреждениях: в яслях, в детском саду, на вокзале в «Комнате матери и ребенка».

Отец — Норштейн Берко Лейбович, наладчик деревообрабатывающих станков. Умер, когда мне было 14 лет. Я не успел его узнать по-настоящему. По рассказам, он был интересной личностью. Не получив образования, знал высшую математику, обладал абсолютным слухом и незаурядной музыкальной памятью. Свистел наизусть Вагнера и Шуберта.

Думаю, мой старший брат Гарик, учившийся музыке и впоследствии ставший скрипичным реставратором, унаследовал навыки мастерового от отца.

Мама не обладала никакими выдающимися способностями, разве что хорошо готовила и защищала своих детей от ужасов жизни — мне на улице постоянно напоминали о моем еврейском происхождении.

Учился, закончил десятилетку, совмещая последние два года с занятиями в Художественной школе, в которой, как позже выяснилось, училась моя будущая жена Франческа Ярбусова.

Работал на мебельном комбинате.

В 1959 году поступил на двухгодичные курсы художников-аниматоров при киностудии «Союзмультфильм», на которой работать начал с 1961 года.

Даже несмотря на то, что встретил на студии много замечательных режиссеров — это и Цехановский, и Хитрук, Атаманов, Качанов, Иванов-Вано, Дежкин, Полковников и многие другие, — жажда уйти со студии была равна моей нелюбви к мультипликации, потому что мечтал заниматься живописью…

…Но самые выдающиеся учителя — мои внуки и вообще дети. Глядя на их исполненные простодушия улыбки, на нежные узкие плечики, окаймленные рубашечками, понимаешь, что все мировое искусство имеет смысл, если в наших душах открывается любовь.

Франческа: опасно для жизни

Что касается конкретно Франчески Ярбусовой, то наша работа с ней вряд ли может быть примером для остальных.

Однажды я рассматривал японские гравюры.

На одной была изображена сидящая женщина, рядом с которой петух приблизил свою голову прямо к ее лицу, так что его громадный клюв был у самого ее глаза. Я был в недоумении. Что это такое? Франческа мне рассказала, что когда ей было четыре года, она любила забираться в курятник, садилась на корточки и сидела тихо-тихо, пока куры не принимали ее за свою. Они начинали ходить вокруг, разглядывать ее. «Представляешь, — вспоминала Франческа, — петух своим громадным клювом принимался чистить мне реснички. Я сидела затаившись, а он перебирал каждый волосок».

Франческа заставила меня пережить настоящее потрясение, показав, как из куколки появляется бабочка. Она принесла в дом огромный пук крапивы, который хрустел под челюстями десятков гусениц, пожиравших ее зелень. Потом они расползлись по комнате. Прилепились, где только можно, и вскоре на месте гусениц висели куколки. В один прекрасный день Франческа говорит: «Вот из этой куколки сейчас появится бабочка». Я стал смотреть, смотрел, смотрел, и вдруг — створки куколки открылись и закрылись. У меня сердце стукнуло от волнения. Это зрелище космическое! Ты — свидетель появления новой жизни. Лепестки куколки отворились и снова замерли. Наступила тишина. И сквозь щель раковин стали пробиваться мокрые крылья. Они были сморщены, как тело ребенка, только появившегося из чрева. Наконец из куколки выползла вся новорожденная. Дальнейшее представляло зрелище медленного наполнения нового существа временем. То, что в человеческой жизни происходит за два-три года, здесь длилось час-полтора…

…Франческа для меня загадка. Чем больше я ее узнаю, тем меньше знаю. Для долгой совместной жизни, это, конечно, хорошо. Всегда остается возможность чего-то неожиданного… но так как мы связаны еще и общей работой, то взаимоотношения становятся значительно сложнее.

Со стороны может показаться, что у нас счастливый случай. Мы вместе больше, чем определено рабочим календарем. Нам легче обсудить то, что делаем, и прийти к каким-то результатам в наших весьма красноречивых спорах, вообще смотреть на жизнь и искусство единым взглядом. Но на самом деле бывает, что мы страшно мешаем друг другу. Семейная зависимость прямиком бьет по творчеству, и временами болезненно. Во Франческу вдруг вселяется дух противоречия, и она категорически не желает соглашаться с моим мнением, моим видением. Иногда просто не сразу понимает…

Однако никогда в жизни я бы не смог сделать эскиз с такой силой, с какой она способна сделать в лучшие мгновения творческого беспамятства. Ее откровения меня поражают. Буквально полчаса назад я видел ее, казалось, неспособной мыслить, и вдруг передо мной художник самого высокого накала. Хоть табличку вешай: высокое напряжение, опасно для жизни. Для меня странно это волшебное наитие…

Рождение Ежика

Ежик не получался, ну просто никак. Понимаете, когда началась эта работа, то на студии многие похохатывали слегка: «Ну, старик, ну и сказку ты себе взял! Ты подумай!» Никто в этой сказке ничего не видел.

Но, вероятно, одно из чудес и в то же время опасностей кинематографа в том и заключается, что, развиваясь по совершенно ясной схеме, фильм может внезапно срываться куда-то в пропасть. Вдруг неожиданно начинают разворачиваться такие глубокие планы реальности, которые ты даже не предполагал или обозначал только косвенно. Открываются «полезные ископаемые».

В мультипликации есть один момент, который мне по душе. Мне нравится, что персонажи бессловесные. Они мне не возражают. Но в них есть одна жестокая черта: они абсолютно неумолимы.

Ежик долго не хотел появляться, хотя нарисовать его — элементарно. К тому же в мультипликации столько этих ежиков переходило! Но этот — не получался, не складывался в персонаж…

Уже снимались первые кадры: лист в тумане пролетает. Снимали дерево, с которого, кружась, падал лист. Дерево кружится. Но никто не знал, что Ежика еще нет. Я ходил, делая вид, что все в порядке. Хотя внутренне чувствовал, что пройдет день или два — и грудная клетка моя просто провалится. С этим жить невозможно. Напряжение дошло до такого состояния, что либо он должен был появиться, либо я — взорваться. Помню, мы сидели с Франческой, опять все не ладилось, как будто все было против тебя. Я стал орать как сумасшедший. И Франческа вдруг нарисовала Ежика. Сразу. Такой, какой сейчас в фильме, — то есть очень простой.

Наверное, иногда нужно быть жестоким: «Чтоб добрым быть, я должен быть жесток». В какие-то моменты необходима максимальная концентрация, чтобы сделать то, что нужно сделать. Алмаз образуется под колоссальным давлением. «И если можешь сердце, нервы, жилы — так завести, чтобы вперед нестись» (Редъярд Киплинг).

Но почему он нарисовался, я все равно не смогу объяснить. Я все время говорил только об одном: он должен быть простым настолько, что три кадра на экране мелькнут — он уже в глазах отпечатается. Он должен быть мгновенен, как выстрел. И — считываться с экрана. А это задача, которая, в соединении с кинематографом, когда речь идет об игре, о движении времени, — противоречива. И все-таки мне казалось, что все должно быть так, никак по-другому. Когда он нарисовался и мы стали смотреть раскадровки, я все говорил: «Боже мой, ну вот он, вот он!..» Почему он раньше не получался? Потом уж я рисовал его просто одной линией, несколькими черточками…

И в завершение разговора о Ежике хочу добавить следующее. Фильм должен был заканчиваться по-иному. Не хватало метров четырех по протяженности. Я просил лишь десять секунд! Нет, не дали. В нынешнем виде финал выглядит так: Ежик вспоминает о Лошади, которую он встретил на пути к Медвежонку, и думает: «Как она там, в тумане?..» Но это уже потом было присоединено. А мне хотелось, чтобы ответом на весь фильм было: ночное небо в ярких звездах и силуэтом Филина, который переговаривается с колодцем: «Угу-у, угу-гу-гу-гу». Финал был бы выше, значительно выше. Но, может быть, где-нибудь в другом месте… в «Шинели»… в финале будет: «У-у-у».

«Цапля и Журавль»

Финал «Цапли и Журавля» почти автобиографичен. Летом 1959 года на даче (мы ее снимали для нашего полуторагодовалого сына Бори) я крепко поругался с тещей: не поделили с ней поле воспитания нашего с Франческой сына. На воспитание детей у нас с Евгенией Иоганесовной прямо противоположные взгляды. Я придерживаюсь «презумпции» свободы детей и потому оставлял Боре пространство для самостоятельности. Мы не должны спеленывать жизнь ребенка, но мы обязаны охранить его «над пропастью во ржи». Боре пришла мысль подмести пол. Он вооружился веником и привел его в движение, схожее с представлением об уборке помещения. Но теща пришла ему на помощь, отобрала веник. Я попросил ее возвратить орудие уборки законному владельцу. Теща возразила, что Боря только развезет сор по полу. Я заметил, что надо ребенку дать жить самому. Теща «отпасовала» мне подачу за право владения своим внуком. Наша перепалка закончилась ее пафосным заявлением: «Как вы со мной разговариваете? Я старая больная женщина!» «Напротив, — сказал я, — Вы молодая и красивая женщина». Какие тайные струны я задел, но Евгения Иоганесовна, оскорбившись, надела плащик и ушла в вечер, на электричку. Боря подметал пол, заедая свой труд жареной холодной картошкой, обнаруженной им на сковородке, Франя глядела на меня умоляюще, а я провожал взглядом тещу. Утром незаметно подкрался и зашуршал летний дождь, Франя сунула мне зонтик, который, надо сказать, я терпеть не могу, впрочем, как и шляпу, или подтяжки, или галстук. Еще раньше я не переносил конструкции для поддержания носков. (Хотите снять бесстыдный план — снимите мужчину в длинной рубашке, с голыми ногами, в носках, с подтяжками и в полуботинках.) Я пошел на электричку дачным проселком. Кто жил на дачах, знает, что такое размытая дождями дорога. Потоки воды прорыли в глине свои каньоны. Кое-где остатки травы. Прыгаешь с островка на островок, стараясь удержать равновесие. Несколько досточек вдоль забора мало помогают делу. Пройти в дождь до электрички — особое искусство.

Упражняясь в этом виде творчества, я чапаю под зонтиком и вижу навстречу мне под дождем знакомую фигурку в плаще, голова повязана платком, на ногах туфельки. В этих условиях казаться грациозной — особый дар. Но у Евгении Иоганесовны это недурно получилось. Когда мы поравнялись, я сунул ей в руку зонтик и пошел дальше.

«Пришла мама, веселая, — рассказала мне вечером Франческа, — почему-то с твоим зонтиком, и сказала: «Лялечка (в семье Франческу все называют Ляла), я иду по дороге, вдруг какой-то мужчина всовывает мне в руки зонтик, и я понимаю, что это Юра». И дальше через паузу, стряхнув капли дождя, сказала, глядя на себя в зеркало: «А, собственно, что он мне такого сказал? Он сказал, что я молодая и красивая женщина».

Я представил, как Евгения Иоганесовна оглядела себя в зеркало и осталась собой вполне довольна. Сочиняя финал, я вспомнил эту историю с зонтиком. Мне хотелось в конце фильма дать ощущение бесконечности происходящего, когда есть только горизонт. И два существа в этом безнадежном мире не могут отыскать дорогу друг к другу.

Мария Костюкевич