В последний год жизни Сергея Григорьевича Острового я несколько раз пытался встретиться с ним. Звонил ему на московский телефон, но мне постоянно отвечали: «Сергей Григорьевич болен» … Что поделаешь, возраст! Словом, так и не удалось сойтись, поговорить о прошлом, о поэзии, узнать о взаимоотношениях Сергея Григорьевича с прекрасным русским поэтом Павлом Васильевым (1909–1937 гг.).
С творчеством Васильева я впервые познакомился в конце 60-х. Это был наиболее полный на то время том стихов и поэм, изданный Гослитиздатом. С первой же страницы книги на меня пахнуло жаркими казахстанскими степями. Я увидел табуны полудиких кобылиц. Почувствовал терпкий запах тимьяна. Перед глазами в светлых бликах предстал зеленоглазый Иртыш с раскинувшимися по его берегам, словно гнёзда, казачьими станицами, в названиях которых слышалось что-то птичье – светлое, высокое. Представились во всей полноте судьбы моих соотечественников-переселенцев с их непростым жизненным укладом на чужих землях, ростки дружбы, зарождавшейся на стыке двух великих культур – русской и азиатской.
С этой книги, пожалуй, и открылся во мне огромный интерес к Павлу Васильеву, у которого отняли жизнь так же рано, как у Лермонтова. С тех пор каждое слово о нём, каждое его стихотворение, появившееся в печати, я старался не пропустить. Отыскал в Ташкенте Евгению Адольфовну Стэнман (в замужестве Киссен) – одноклассницу будущего знаменитого поэта, которой посвятил он проникновенные строки. Записал всё то, что, мне казалось, упустили другие васильеведы. Опубликовал об этой встрече очерк. И, конечно, тогда, в конце разговора, я не преминул задать давно интересовавший меня вопрос:
– Бывал ли Павел Васильев в Ташкенте?
– Думаю, что нет, – подумав, ответила Евгения Адольфовна. – В Ташкенте я с 30-х годов. Европейская его часть была маленькой, компактной. И, если бы Павел посетил наш город, наверное, я была бы в курсе.
«Наверное» оставляло какую-то слабую ниточку надежды, что я найду когда-нибудь твёрдый ответ на свой вопрос. Ну не мог, просто не мог такой неутомимый путешественник, как Васильев, живший в соседнем Казахстане, не побывать в солнечном городе!
К такой версии меня подтолкнул следующий факт. В середине 70-х годов вместе с преподавателями РПИРЯиЛ (Республиканский педагогический институт русского языка и литературы) С.И. Лиходзиевским и К.Н. Громом я навестил старейшего ташкентского литературоведа Д.Я. Вифлеемского, жившего за Алайским базаром на улице Урицкого. Он тогда сильно приболел. Пока мои старшие друзья в большой затенённой комнате, видимо, служившей кабинетом, беседовали с хозяином, я с интересом разглядывал внушительные полки, туго заставленные книгами. На одной, словно выставленная напоказ, меня привлекла небольшая книга. Я осторожно взял её в руки. На обложке значилось: «Павел Васильев. Соляной бунт. Поэма. Москва, Гослитиздат, 1934 г.»
Это был настоящий раритет! Первая и последняя вышедшая при жизни поэта книга… Но ценность её заключалась ещё и в том, что на титульном листе книги стоял крупный штамп: «КОНТРОЛЬНЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР». Те, кто работал в советские времена в издательстве, хорошо знают, что это значит. Первые десять обязательных экземпляров, вышедших в типографии, представлялись сначала в издательство на подпись редактору, художнику, техреду, главному редактору, в общем, всем тем, кто нёс ответственность за издание книги. Но самой главной подписью считалась закорючка редактора Главлита, то есть цензора. Случалось, что рубили издание на корню на самом выходе в свет. И только после всех собранных подписей печатался тираж книги. Вот одна из них и долетела аж из самой столицы до города «дружбы и тепла». Но какими путями она добралась сюда, как оказалась у Д.Я. Вифлеемского? Улучив паузу, я обо всём этом спросил у хозяина раритета.
– Книжку «Соляной бунт», – рассказал Дмитрий Яковлевич, – я купил после памятного ташкентского землетрясения на Тезиковке у пожилой женщины, вполне интеллигентного вида, она даже не торговалась. Тогда многие старожилы уезжали из города…
Больше я ничего не узнал об интересующей меня книге, а значит, и об авторе. Но и на том спасибо случаю, что мне посчастливилось прикоснуться к первоизданию известной поэмы.
Вскоре в издательство «Ёш гвардия» (аналог московской «Молодой гвардии». – Н.К.), где я в те годы работал редактором, заглянул народный художник Узбекистана В.Е. Кайдалов. Несмотря на значительную разность в возрасте (художник был старше меня на восемь пятилеток), мы с ним приятельствовали, иногда выпивали. Все самые значимые книги, выходившие в Ташкенте, иллюстрировались им. В ту самую встречу я спросил В.Е. Кайдалова:
– А вам знакомы стихи Павла Васильева?
– Почему только стихи? – удивлённо произнёс художник. – Я с ним лично был знаком…
– По Омску, Павлодару?
– Эк, юноша, как тебя далеко занесло! Здесь мы познакомились. Здесь, в Ташкенте.
У меня так и ёкнуло сердце: вот она, разгадка, где таилась… Совсем рядом. Отпросившись у главного редактора, мы с В.Е. Кайдаловым переместились в чайхану на Урде. Владимир Елпидифорович на правах старшего заказал чайник с белым чаем (водкой) и чайник с настоящим чаем. Ну и, конечно, закуску – шашлычок, салатик из помидоров и огурцов, пару самсы.
Выпили по первой и второй.
– Так, на чём мы остановились? – встрепенулся Кайдалов. – Ну да… Павел Васильев. – И, глядя в сторону башенки, «плывущей» над ювелирным магазином, что на правом берегу реки, задумчиво прочитал:
Поверивший в слова простые,
В косых ветрах от птичьих крыл,
Поводырём по всей России
Ты сказку за руку водил.
– Рассказывайте, рассказывайте, – торопил я: услышать что-нибудь новое, пусть даже незначительное, о поэте, стихи которого полюбил, всегда интересно…
– Точно помню, – продолжил художник свой рассказ, – был 36-й год. Стоял июль или, скорее, август. Сужу по тому, как базары к этому времени будто взрывались от груш, винограда, дынь и арбузов. Это их месяц. В один из таких дней, на Каблукова, где я жил, поздно вечером по-свойски громко и озорно в окно постучали. Открыл калитку, вышел на улицу: стоит мой друг – художник Гоша Карлов, Георгий, со своей неизменной «аксакальской» рыжей бородкой, а рядом с ним молодой человек – лет двадцати пяти – тридцати. Высокий, худощавый, в светлой рубашке, вышитой по вороту крестиком, и брюках оливкового цвета, на ногах – парусиновые туфли. Волос вороной, вьющийся, а глаза чуть-чуть насмешливые, так и рассыпают синь. В руке – чемоданчик. Сразу видно, что не здешний, приезжий… Такого сразу запомнишь.
– Знакомься, – сказал Карлов. – Это мой земляк по Павлодару. Поэт!
– Павел, – представился молодой человек и, протягивая ладонь, добавил: – Васильев.
– Проходите, – пригласил я нежданных гостей в дом.
За поздним ужином я узнал подробности: Павел прибыл в Ташкент из Москвы ночью. Переночевал на вокзале, а утром отправился в Союз художников Узбекистана, чтобы узнать адрес Виктора Уфимцева. С Уфимцевым Васильев был знаком по Омску. Там же Павел посвятил своему другу художнику-футуристу замечательное стихотворение «Верблюд». О том, что Виктор перебрался в Ташкент, Васильеву кто-то сообщил в Москве. Хотелось встретиться с давним другом, поговорить. Однако в Союзе художников сказали, что Виктор Иванович в настоящее время находится на этюдах в горах. В это время в коридоре и встретился Павлу Гоша Карлов. Познакомились, разговорились. Оказывается, детские и юношеские годы Карлова прошли там же, где и у Васильева. Для обоих не пустым звуком, а родной музыкой звучали названия городов – Павлодар, Усть-Каменогорск, Омск. Ну и, конечно, Иртыш, где они когда-то рыбачили. Как бывает в подобных случаях, молодые люди решили обмыть и закрепить знакомство. Но тут Васильев замешкался, достал из чемоданчика небольшой блокнотик. Быстро пролистал его и сказал, что ему сначала надо заглянуть в редакцию газеты «Правда Востока» к какому-то журналисту, тоже знакомому по Казахстану и Сибири. Имени его я уже не помню.
Гостя из Москвы сотрудники редакции встретили тепло. А когда узнали, что это тот самый «хулиганствующий» поэт, о поведении которого писал сам Горький в главной газете страны «Правда», заметно поостыли. Ведь «Правда Востока» была вроде младшей сестры «Правды». Она вела ту же магистральную линию партии.
Журналист, к которому пришёл Павел, оказывается, давно уволился. Уехал в какой-то другой город. Но более сильное впечатление Васильев произвёл на сотрудниц женского пола. Когда он покидал стены редакции вместе с Карловым, они как бы невзначай выглядывали из дверей кабинетов.
До ближайшего Пьян-базара, который потом стал называться Воскресенским рынком, где можно хорошо закусить и выпить, было рукой подать. Туда и направились Карлов и Васильев.
Там за уютным колченогим столиком новые знакомые вспоминали памятные места, где им довелось жить, возможно, общих приятелей, переходили из шинка в шинок (недаром место называлось Пьян-базар!), пробовали различные вина. А здесь их было море разливанное, и сортов не счесть! Продавцы – колоритные армяне и бухарские евреи, золотозубые и в сюртуках – не скупились на угощения. И, главное, всё было относительно недорого – не то что в Первопрестольной!
Земляки до обеда погуляли по городу, а потом пришли домой к Георгию: квартира его находилась на улице Кафанова. Попили чаю, отдохнули, а по холодку притопали ко мне в гости. Оказывается, Карлов пообещал Васильеву показать мои работы. Хорош тоже, гусь, смотреть картины на ночь глядя! И всё-таки несколько литографских пейзажей я показал Павлу. Особенно ему понравился той-тепинский базар, ослики на фоне первых автомобилей… «Всё, как у нас, в Павлодаре», – сказал он ностальгически.
Разговор наш продолжился на тахте за дастарханом, под яркой электрической лампочкой, подвешенной за веточку вишни. О чём мы говорили всю ночь, я не помню. Васильев кого-то неистово бранил, рассказывал о каких-то московских поэтах. Никого из них я раньше не знал, как, впрочем, и самого Павла. А потом я с Карловым попросил его прочитать что-нибудь из своих стихов. Васильев порылся в небольшом чемоданчике, который лежал возле подушек на тахте, и вытащил из него небольшую книжку. Открыл страницу с закладкой и сказал: «Я прочту вам отрывок из поэмы «Соляной бунт». Только отрывок!» Читал Васильев выразительно, так, что жена пришла из кухни послушать. Когда отрывок закончился, мы просили его читать ещё и ещё. Но вскоре Павел, видимо, устал читать и рубанул рукой по воздуху: «Всё!»
Я взял книжечку из рук Павла, открыл, смотрю, а на титульном листе печать: «КОНТРОЛЬНЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР». С Васильевым мы были почти ровесниками и разговаривали на ты. «А ты можешь подарить мне эту книжку с автографом?» – обратился я к поэту. «Нет, – отрезал Павел. – У меня сейчас это единственный экземпляр. Да и дарить книжку с печатью не совсем удобно. Она у меня как талисман. Вот выйдет скоро новая, обязательно пришлю вам обоим». Мы сидели, разговаривали и пили вино почти до полуночи. Затем жена постелила Васильеву и Карлову прямо здесь, на тахте, постель.
Утром ни Карлова, ни Васильева я не увидел. Видимо, на рассвете, не попрощавшись, они ушли по-английски. Пятилитровый бидончик был печально пуст. Зато под подушкой жена обнаружила книжку Павла Васильева «Соляной бунт», которую он забыл положить обратно в чемоданчик. Мы подумали, что поэт вскоре вернётся за своей книжкой. Но ни сегодня, ни завтра Васильев почему-то так и не пришёл.
А ещё через несколько дней я встретил Карлова в Союзе художников. Георгий извинился, сказал, что он с Павлом не хотел будить меня с женой, и они ушли на рассвете к каким-то знакомым поэта, с которыми тот вскоре уехал не то в Самарканд, не то в Бухару. Вот такая встреча у меня была с Васильевым, – закончил свои воспоминания Владимир Елпидифорович. – Это уже потом, в 57-м году, когда у Павла посмертно вышла в Москве первая большая книга стихов и поэм, я понял, какой это был мощи и удали поэт.
– А где сейчас та книжка Васильева? – поинтересовался я.
– Лежала в мастерской до середины пятидесятых. Я иногда её перечитывал, – сказал Кайдалов. – А потом дочка унесла в школу и дала кому-то почитать. Так книжка и затерялась.
Нет, я не стал тогда расстраивать пожилого художника и не сказал ему, что видел эту книжку несколько лет назад у литературоведа Д.Я. Вифлеемского. Это была, конечно же, она… Другой второй просто не могло быть в Ташкенте с печатью «КОНТРОЛЬНЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР»! Снаряд в одну и ту же воронку не попадает.
Тогда, после разговора с Кайдаловым, для меня вопрос решился: был Васильев в Ташкенте или нет… Так что зря спорят некоторые литературоведы о его пребывании в Средней Азии. Ведь поэта встретили там без помпы, не как иных обласканных властью деятелей литературы. И Е.А. Стэнман (Киссен) вполне могла не знать о приезде своего одноклассника. Наконец, в наиболее полной книге на сегодняшний день: «Павел Васильев. Сочинения. Письма» (Москва, Эллис Лак, 2000), в краткой биографической хронике чётко и ясно сказано: «1936, август-сентябрь. Совершает большую поездку по стране – от Салехарда до Бухары, Ташкента и Самарканда. Заезжает к родным в Омск».
А теперь я опять вернусь к Сергею Островому. Это был последний поэт из живущих, кто близко общался и дружил с «зайсанским златоустом-самородком». Мне хотелось расспросить Острового о московском окружении Павла Васильева, о его столичных друзьях, недругах. А вдруг всплывёт что-то новое?
В известной мне мемуарной литературе о каких-либо отношениях Острового с Васильевым не говорится ни слова. Да и характеры двух некогда молодых поэтов были разительно противоположными. Если Островой внешне являл собой полное спокойствие, респектабельность, некоторую даже холодность, то Васильев был открытым, порой вспыльчивым, говоря словами любимого им Есенина, переполненным «половодьем чувств». Что их могло объединять? А ведь Васильев в 1936 г. посвятил собрату по перу проникновенный «Акростих», опубликованный вторым изданием в 1968 г. в Большой серии «Библиотеки поэта»:
Ответь мне, почему давно
С тоской иртышской мы в разлуке?
Ты видишь мутное окно,
Рассвет в него не льёт вино,
Он не протянет нам и руки.
Вино, которое века
Орлам перо и пух багрило…
Мы одиноки, как тоска
У тростникового аила.
При каких обстоятельствах было написано это стихотворение, что побудило Павла Васильева написать его?.. Может быть, когда-нибудь историкам литературы посчастливится открыть сию тайну?..
