Московское лето с его жарой, внезапными проливными дождями и легкомысленностью в одежде — это отличное время, чтобы продолжить разговор о советских фильмах, ставших частью городского мифа. Картина Георгия Данелии «Я шагаю по Москве», вышедшая на экраны в 1964 году, задумывалась как фестивальное кино в традициях европейского неореализма, а получилась великолепным исследованием Москвы и ее души — причем совершенно в этом качестве не устарела. Чтобы убедиться в этом, достаточно денек погулять по городу летом.
Реставрируя легендарный фильм, его, по счастью, не раскрасили — черно-белое исполнение в 1950-е и 1960-е годы прошлого века означало не столько нехватку цветных материалов (хотя и тут дефицит бывал), сколько особую эстетику. Для режиссеров и операторов черно-белое кино тогда это либо обращение к стилю нуар, в котором делались голливудские триллеры 30–40-х годов, либо, наоборот, европейский неореализм (если по-итальянски) или новая волна (если по-французски).
У Рязанова в «Берегись автомобиля» — скорее игра в нуар. У Данелии — безусловно, неореализм. Только — максимально светлый, оптимистичный, без акцента на живописном разрушении и трущобах. Вместо них — московские окна, открытые в арбатские переулки, волейболисты и доминошники во дворах. Радиолы и магнитофоны, играющие на всю улицу по особым случаям (будь то свадьба или изучение английского языка). Танцующие и поющие, потому что душа просит, люди.
И эффектнейшая (как Анита Экберг в «Сладкой жизни», которую Данелия, конечно же, видел — она вышла в 1960 году) Ирина Скобцева в эпизоде — только не в фонтане, а на набережной. И новый, только устанавливающийся в начале шестидесятых свадебный ритуал с «Советским шампанским». Но все это построено на неореалистическом визуальном каноне: дождь, виды сверху, отсутствие драматического сюжета. За это фильм первоначально ругали на худсовете — но сейчас-то мы понимаем, что именно таковы все картины, сохраняющие для истории дух эпохи.
Встречая по одежке и пластинке
Все девушки в «Я шагаю по Москве» носят короткие платья А-образного силуэта, как раз по тогдашней советской моде. Которая, кстати, именно в начале шестидесятых всего на год-другой отставала от мировой (это до и после «оттепели» разрыв был радикально больше). Героини фильма, конечно, различаются характером — но это мало выражается в одежде. А вот мужские персонажи одеты смыслоразличающе — так, чтобы мы по одежке их и встречали.
Главных, молодых героев — трое (как в популярнейшем тогда романе Ремарка: три товарища, правда, на один день). Володя (Алексей Локтев) — положительный парень из Сибири, а для Москвы этакий идеальный пришелец и, значит, немного эталон. На нем — штормовка, рюкзак: романтический образ таежника, геолога. На Коле (Никита Михалков) сейчас рюкзак обязательно был бы, а тогда ни в коем случае: в городе рюкзаки еще не «прописались». Зато по одежде (хорошие брюки, тенниски) видно, что это благополучный московский юноша, можно сказать, столичная элита. Наконец, Саша (Евгений Стеблов) еще не определился с образом и даже волосы обрил наголо, собираясь в армию. Чистый лист.
А объединяет всех троих героев всего один предмет одежды: клетчатая рубашка, так называемая ковбойка. Она в разные моменты фильма присутствует у всех, и немудрено: это самый модный вид молодежной одежды того времени. Изначально, в конце пятидесятых, они были импортными, к 1963 году их освоили и советские фабрики. И еще одна черта, общая для всех: ни у Володи, ни у Коли, ни у Саши нет шляп или хотя бы кепок. Важная деталь: именно конец 1950-х и начало 1960-х во всем мире стали концом эры обязательных головных уборов для мужчин. До того ходить без шляпы по улицам было не принято, почти неприлично. В шестидесятых молодежь шляпы уже не носила, головные уборы летом стали признаком мужчин за 35. Иллюстрация — президенты США Дуайт Эйзенхауэр (в шляпе) и Джон Кеннеди (без нее). А в «Я шагаю по Москве» шляпу и отлично пригнанный костюм в духе фильмов нуар носит герой Ролана Быкова — истеричный мужчина не младше сорока, смешно закрывающий лысину.
Интересно, что аналогичная ситуация происходит с пластинками. Модными записями (например, «подросшим» Робертино Лоретти) торгует молодая Алена (Галина Польских), при этом покупатель средних лет, видимо, не из Москвы, просит «шесть полонезов Огинского», а пожилая филофонистка просит концерт №2 Рахманинова в исполнении автора, который (в американской записи 1929 года) издавался у нас в 1945-м, на патефонных еще пластинках. При том что Алена предлагает ей актуальные на начало шестидесятых записи Вэна Клайберна (1958) и Нейгауза — Рихтера (концертная, записанная в 1948-м).
Отцы и дети войны
Столкновение поколений, пусть и не слишком драматичное, постоянно ощущается в «Я шагаю по Москве». Николай, герой Никиты Михалкова, постоянно, как сейчас сказали бы, троллит почти всех встречающихся на пути мужчин среднего возраста. То есть — поколение фронтовиков. При том что сам он по фильму — безотцовщина, его отец и дядья не вернулись с войны (о чем за завтраком рассказывает Володе Колина бабушка).
Но при этом он подкалывает плотного мужчину в кепке в вагоне метро (правда, первым начинает именно тот мужчина — требуя фактически почтения к возрасту). «Умный?!» — ругается желчный мужчина за сорок. Да, мы уже подзабыли, но слово «интеллигент» одно время было популярным ругательством. После этого Коля передразнивает еще одного «старшего» — экскурсовода, а также высмеивает постоянную перекладку асфальта на московских улицах прямо в лицо прорабу. Что сказать, темы для шуток и ворчания в Москве за полвека не изменились…
Про Володю мы ничего не знаем (кажется, отец его тоже погиб на войне, но в целом он как немосквич не в счет — «человек ниоткуда»). А вот у Саши знаем отчество: Индустриевич. Ему 18 лет, значит, он примерно 1945 года рождения. Но назвать ребенка Индустрием могли не раньше середины 1920-х годов, когда развернулась борьба за советскую индустриализацию и это слово стало мелькать в газетах. Значит, отец Саши — 1925–1927 годов рождения, из последних фронтовиков. И так же рано, как и сам Саша, женился.
Узнаем мы все это в военкомате, куда Саша и Коля идут просить отсрочки (у Коли, кстати, похоже, метростроевская бронь, и в армию он не идет). Это среда обитания «отцов» — фронтовик и сам военком («я в этом возрасте уже под Курском...») — и это царство «отцовского» сталинского стиля с его дубовыми диванами. Кстати, ведь и первый из «склочных старших» — персонаж в кепке, ругающийся с Колей, — предстает перед нами в метро, образце сталинского стиля. И таксист, тоже фронтовик, ездит на «ЗиС-110», машине, воплощающей послевоенное время.
Да и в целом «сталианса» в Москве начала шестидесятых много — и он добротный, почти новый (что там — стоит ведь и до сих пор!). Но — он уже потерял статус модного и актуального. Впереди другая эстетика и другие времена — и не зря Коля, судя по фильму, строит простую по эстетике кафельную станцию «Проспект Вернадского». Его поколение перехватывает эстафету: теперь советским стилем будут они.
Есть лишь две сцены, где нет этого противопоставления. Это церковь, куда в поисках хозяйки собаки в начале фильма заходит Коля: предполагается, что это храм Гавриила Архангела, больше известный как Меншикова башня, но на самом деле сцена снималась в Смоленском соборе Новодевичьего монастыря, тогда не действовавшем. И квартира писателя Воронова с вневременным писательским интерьером: книги до потолка, бюст Вольтера. Вера и культура как не подверженные времени «московские скрепы» — трудно сказать, закладывал ли Георгий Данелия такое в фильм, но так получилось, что эта идея там читается.
Дух Москвы зовется Колей
Глядя нынешними глазами, Николай, герой Никиты Михалкова, держится достаточно противно (да и эталонный Володя, после выходки с отцом Алены, ему в лицо высказывает: трепач!). Он, кажется нам чрезмерно активным, претенциозным, «в каждой бочке затычка» — причем чаще всего безосновательно. К тому же большой любитель «проехаться» на чужом горбу: мама и сестра ему все подают и чинят (Володя бы сам зашил штаны, конечно). А он лениво поздним утром поглощает чай с вареньем.
Конечно, по сюжету Коля после смены на Метрострое. Но… не условность ли это, не дань ли соцреализму, требовавшему героев из рабочей среды? Ведет себя Николай богемно, если не сказать — барственно (и то сказать, Никите Михалкову такой стиль был знаком куда больше). Квартира у них большая, с пианино, трюмо, старыми гарднеровскими чашками вперемежку с новыми, прибалтийскими… И с новейшим (выпуск начался в 1964 году!) телевизором «Аэлита» Бакинского завода — прямо с ВДНХ, надо думать.
Может быть, Коля — интеллигент, эрудированный и начитанный на голову выше остальных? Ведь тоже нет: Володя, как выясняется, знает намного больше. Даже тот рабочий в кафе напротив, который каждый день учит по лингафонному курсу английский язык, объяснился бы с японским туристом лучше, чем Коля. А Володя и действительно объясняется, и понимает.
Но есть кое-что, в чем Николай действительно на голову выше остальных персонажей фильма, в том числе идеального советского комсомольца Володи. Это, назовем его так, социальное чутье, умение мгновенно ориентироваться в любой ситуации, ловить волну. Кто, например, первым заметил, что герой Владимира Басова — не писатель, а настоящий писатель тихо стоит в прихожей? То-то же... Именно этот талант необходим политикам и управленцам. Пусть английский учит официант — а паренек вроде Коли сумеет «организовать» и «разрулить».
И пусть это не покажется критикой в адрес героя Никиты Михалкова. Совсем нет: он делает в фильме много хорошего. Всем показывает дорогу (причем — вот тут не ошибается). Разрешает отвратительную ситуацию, возникшую между Сашей и его невестой. Идет к военкому просить отсрочку за Сашу. Наконец, именно Коля активно вовлекается в ситуацию с милицией и добивается того, что Володю быстро отпускают…
Не правда ли, все это очень напоминает то, как воспринимается вовне Москва в целом и москвичи в частности? С одной стороны — «да чем москвичи лучше, ничем не лучше, только амбиции непомерные». С другой — только в Москве так развивается социальное чутье, умение быстро реагировать на обстоятельства; мы город суперадаптирующихся людей. Правда, и эгоистов тоже, что правда, то правда: вот и Коля не может себя перебороть и «уступить» по доброе воле девушку приятелю, которому она и нужнее, и больше подходит.
Любоваться картинкой и Москвой
Москва — все-таки главный герой этого «не остросюжетного» фильма, для которого Георгию Данелии даже пришлось придумать особое жанровое определение «лирическая комедия» и вынести его в титры. И первые зрители «Я шагаю по Москве», и тем более мы сейчас смакуем не столько слова и действия, сколько кадры и картинки. Вот самолеты во «Внуково», вот развозит метростроевцев ночной мотовоз, вот усталые рабочие принимают душ. Это физиологично, как и давка в метро кадром позже, но это настолько «вкусно» снято, что восхищает.
Москва начала шестидесятых — попробуем подвести итог, какой она виделась авторам. Город — плавильный котел (начинается фильм с новенького аэропорта «Внуково»; «Я приезжая» — говорит встретившаяся в метро девушка, да и сам Володя из Сибири). Город, который постоянно строится: недаром Володя ищет Строительный переулок (которого, кстати, в городе и не было). Глобальный центр: японский турист ищет Третьяковку, и это никого не удивляет. А еще — моднейшие венгерские (почти Италия) кофе-машины в кафе-стекляшке.
Но при этом — в отличие от какой-нибудь «Новой Москвы» 1938 года — Москва Данелии это город, развернутый в историю. Помимо уже упомянутой Меншиковой башни, мы видим бульвары, по которым гуляли москвичи еще задолго до революции; академическую греблю в бывшем Императорском яхт-клубе на Стрелке. Недаром Коля озвучивает популярную городскую легенду о Чистых прудах. Герой Михалкова соединяет (по верхам, как всегда у него) новое и старое и тем олицетворяет дух Москвы. Вообще, качественно снятый фильм — как и жизнь — сочетает в себе старые и новые элементы, это только в недорогих сериалах все новенькое на год выпуска, будто в демозале мебельного магазина...
Сейчас мы любуемся еще и милыми детальками, которых тогда было не заметить из-за их повседневности. Автоматы с газировкой, детские педальные машинки, выпускавшиеся на заводе «Москвич». Трамваи на Страстной (Пушкинской) площади рядом с новым кинотеатром «Россия». Окающие деревенские бабушки с Русского Севера, работающие няньками и домработницами (они же — прихожанки в церквях, благодаря которым вместо шляпок в храмах прописались именно платки). Сюда же и телефоны-автоматы (зачем целая стена таксофонов? а половина не работали!), пирамиды из консервов в магазине, ландышевая аллея в парке Горького (которая потом появится в мультике «Ну, погоди!»). И многое другое.
СССР поневоле
Авторы фильма, пожалуй, меньше всего хотели снимать именно советское кино. И надо же было такому случиться, что «Я шагаю по Москве» сейчас воспринимается как картина, насквозь пропитанная именно советским духом. Тогда это не замечалось и не квалифицировалось как советское — но сейчас, в совсем другую эпоху, этого нельзя не понимать.
Действие фильма происходит в городе, где норма — вовлеченность всех во всё: люди наперебой бросаются показывать дорогу, преследовать преступника, прояснять ситуацию милиционеру. В Москве шестидесятых норма — невиданная в наше время безопасность: даже в отделении милиции мы видим не амбразуру, а обычную стойку с перилами, через которую можно легко перегнуться.
Хотя, конечно, фильм и «несоветский». Там есть и некоторые модные, принципиально несоветские штучки: например, вместе с Пушкиным моют не парадного Гоголя «от Советского правительства» 1952 года, а «грустного», работы Андреева, отставленного во дворик гоголевского дома. И Маяковский-памятник там не просто так, а в качестве моднейшего места встречи поэтов и их поклонников. Разрешенный — но символ «независимого», молодого кино.
...Сюжета в «Я шагаю по Москве» и действительно почти нет. Прошел всего один день из жизни молодых людей, которые, вполне вероятно, больше никогда и не увидятся (а вдруг да? финал-то открытый!). Но этот день оставляет роскошное послевкусие, пусть и с легким привкусом грусти. И, проводив Володю в аэропорт, Алена уже едет домой в Фили на 34-м троллейбусе, а Коля выбирается на поверхность на станции «Университет», чтобы пешком дойти до своего объекта и не ждать мотовоза. У него поет душа — а почему, можно узнать самим, достаточно летней ночью выйти там, на Юго-Западе, где отцвели сирень и жасмин, но все равно одуряюще пахнет и отовсюду видны парадные каменные дома и шпиль университета. Москва в тех местах, как и в центре, почти не изменилась — а значит, та история продолжается.
Антон Размахнин
