В Мультимедиа Арт Музее при поддержке MasterCard проходит выставка Андре Кертеша «Сигетбиче — исток моего искусства»: несколько десятков фотографий венгерского классика, в основном — раннего периода творчества, незадолго до смерти подаренные им фотомузею в Сигетбиче, городе его детства. Рассказывает Игорь Гребельников.
Конечно, в этой подборке фотографий, сделанной 90-летним Андре Кертешем (1894–1985), к тому времени уже давно признанным классиком, чьи работы хранили крупнейшие музеи мира, слышится ностальгическая нота. Оно и понятно — снимки вернулись туда, где были сделаны, в Сигетбиче, где у родственников он провел значительную часть детства и юности. Но ностальгическая нота не отвлекает от главного — абсолютного совершенства этих кадров, на которые оглядывалась вся последующая история фотографии в ХХ веке.
«Что бы мы ни делали, Кертеш сделал это первым»,— высказался Анри Картье-Брессон, имея в виду себя, Роберта Капу и Брассая. И это не звучит преувеличением или комплиментом, даже когда смотришь на самые ранние снимки, сделанные в Сигетбиче, когда Кертешу не было еще и двадцати лет. Эти кадры были сняты еще на пластины, которые пропутешествовали с автором сначала в Париж, потом в Нью-Йорк. Только в 1960–1970-е годы Кертеш сделал с них новые отпечатки.
Деревенский колодец посреди поля — примитивная конструкция из деревянных балок с ведром, но она помещена в центр скудного пейзажа так, что соединяет небо и землю, образуя идеальный кадр. Есть что-то картинное в ранних снимках Кертеша, правда, исполни эти виды в живописи, разрушится то неуловимое, на что способна лишь фотография,— придать смысл сиюминутному. Мальчик-свинопас с собачкой, дети-оборванцы за раскрытой книгой, двор со свиньей, поросятами, запряженной лошадью, курами и петухом, мальчик, обнимающийся с козленком, девочка, нянчащая гусят, изгиб деревенской улицы с невзрачными домами, цыганская пара у костра посреди поля, портрет уличного аккордеониста, слепой музыкант со скрипкой и поводырем — своего рода дневник, с полагающейся этому жанру личной интонацией, которая есть не только в содержании, но и в безупречной композиции каждого кадра. Как раз эту способность высказывать личное благодаря Кертешу и обрела фотография, за это его благодарил Картье-Брессон. Ну и, конечно, за «решающий момент», когда фотографу нужно выждать, чтобы все сложилось в эффектный кадр. Сколько ему нужно было пройти за повозкой, нагруженной дровами, чтобы дождаться, когда обессиленная лошадь завалится, и крестьянская пара будет пытаться ее поднять? Или когда к слепому скрипачу с поводырем бросится навстречу ребенок, и эта «встреча» сделает снимок, будто наполненный мелодией? И в каждом таком «событии» — ни тени натуги или постановочности.
Впрочем, за мастерством молодого фотографа была своя школа: первая камера появилась у Кертеша в двенадцать лет, а художественный вкус был привит с детства — отец владел книжной лавкой в Будапеште. Его ранние снимки публиковали венгерские журналы. В 1925 году Кертеш перебрался в Париж сложившимся мастером и сразу же влился в круг сюрреалистов, наставлял своего земляка Брассая, удостоился первой в истории фотографии персональной выставки, стал одним из первых фотожурналистов, задав высокий стандарт этому новому направлению, сотрудничал со многими изданиями. Кертеш был настолько успешен и знаменит, что в 1936 году его пригласили в Нью-Йорк, откуда вскоре венгерскому еврею уже не имело смысла возвращаться в Европу: в течение двадцати пяти лет он работал в основном как коммерческий фотограф — снимал в том числе и для Vogue, Harper’s Bazaar, House and Garden. И только оставив работу на заказ, смог вернуться к фотографии, что называется, для себя, но именно эти снимки его и прославили. В 1964 году он удостоился персональной выставки в МоМА.
В поздних работах он возвращается ко многим сюжетам, опробованным в Сигетбиче и в Париже. Один из ранних его снимков — мужчина в поле в накидке и шляпе, снятый со спины, так что его голова совпадает с линией горизонта, а большую часть снимка занимает небо с густыми облаками — найдет рифму в кадре 1937 года, с одиноким, будто потерянным облаком, замершем над небоскребом. «То, что я чувствовал, делая эту фотографию, было ощущение одиночества — облако не знало, в какую сторону плыть»,— расскажет Кертеш. Пожалуй, этим чувством отмечено большинство его лучших работ, да и биография его — это судьба одиночки, вроде бы не примкнувшего ни к одному направлению в фотографии, но ставшего одним из первых что в фотожурнализме, что в сюрреализме. Этим он выделяется среди других признанных фотографов-венгров — Ласло Мохой-Надя, Брассая, Роберта Капы, Мартина Мункачи (кстати, все они были мигрантами). Кертеш уверял: «Фотография — мой единственный язык», урок этого языка он и преподнес в своей подборке фотографий для музея в деревне, где он им овладел.
Игорь Гребельников
