Владимир Павлович Эфроимсон – известный советский генетик, по судьбе которого не раз прошлась репрессивная машина сталинских лет. Перед вами – уникальная биография Эфроимсона, представленная в первую очередь в воспоминаниях самого учёного. В третьей части – о военных годах и ужасах, которые творили «освободители Европы».
Раиса Львовна Берг и Владимир Павлович Эфроимсон
С октября 1941 года по июнь 1945 года В.П. Эфроимсон служил в рядах Советской армии. Сначала служит в санитарном батальоне эпидемиологом, потом переходит на службу в роту разведки в качестве переводчика немецкого языка. Награждён орденом Отечественной войны II степени, орденом Красной Звезды, многочисленными боевыми медалями. В феврале 1945 года подал рапорт в военный совет армии об эксцессах с мирным населением Германии (случаи массового изнасилования немецких женщин). Закончил войну в звании капитана медицинской службы.
«Во время войны громадную отрицательную роль сыграла та дикая, та безумная система, которую теперь называют «сталинщина». Мне жутко слышать, как в оправдание Сталина люди часто «вспоминают», что с его именем на устах солдаты умирали. Солдаты наши были поистине великими в их жертвенности и бесстрашии. Но вот сталинщина, пожалуй, сделала максимальное количестве «ошибок», вернее – и просто преступлений, для того, чтобы в итоге «цена» нашей победы оказалась чудовищно великой.
Один немецкий солдат на четверых советских в списке потерь – это цена, которую заплатил народ за то, что и теперь еще говорят: «Сталин выиграл войну».
Для меня война была убийственной. Дня через три-четыре после ее начала я пришел в военкомат в Харькове, представил справку о только что защищенной диссертации и сказал, что я – очень нужный человек. Прежде всего я владею немецким языком как русским. Я знаю немецкую историю, литературу, культуру лучше, чем ее знает большинство немцев с высшим образованием. Но самое главное – я защитил диссертацию по генетике, я много и серьезно занимался генетикой человека. У меня на столе постоянно лежал научный журнал «Немецкий архив расовой биологии». И я прекрасно знаю всю эту идиотическую расовую теорию, прекрасно знаю, как и чем ее можно опровергнуть, разбить. Кроме того, я могу пригодиться и просто по разведывательным делам.
Принимавший меня военный очень обрадовался и сказал, что как раз такой человек, как я, им очень нужен. Но я перебил его: «Есть одно «но». Я имею судимость по статье 58. Вы понимаете, я ненавижу фашизм. Вы можете быть абсолютно уверены в моей лояльности. Но на всякий случай хочу сказать об этом сразу». Военный выслушал меня и сказал: «Я сейчас только позвоню и узнаю, не занято ли то место, на которое я хотел вас принять». Он вышел за дверь и через минуту, то есть быстрее, чем можно было бы куда-либо позвонить, вернулся и сказал: «Место занято». И я понял, что анкета – это главное.
Осенью я был мобилизован. Мой паспорт с отметкой о моей прошлой судимости был брошен в общую кучу. Нас привезли в Саратов, и там мне предложили демобилизоваться, как и многим другим «необученным». Я отказался, так как в Харькове успел окончить курсы врача-лаборанта. И был отправлен в медсанбат. Но когда наша дивизия прибыла на фронт, меня сразу же сделали помощником начальника разведки дивизии (немецкий язык!).
Моим начальником оказался физик из школы Йоффе – Борис Трофимов. Это был один из умнейших, благороднейших и храбрейших людей, которых мне довелось встречать. Я успел с ним в компании хорошо обстреляться в первый же месяц пребывания на фронте. Но тут выяснилось, что сам Трофимов тоже имел судимость по 58-й статье. Мне было ясно, что в таком деле, как разведка, когда за каждого пленного приходится платить иногда и полсотней человек, сочетание начальника и помощника, имеющих по 58-й статье, – прямая дорога в СМЕРШ.
Я договорился с Трофимовым, что он будет вызывать меня на каждую активную операцию, но с тем, чтобы я числился по медсанбату. Во избежание заполнения анкет. Я не счел бы большим грехом соврать в анкете, но это могло привести к крупным неприятностям. Рядом с нашей 49-й армией на фронте была 33-я армия, формировавшаяся в Москве, а я был уже заметным генетиком и мою биографию слишком многие знали.
В результате я действительно принимал участие во всех активных операциях разведки, причислялся к опергруппе штаба дивизии во время наступления, но так за всю войну ни одной анкеты и не заполнил.
Борис Трофимов в первой же операции был награжден медалью «За отвагу», затем орденом Боевого Красного Знамени. Но был убит под Оршей.
Я не смог принять участия в деле агитации немцев. Самое трагичное заключалось в том, что если в 1941–1942 гг. агитировать их было почти невозможно – они были уверены в победе, то после сталинградского окружения и одновременной высадки союзников в Северной Африке ситуация резко изменилась и немецкую армию можно было разваливать умелой агитацией. Но для этого надо было понимать психологию немецкого солдата и строить агитацию, имея перед собой пачки немецких газет за последнюю неделю, чтобы разумно, убедительно объяснять немецкому солдату, как его водят за нос. Поверьте мне, наша пропаганда была до дикости тупа и примитивна. Добровольно переходило к нам и сдавалось ничтожное количество немцев.
Но самый страшный удар меня ждал в конце войны. Я имел поручение тщательно следить и высматривать всякие признаки подготовки немцами химической войны. Хотя, может быть, многие еще помнят поговорку: «Не так страшен газ, как противогаз»... В сумке для противогаза у солдат можно было найти все что угодно – полотенце, мыло, портянки, хлеб, – но только не противогаз. Однако «береженого Бог бережет», и я выполнял поручение, в частности, без конца разговаривал с пленными и в связи с этим двигался с самыми передовыми частями.
Однажды на штурмовом орудии я въехал в город Калиш и застрял в этом городке на несколько часов, пытаясь выяснить, нет ли каких следов подготовки к химической войне. Там вместе с толпой пехотинцев я перешел немецкую границу и к вечеру добрался до немецкого города Цюлихау. Я завалился спать, но ночью меня разбудила хозяйка-немка. Город горел. Я собрал бригаду поляков и немцев и стал бегать с ними по городу, локализуя пожары (к изумлению проходивших мимо наших солдат и офицеров).
И так впопыхах на окраине города с двумя ведрами в руках и двумя десятками членов своей «команды» за спиной я краем глаза на мгновение увидел странную процессию: семь-восемь седых старых немок шли, неся на плечах молоденьких девочек. Мне помнится седая старушка. На шее у нее сидела девочка лет двенадцати, с совершенно белым искривленным лицом. Я увидел это действительно краем глаза, пробежал мимо, но потом я эту старушку и девочку вспомнил и не забуду никогда...
Гася пожары, я двинулся дальше и попал в местечко Одерек, в маленькую деревушку... С кем-то я заговорил по-немецки, и какая-то женщина попросила меня зайти в немецкий дом помочь, так как она подумала, что я врач. Оказалось, что речь идет о женщине с ребенком. Тридцатилетняя стенографистка из Берлина и ее пятилетняя дочь. У обеих были порезаны вены на руках. Выяснилось, что стенографистка была изнасилована много раз, она решила покончить с собой и своей дочерью, но сделала это неумело.
И вдруг меня осенило! Я понял и ту процессию в Цюлихау. Я понял, что происходят дикие эксцессы и что на эти эксцессы могут не обратить внимания, как и я не сразу обратил внимание...
Я понял, что надо быстро, решительно принимать меры. В эксцессах менее всего были виноваты солдаты, которые много лет не видели женщин... Ведь на этом ломались даже истинные аскеты и монахи... Я, конечно, понимал, что рискую получить по шее. Но выхода не было. Немецкого языка почти никто не знал, начальство могло просто не вникнуть в суть происходящего. Я написал рапорт, описал то, что происходит, и, как только подтянулся штаб, отдал заявление с описанием происходящего на имя члена Военного совета через прокурора армии, который решительно не знал, что с моим заявлением делать.
Я не хотел бы, чтобы меня сочли сентиментальным неженкой. При мне на Смоленщине раскапывали огромную могилу примерно на семь тысяч расстрелянных. Через пару месяцев после освобождения Майданека я видел там «магазин» обуви и многое другое, что оставалось от нескольких сотен тысяч людей, уничтоженных в газовой камере. Если бы случилось так, что я оказался бы с пулеметом перед толпой пленных эсэсовцев-палачей и знал бы, что этих эсэсовцев могут освободить немцы, то я не задумываясь открыл бы пулеметный огонь... Но мне надо было знать, что это виновники, что это палачи. А здесь шла речь о гражданском населении...
Я надеялся, что член Военного совета сообразит, чем неизбежно грозят эти эксцессы. Но в то же время понимал, что, как вредный свидетель, я могу получить вышку или штрафбат. Но не случилось ни того, ни другого. Меня просто вызвал начальник санитарной службы армии полковник Лялин. Он и его заместитель, армейский хирург, минут тридцать-сорок меня отчаянно ругали. Я никогда не забуду слов: «Пусть не десять – пусть сорок одну насилуют!»...
Для меня же было ужасным сознание того, что мы приходим в Европу не только освободителями, но и насильниками. И, признаюсь, при этом было некоторое чувство успокоения: я-то свой долг выполнил, предупредил, сообщил. И если меня ругают, то уж наверняка под трибунал не пошлют.
На протяжении примерно полутора месяцев я был в нашей 33-й армии «паршивой черной овцой», склоняемой: у нас, мол, есть такие люди, которые забыли, что немцы наделали у нас, и т.п. Потом вдруг все переменилось. Появилась статья «Товарищ Эренбург ошибается», и были приняты чрезвычайно запоздалые меры по прекращению эксцессов.
Прошло много лет прежде, чем я узнал об обращении Гитлера к немецкому народу со словами: «Теперь уже все знают, что Красная Армия превращает немецких женщин и девушек в барачных проституток»...
Прошло еще больше лет, прежде чем узнал, что об эксцессах доложили-таки Сталину и что он ответил: «Пусть ребята погуляют».
А тогда вся история, все будущее предстало передо мной совершенно ясным: немцы будут против нас сражаться до конца. Немцы возненавидят Советский Союз, Советскую Армию.
Кажется, никто еще не объяснил странный факт. Берлин был многослойно окружен, его бомбили с воздуха, авиации у немцев уже не было. Его громила тяжелая артиллерия, легкая артиллерия, минометы, пулеметы – полная безнадежность... Гитлер уже покончил с собой. А немцы отчаянно дрались еще целую неделю.
Небольшая «деталь»: штурм Берлина обошелся Советской армии в 300 тысяч человек. Секрет сопротивления прост: если немецкий солдат пробовал дезертировать, спрятаться, то его тут же вешали немецкие же офицеры или солдаты. Мотивация: если солдат перестает сражаться, когда его мать, жену, сестру, дочь насилуют, то он, кроме виселицы, ничего не заслуживает.
Я не знаю, сколько человек мы потеряли на Зееловских высотах, когда Жуков подготовил штурм укреплений на Одере, а немцы заблаговременно увели свои войска. Весь залп артиллерии по оборонной линии был залпом по пустому месту, а потом был кровопролитный бой. Но раньше нас почти всегда предупреждали о всяких мероприятиях немцев (то пленные, то местное население), а в тот раз о том, что немцы увели свои войска из передовых траншей, нас никто не предупредил».
Денис Романов
Текст подготовлен по материалам:
Захаров И.А. Генетика в 20 веке. Очерки по истории.
Кешман Е.А. Интервью с Владимиром Павловичем Эфроимсоном (частично опубликовано в журнале «Огонёк», №11, март 1989 года; доступно на сайте).
Кешман Е.А. Ветвь человеческая. Набросок биографии В.П. Эфроимсона (доступна на сайте).
Шноль С.Э. Герои, злодеи, конформисты отечественной науки.
