Виталий Волович

20 августа 1923 года Родился в Гаграх

1937 год Переехал в Евпаторию, потом в Кисловодск

1941 год Окончил школу в Сочи

1949 год Участвовал в экспедиции «Север-4»

9 мая 1949 года Совершил первый в мире парашютный прыжок на Северный полюс

1950 год Участвовал в экспедиции «Север-5»

1951 год Участвовал в экспедиции на дрейфующей станции «Северный полюс-2»

1952 год Начал работать в НИИ авиационной медицины в спецлаборатории по проблемам выживания летчиков и космонавтов после вынужденного приземления или приводнения

1961 год Стал организатором группы врачей-парашютистов для обследования космонавтов после посадки

12 апреля 1961 года Провел первое медицинское обследование Ю.Гагарина после возвращения

1961–1991 годы Участвовал в экспедициях по исследованию выживания летчиков и космонавтов после вынужденного приземления или приводнения в безлюдной местности: тайге, пустыне, джунглях

1988–1991 годы Участвовал в советско-индийском эксперименте «Химдом» — «Физиологические реакции человеческого организма на быструю смену тропического климата на арктический» в Индии и Кольском Заполярье

2006 год Получил звание профессора по специальности «авиационно-космическая и морская медицина»

2010 год Опубликовал книгу «Полярные дневники участника секретных полярных экспедиций 1949–1955 гг.»

2012 год Ушел на пенсию

Я родился в городе Гагры в 1923 году. В то время мой отец был главным врачом гагринского курорта. В 1937 году нам пришлось срочно уехать: тогда всех дирек?торов курортов арестовывали, а папа к тому же был беспартийный. Отца предупредили, чтобы он скорее уезжал. Мы переехали — сначала в Евпаторию, потом в Кисловодск, а в 1938 году отца позвали быть главным врачом сочин?ского курорта, и мы вернулись, но уже в Сочи. Там у нас был маленький домик, окруженный бананами, и там я поступил в школу №1 имени Сталина, которую окончил в 1941 году. В 1930 году папе поручили заниматься еще и культурной программой курорта, поэтому двери нашего дома просто не закрывались. Он был полон гостей, и к нам заходили довольно известные люди того времени: Валерия Барсова — самое знаменитое сопрано тех лет, Лев Кассиль, Самуил Маршак. Маршаку я даже показывал свои первые стихи, о которых он сказал: «Пока слабо. Не Пушкин». А еще как-то раз у нас внизу была армянская свадьба, и Маршак меня уговорил пойти туда и сделать так, чтобы его с друзьями тоже пригласили.

21 июня 1941 года в школе состоялся бал в честь окончания 10-го класса. Утром на следующий день мы узнали, что началась война. Мне было 16 лет. Перед этим я сделал все, чтобы попасть в летное училище. По-мальчишески считал, что единственно достойные специальности — это летчики и полярники. А впервые я заинте?ресовался темой Севера еще в семь лет, когда родители привезли мне из Москвы в подарок книгу — «Русские мореплаватели арктические и кругосветные». До сих пор помню, как у нас дома обсуждали крушение на Северном полюсе дирижабля «Италия» экспедиции Нобиле, поиск выживших, фамилии летчиков и руководителя поиска и как ледокол «Красин» спас оставшихся в живых.

Но, несмотря на то что я мечтал стать летчиком, после разных перипетий я оказался в Военно-медицинской академии имени Кирова. А 8 сентября 1941 года над Ленинградом прошли эскадры немецких бомбардировщиков, которые разбомбили все запасы продовольствия, и началась блокада. Мы перешли на новую норму питания, и все ходили голодные. Как военнослужащие мы после учебы должны были брать в руки оружие и нести комендантскую службу в гарнизоне — тушить «зажигалки» и ловить шпионов (сигнальщиков, которые наводили немецких пилотов на мишени в городе). В ноябре стало ясно, что война быстро не кончится, и Сталин ради сохранения кадров издал указ эвакуироваться всем академиям, находившимся в Ленинграде. На самолете мы перелетели через Ладогу и отправились в эвакуацию в Самарканд продолжать учебу. Два года спустя нас вернули в Ленинград, где мы окончили курсы Военно-медицинской академии и молодыми капитанами медицинской службы были отправлены в части. Если сравнивать с гражданской службой, то я имел образование врача общего профиля — весь комплект общих медицинских знаний плюс военно-полевая хирургия.

Хоть я и стал врачом, тяга к авиации у меня сохранилась. В самой авиации мест не было, и мне предложили место доктора в воздушно-десантных войсках. Я отправился в часть под Тулой работать врачом батальона. Однажды после утреннего построения меня позвал старший врач полка и приказал ехать в Тулу за медикаментами. Обычно это делал младший врач, но он заболел, и поехал я. Когда я приехал, оказалось, что начальник медсанбата ушел на обед. Я решил по?дождать его, вышел на улицу и задремал под березой. Вдруг меня будит какой-то молодой майор, блондин с типично русским скуластым лицом. Мы разговорились, и оказалось, что этот майор уезжает через два часа в Москву. А еще оказалось, что это Павел Буренин, который первый в мире прыгал в Арктику с парашютом, на Земле Бунге. И вдруг он спросил, не хочу ли я отправиться в Арктику. Я сказал, что, конечно, хочу, но меня никто не возьмет.

— Ну это не твое дело, — сказал он. — У тебя прыжков много?
— Семьдесят три.
— Годится. Хирургию знаешь?
— Да.
— Все нормально, никаких прегрешений у тебя нет, судимостей нет?
— Нет.
— Будь здоров.

И он уехал. Прошло несколько месяцев, меня перевели в Тулу, и я думал, что все это ничем не кончится. И вдруг ночью меня поднимают, вызывают к командующему корпусом, и тот говорит:

— Ты на Северном полюсе был?
— Никак нет, товарищ командующий.
— Будешь. Документы уже готовы.

Первым же поездом я отправился в Москву, в главное управление Северного морского пути. Я был благодарен судьбе, Богу, что все так сложилось. Ведь в любой момент могла случиться осечка: я мог приехать тогда в Тулу на час позже, майор этот мог не дождаться начальника штаба и уехать в Москву. Все что угодно могло случиться, и я бы никогда не попал в Арктику.

В 1949 году в составе абсолютно секретной экспедиции я оказался в Арктике. Тогда начиналась холодная война, и Арктика превращалась в Средиземное море третьей мировой войны. Все арктические экспедиции были военными и секретными. Моя первая экспедиция проходила на Полюсе относительной недоступности. Полюс относительной недоступности — это самая географически отдаленная точка от обоих материков: американского и азиатского. До нас там люди побывали дважды. Первый раз, в 1927 году, это был американский полярный исследователь Джордж Губерт Уилкинз, который потом стал моим другом. На одномоторном самолете он и его коллега, летчик Бэн Эйлсон, прилетели на Полюс относительной недоступности, сели и измерили глубину эхолотом. Это была фантастическая работа — по храбрости и по безумию. Но у них был эхолот, а у нас через десять лет после них эхолота еще не было. Правда, потом выяснилось, что измерения американского эхолота оказались ошибочными, и наши гидрологи, проводя там исследования, обнаружили, что никаких глубин свыше 4 тысяч метров в точке относительного полюса не существует.

А второй раз там побывала экспедиция Либина и Черевичного — так называемая прыгающая группа. Они сделали пять посадок в 1941 году, перед самой войной. И в третий раз это место посетили уже мы, в 1949-м.

Когда меня высадили на ледовой посадочной полосе и когда я понял, что достиг станции, что первый раз в жизни оказался в Арктике на льду, — открыл дверь, даже не дождавшись стремянки, спрыгнул вниз, вытащил кольт 45-го калибра — по моей просьбе нам их выдали, чтобы защищаться от медведя, — и выпустил целую обойму в воздух.

Потом подбежали люди, которые оказались здесь раньше нас, стали приветствовать. И тут вдруг что-то огромное и белое свалило меня в снег и стало облизывать. Это был местный полярный пес, который так встречал нового члена экспедиции. С нами тогда жили две собаки — колымская лайка и дворняжка, — и одна из них даже родила щенков.

В экспедиции я выполнял роль врача-парашютиста. Чтобы проводить исследования, надо было садиться на неподготовленные льдины, на лед, который только визуально казался пригодным для посадки. При неудачной посадке самолет мог разбиться, сломаться. Кто тогда смог бы помочь пострадавшим? Нужна была своеобразная скорая помощь на парашюте. И меня включили в состав экспедиции, чтобы в случае катастрофы или аварии я мог быстро собрать парашют, взять ме?шок с продовольствием и прыгнуть к терпящему бедствие экипажу на лед. Груз, который я должен был нести на себе во время прыжка, был немалым. Кроме основного и запасного парашюта, на мне еще висело килограммов 25 сна?ряжения — продукты, инструменты, все те вещи, которые потом, когда я начал серьезно заниматься вопросами выжи?вания человека в экстремальных условиях, мы включили в первые парашют?ные укладки.

Условия были очень тяжелые. Зимой полярная ночь — минус 45–50 градусов. В палатках, где к утру минус 30, газовую печку разжигать нельзя, так как можно отравиться или устроить пожар. Как говорил Фритьоф Нансен: «К холоду нельзя привыкнуть, к холоду можно приспособиться». В общем, холодно было ужасно. На полу палатки — такой толстый слой льда, что его бессмысленно было скалывать. Все равно люди входили, и образовывался новый лед.

Мой прыжок на географический полюс случился в 13 часов 9 мая 1949 года, то есть в День Победы. Все произошло стремительно и совершенно неожиданно. Я проснулся часов в восемь утра по Москве. Холод жуткий. В палатке минус 18. Зажег газ. Умылся. Стали подтягиваться ребята из других палаток — праздник все-таки. Нарезали колбасы, лука, наделали строганины. Поставили бутылку спирта. Кто-то коньяк принес. Пожарили мясо. Только собрались выпить — прибегают и говорят: «Тебя к начальству. Кузнецов вызывает». Александр Алексеевич Кузнецов был начальником экспедиции. Я прибежал в штабную палатку, а там полно народу. Все улыбаются, смотрят на меня. Кузнецов спрашивает меня, как дела, есть ли больные. Я говорю, что двое немного гриппуют, но уже поправляются.

— А сами не болеете?
— Нет.
— Кстати, а сколько у вас прыжков с парашютом?
— Семьдесят четыре.
— Неплохо. А что вы, доктор, скажете, если мы предложим вам семьдесят пятый прыжок совершить на Северный полюс?

У меня перехватило дыхание. Я, конечно, мечтал, что прыгну куда-нибудь на лед, но что это будет сразу Северный полюс, даже помыслить не мог. Честно говоря, я уже начал переживать, что меня не используют: лечить людей мне приходилось немного, все были здоровые. Ну, простудятся или зуб заболит — и все. А тут вдруг такое. Я стоял и молчал, а Кузнецов говорит: «Ну как? Вы согласны?» А я все стоял и молчал, так был потрясен. Кто-то сказал: «Молчание — знак согласия». Тогда я все-таки собрался и ответил: «Конечно, конечно». Кузнецов сказал, что прыгать я буду вместе с Андреем Петровичем Медведевым, известным парашютистом, совершившим 750 прыжков. Через час пятнадцать он должен был быть здесь.

Я пошел в нашу палатку. Ребята меня дождались, коньяк не пили. Я им все рассказал, они разлили коньяк и сказали: «Давайте за нашего доктора-парашютиста». Еще сказали поесть пельменей хотя бы перед прыжком. А я понял, что не могу. Вышел на улицу, сел на ледяной валун и закурил.

Прилетел самолет. Мы переложили парашюты, все подготовили и вылетели к полюсу. Нас провожала вся экспедиция. Так я внезапно, прямо из-за праздничного стола, оказался в воздухе, готовясь к первому в мире прыжку на полюс. Ле?теть было всего минут сорок. Мы сидели и ждали прыжка. Было очень большое внутреннее напряжение. Не страх, а на?пряжение. Но мы пыжились и не показывали это друг другу. Второй пилот принес нам по стакану чая. Мы попили. О чем-то поговорили. Покурили. Все это как-то не было похоже на реальность — казалось, во сне происходит. И никаких особых мыслей не было в голове, хотя логично было бы беспокоиться.

И вот мы вышли на курс, стали приближаться к полюсу. Загудела сирена. А пассажирскую дверцу вдруг заело — мороз все-таки. Медведев взорвался, стал эту дверь проклинать. Бортмеханик быстро поджег кусок пакли, прогрел замок — дверь открылась. Но прыгать уже было поздно: мы прошли точку. Самолет круто развернулся и пошел на второй круг. Открыли дверь. Свет был очень ярким. Солнечно. Ветер — 5–7 метров в секунду. Минус 25 градусов. А высота небольшая — 600 метров. Мы проверили друг у друга парашюты, раздался сигнал — одновременно прыгнули. Я летел и считал секунды свободного полета. На двадцать пятой секунде дернул кольцо. Парашют раскрылся, но вдруг его развернуло ветром, и купол опал. Медведев увидел, что происходит, и крикнул, чтобы я открывал запасной.

Многие детали я почему-то забыл, как-то они стерлись. Но этот запасной парашют я запомнил отлично. Он был неожиданно ярко-красный. Бог спас — когда раскрылся запасной купол, я поправил основной и сел на двух куполах. Это было сложно, потому что нужно было притягивать купола за стропы, как можно ближе друг к другу. Еще я помню, что, когда садился, подумал: главное — не попасть ногой между льдинами. Но ветер меня унес от опасного места, и я приземлился в огромный сугроб. Ушел в него по шею. И тут я полностью расслабился. Все напряжение разом прошло, стало тихо и спокойно. Я просто лежал, закрыв глаза, вставать совершенно не хотелось. А Медведев подобрался ко мне и кричит: «Что ты там лежишь? Вставай!» Я вылез. Мы обнялись. Потом разложили парашюты и сфотографировали друг друга по очереди. Я сообразил прихватить с собой фляжку с водкой, мензурку и луковицу в качестве закуски. Даже не знаю, почему луковицу, а не колбасу, скажем. Мне показалось, что это лучшая закуска. Разрезал луковицу, мы налили и выпили за полюс, за День Победы. Была совсем уже весна, лед вокруг трещал, и оставаться там было опасно. Летчик Метлицкий постарался посадить самолет как можно ближе к нам — так что мы без проблем выбрались оттуда. Смешно, но я совершенно забыл захватить с собой какой-нибудь флажок, чтобы оставить в месте приземления. Водку не забыл, а флажок забыл. Но Андрей, оказывается, флажок взял. Такой небольшой, который обычно втыкают в посадочную полосу. Он его там и воткнул.

Спустя год началась моя вторая экспедиция — на дрейфующей станции «Северный полюс-2», или в «точке 36». Я служил там не только врачом, но и поваром. А работа повара — довольно тяжелое занятие в таких условиях. Каждый день рубишь мясо, которое тверже бетона. Топор мог отскочить и ударить тебя по лбу. Рубишь это бетонное мясо, а кругом все засыпано красными щепками. Смешно сказать, но я дважды чуть не отморозил пальцы. И где? В фарше! Когда перемешивал фарш, пальцы стали совсем белые.

У меня было много консервов, замерзшие оленьи туши и ящики с полуфабрикатами. Тогда еще в Москве никто не знал об этих самых полуфабрикатах — фабрика Микояна специально их сделала для наших экспедиций. В каждом ящике — 100 штук бифштексов, 100 штук ромштексов, 100 штук отбивных, 100 штук мозгов. Это было удобно. Очень важным блюдом были пельмени, которые хранились в жестяных банках (каждая примерно по 16 килограмм). Пельмени мы доедали до марта следующего года.

Самым неприятным и тяжелым было отсутствие связи с внешним миром, с домом. Наши родственники не знали, где мы находимся, и вообще очень ограниченное число людей даже в Глав?севпути знали о том, что на 86-м градусе северной широты в Северном Ледовитом океане находится дрейфующая станция «Северный полюс-2».

Если бы с нами что-то случилось, ни?кто бы об этом не узнал. И даже если успеешь сообщить, что нужна помощь, — пока самолет долетит, все что угодно может случиться. Мы себя чувствовали как первые космонавты — понимали: ?случись что с тобой, спасти никто не сможет. И, конечно, с нами периодически что-то случалось. И пожары были, и другие бедствия. Но самым экстремальным было событие, произошедшее 13 февраля 1951 года. Вдруг началась сильная подвижка льдов. И на западной стороне вырос огромный ледяной вал, высотой примерно восемь метров. Как огромный танк или бульдозер, этот вал пополз на станцию. С одной стороны надвигался вал, с другой была черная ледяная вода, треск стоял жуткий, бежать некуда. Трещины пошли по центру лагеря. Мы, честно го?воря, думали, что все погибнем. Но за считаные метры от нас движение льда остановилось. Правда, от самой станции почти ничего не осталось — все было пере?молото в щепки. Еле успели спасти радиостанцию. К счастью, у нас оставались запасные палатки и запасы еды, которые мы в самом начале рассовали по разным концам льдины. Это позволи?ло нам продержаться еще три месяца до конца экспедиции.

Самое интересное, что в тот момент я не испытывал чувства страха. Да и никто, по-моему, не боялся. В честь этой истории я тогда написал стишок:

Не раз мы попадали в переплет,
Но знали, что в высокие широты
К нам ни один корабль не приплывет,
Не прилетят на помощь самолеты.
Но коль придет нежданная беда,
Не подведем — ведь мы за все в ответе.
Но кажется порою иногда,
Что мы совсем одни на свете.

Когда весной 1954 года составлялись списки вещей, необходимых для обустройства дрейфующей станции «Северный полюс-3», я настаивал, чтобы взяли пианино. Наш хозяйственник был, конечно, против. Но я его уговорил, пообещав, что компенсирую это уменьшением количества других грузов. А вес у пианино, кстати, был очень серьезный — 250 килограмм. Хозяйственник взял списки и от?правился к начальнику Главсевморпути Бурханову, который должен был все это утверждать. Бурханов читает список: трос гидрологический — 500 кг, кровати — 70 кг, пельмени, палатки… Вдруг он замолкает и поднимает глаза: «Пианино! Это шутка? Это чья идея? Если вы там такие меломаны, то берите гитару, ак?кордеон. Но никакого пианино не будет». И вычеркнул пианино из списка. Пришлось везти на полюс аккордеон, но иг?рать я на нем не умел и очень мучил то?варищей своими попытками освоить инструмент.

А потом мы решили на 1 Мая построить снежный дворец на полюсе. А в этот момент как раз мимо пролетал самолет с Бурхановым. Его беспокоило состояние льда на полюсе, и на обратном пути после осмотра самолет сел у нас. С Бурхановым прилетело еще несколько важных гостей: академик Федоров, академик Щербаков. Мы устроили торжественный вечер. В какой-то момент все почувствовали, что не хватает музыки. Вспомнили про меня. А я стал отказываться, потому что играть на аккордеоне не умел. В результате двое вызвались тянуть меха, а я стал играть на аккордеоне как на пианино, положив его плашмя. И на мотив известной песни «Маркиза», исполнял которую Утесов, я спел песню о пожаре, который у нас приключился во время работы на дрейфующей станции «Северный полюс-2». Все хохотали. И тогда Бурханов сказал: «Вы, доктор, заработали пианино. Завтра очередным рейсом привезут». И точно, уже 5 мая наш радист принял радиограмму, что пианино везут. Когда его выгрузили на лед, я сразу стал играть, и играл, пока пальцы не замерзли.

На Севере подолгу приходилось чего-то ждать. Просто сидеть и ждать. Если погода нелетная, то ничего с этим не сделаешь. Можно спать. Можно в преферанс играть. Можно анекдоты рассказывать. В таких условиях мы развлекали себя как могли и шутили, конечно, отчаянно. Один раз мы разыграли второго пилота на Диксоне: послали к нему бортмеханика, он разбудил его и говорит:

— Надо срочно оформить спецгруз.
— Какой?
— Сено.
— Мы что, коров на полюс везем?
Тот говорит:
— Не коров, а мамонтов. Не на полюс, а в Москву.

И рассказал ему, что на Чукотке выкопали стадо мамонтов в мерзлоте, а те оттаяли и ожили. И вот теперь их надо своим ходом гнать до Архангельска, потому что навигация только в июне начнется, а их там кормить нечем. И по дороге, чтобы им было что есть, надо сбрасывать сено с самолетов. Сказал, что еще и другие экипажи на это назначили, но проблема в том, что сено есть в тюках, а есть россыпью. И чтобы все вышло гладко, нужно поторопиться и получить брикетированное сено, которое проще и грузить, и сбрасывать.

— Так что беги к начальнику аэропорта: он будет отказываться, но можно посулить ему спирта. Главное — дави, настаивай. Пилот побежал. Начальник аэропорта спрашивает:
— Что надо?
— Сено.
— Ты шутишь? Коров, что ли, повезете?
— Мамонтов гонят с Чукотки. Приказано каждые 50 километров сбрасывать им сено. Вот я и пришел, чтобы вы нам тонн десять выписали, но желательно только брикетированное, а не россыпное.
— Может, к врачу лучше обратиться? Откуда у меня сено?
— Все у вас есть. Наверняка для своих ко?ров бережете, а на пилотов вам плевать.

Может, тут дело бы и врачом закончилось. Но под дверью уже пара десятков людей подслушивали — и они эту дверь прямо выломали от хохота.

Еще со времен академии многие знали меня как сочинителя комических песен. Когда появлялся новый фильм, я писал под музыку из него хулиганские песни. Например, на мотив мелодии «Носил рубашку я три года» из фильма «Джордж из Динки-джаза» (популярная британская комедия, вышедшая на экраны в 1940 году. — БГ) я как-то написал песню про портянку:

Проносил портянку я три года,
Но ее ни разу не стирал,
Ведь стирка денег стоит, а мыло
грязь не смоет,
А мыло в наше время — капитал!

И дальше:

Ночью воры к нам забрались,
Никто из них опасности не ждал,
С портянкой повстречались и все
позадыхались,
А утром я их трупы собирал.

В 1959 году меня перевели в специальную научно-исследовательскую лабораторию, занимавшуюся проблемами выживания летчиков и космонавтов после вынужденного приземления и приводнения. Все космонавты готовились и обследовались в нашем институте, мы с ними все время контактировали. Когда стали готовиться к полетам, я предложил свой арктический опыт врача-парашютиста.

Прежде ведь приземление космонавта происходило совсем не так, как мы это теперь себе представляем. Никакого спускаемого аппарата не было. Корабль входил в атмосферу, отстреливался приборный отсек, где сидел космонавт, и на высоте семи километров космонавт должен был катапультироваться и спускаться на парашюте.

После этого космонавт включал радио, и его находили. На борту поискового самолета находился врач-парашютист. Сразу после обнаружения космонавта врач прыгал к нему, определял состояние и оказывал помощь, если она была нужна. А уже потом космонавта забирали.

Такую группу врачей-парашютистов я и возглавил. Она состояла всего из четырех человек — брали только людей с безупречным здоровьем. Перед полетом Гагарина, естественно, мы долго готовились. Врачей учили прыгать с парашютом, а потом мы занялись травматологической подготовкой. Например, нас включили в состав травматологических бригад скорой помощи Института Склифосовского, и мы целыми днями ездили с ними по вы?зовам. Была сконструирована специальная сумка, стенки которой были выложены поролоном с ячейками для ампул и другого бьющегося инвентаря. Снаряжение врача вышло очень тяжелым. Два парашюта — основной и запасной, контейнер с медицинской сумкой, которая весила килограмм двадцать пять, да еще кислородный прибор. По земле с таким грузом было крайне сложно передвигаться, и мы долго тренировались мгновенно надевать на себя все это добро.

Понятно, что приземлиться мы могли в самых разных местах, в том числе там, где нас не сразу могли бы найти. Поэтому нам выдали особые мандаты, где было написано, что предъявители этих документов выполняют ответственное задание правительства и все партийные и государственные организации должны оказывать им помощь — транспортом, связью и всем необходимым.

О том, что Гагарин на орбите, мы узнали уже в воздухе. По радио сообщили, что с Гагариным установлена двусторонняя связь и что чувствует он себя хорошо. Было понятно, что корабль скоро начнет снижаться где-то над Африкой. С командного пункта передали расчетную точку приземления. Второй пилот ворвался в грузовую кабину с криком: «Парашютисты, быстрее! Мы в расчетной точке!» Это было недалеко от города Энгельса. Бортпроводник резко открыл дверь, и я увидел внизу на фоне светло-коричневой вспаханной земли яркое оранжевое пятно парашюта и несколько человеческих фигур. Гагарин уже приземлился. Я весь напрягся. Вдруг ему плохо? В нетерпении я ждал команды «Пошел!». Но команды все не было. Потом вместо команды на табло вспыхнула красная лампочка — отбой. Из радиорубки вышел радист и сложил руки на груди. Ничего не поделаешь — врач не нужен. Жалко, а с другой стороны, хорошо, что Гагарин приземлился благополучно и медицинская помощь ему не требуется.

Так что первого космонавта я увидел уже в командном пункте аэродрома. Я открыл дверь. Там было полно народу, а у стола в светло-голубом теплозащитном костюме сидел улыбающийся Гагарин. Я спросил, как его самочувствие. Он обнял меня и сказал: «Я в полном порядке. Я вас ждал. Думал, вы будете меня встречать».

Потом Гагарина, меня и еще нескольких человек посадили в самолет, и мы полетели в Куйбышев. В самолете было уютно: столик с четырьмя креслами, занавески из белого парашютного шелка на иллюми?наторах. Гагарину стало жарко, он расстегнул теплозащитный костюм, оставшись в тонкой трикотажной рубашке.

Я провел медицинский осмотр. Первые наблюдения были такие: чувствует себя хорошо, оживлен, активен, легко вступает в контакт, благожелателен. Было ясно, что психическую нагрузку он перенес хорошо. Давление было отличное — 125 на 75. Пульс — 68. Температура — 36 и 6. Были и жалобы, конечно. Он пожаловался на потливость и небольшое чувство усталости. Говорил, что сейчас бы отдохнуть. Есть и пить ему не хотелось. Во время полета он на минуту задремал, а потом сказал, что его укачало.

Гагарина сразу спросили про невесомость. Он сказал, что ему понравилось. Стало все легко делать, общее состояние улучшилось. Попробовал писать карандашом, телеграфным ключом поработал. И все получалось. А потом вдруг мимо лица проплыл карандаш и прозрачные бусины. Это была вода, которая пролилась, когда он пил.

Все у него брали автографы. У одного из специалистов не оказалось блокнота, и он попросил Гагарина расписаться в паспорте. Сначала Гагарин отказывался — документ все-таки. Но тот так уж просил, что пришлось расписаться прямо в паспорте. Под конец и я взял автограф. В моем полевом дневнике космонавт написал: «Передовой медицине. Гагарин. 12.04.1956». Через несколько дней я показывал друзьям автограф, и один из них спросил: «Как это тебе удалось получить автограф Гагарина за пять лет до полета?» И действительно. Год был указан почему-то 1956-й. Потом показал Гагарину. Он тоже очень удивился и поправил. Странная история.

Когда мы подлетали к Куйбышеву, оказалось, что у Гагарина нет шапки, он ее оставил в Байконуре. Артиллеристы, ко?торые подобрали его на земле, подарили ему фуражку, но в фуражке летчику появ?ляться перед командованием было неудобно. Тогда я полез в парашютную сумку и достал старый меховой шлемофон, в котором я прыгал на Северный полюс. Гагарин надел, сказал, что немного маловат, но нормально.

Встречала нас большая толпа. Гагарина увели, а ко мне подошел какой-то коренастый человек с зачесанными назад волосами, спросил, кто я такой, расспрашивал о здоровье Гагарина. Потом оказалось, что это был Королев.

Нужно сказать, что мне очень повезло. Я встречал космонавтов от Гагарина до Бы?ковского, и никого не пришлось спасать. Все проходило гладко, к счастью. После работы с космонавтами я занимался проблемами выживания в разных климатических поясах. Приходилось по?сещать тропики, жить в пустыне, в джунглях, плавать в открытом море. Мы разрабатывали средства и технику выживания для космонавтов и пилотов, если они окажутся внезапно не там, где предполагалось.

Как-то в тропиках мы много дней лежали на солнце в бассейне с морской водой, проверяя качества новых космических гидрокостюмов. Мы высаживались в пус?тыне и максимально урезали потребление воды, чтобы определить возможности человека, оказавшегося в сухом жарком климате. Работали с акулами в океане, чтобы понять, как с ними себя вести и как от них защититься, если оказался в воде. Занимались и защитой от других морских тварей — ведь в море есть даже ядовитый планктон. А сколько в морской воде ядовитых, жалящих организмов, чей яд может убить человека в считаные минуты или вызвать болевой шок, который приводит к утоплению! Мы выходили на шлюпке в открытый океан с минимальными запасами воды и еды, чтобы понять, как себя чувствуют потерпевшие кораблекрушение.

В конце 1980-х я работал в довольно интересной программе, которую мы выполняли по заказу индийского министерства обороны. У них тогда случились с китайцами неприятности на границе, и оказалось, что индийские солдаты не приспособлены к боевым действиям при низких температурах. Мы проводили эксперимент. Зимой брали из Дели десяток индийских солдат, быстро везли их на самолете под Мурманск и смотрели, что с ними происходит. Оказалось, что опасения насчет резкой смены климатических поясов сильно преувеличены.

Про правила выживания в разных климатических зонах, в воде и на суше, в хо?лоде или зное можно говорить очень долго. Я скажу лишь главное. Есть одна основная ошибка, которая очень часто приводит к несчастьям вне зависимости от того, где человек оказывается. Это безграмотность или нежелание следовать известным, про?веренным рекомендациям и правилам. Что я имею в виду? Ну вот читаю я где-то о том, что молодая женщина заблудилась в тайге. Любой человек, которого готовят к работе в тайге, в лесу, знает, что не нужно пытаться выбраться. Нужно оставаться на месте и ждать, пока тебя найдут. Потому что найти неподвижного человека на порядок легче, чем найти человека передвигающегося. Особенно если он передвигается хаотично, если он блуждает. То же самое в какой-нибудь пустыне. От жажды, от солнечных лучей и жары изнемогает и погибает тот, кто начинает бегать по барханам. Тот, кто остается лежать на месте, укрывшись, скажем, парашютом, конечно, гораздо лучше сохранит и влагу, и силы и убережется от солнца. В море же, например, нельзя пить морскую воду, потому что она, хотя и дает временное облегчение, вызывает отравление солями, быстро приводящее к расстройствам почек, нервной системы и психики.

Все эти правила давно описаны, и, если человек отправляется в дикую местность с неблагоприятными условиями, ему обязательно все это нужно знать. Если вы едете в тропики, то вы уже знаете, что нельзя пить сырую воду и есть немытые фрукты, потому что это, скорее всего, приведет к расстройству желудка, к заражению какой-то инфекцией. К сожалению, некоторые люди нечасто об этом вспоминают. И они всегда в группе риска.

После ухода на пенсию я продолжал за?ниматься научной работой, много общался с журналистами, написал несколько книг. Должен сказать, что нередко люди, особенно военные, которые уходят в от?ставку, сразу теряют связь с окружающим миром, интерес к жизни и замыкаются в себе, доживая свои дни морально раздавленными. Чтобы этого не происходило, пожилым людям необходимо общение, необходимо, чтобы они могли кому-то рассказать о своем прошлом.

О том, что сейчас происходит в стране, я стараюсь не думать. Потому что многие вещи, которые сейчас творятся, противоречат моим жизненным установкам. Надо любить людей. Надо стараться помочь, стараться сделать лучше. А на это сейчас никто не обращает внимание, что вызывает чуть ли не раздражение. И это очень жаль.