Мэтр тележурналистики в свое время отказался от научной и литературной карьеры. Главным фактором успеха он считает везение, включая относительно позднее попадание на телевизионный экран. Владимир Владимирович рассказал нам, почему к власти должны прийти дети, не знающие слова «невыездной», что отличает Скандинавию от остальной Европы, как ведет себя истинный джентльмен и о чем мечтал Маршак.
– Что такое быть евреем, с вашей точки зрения? Мой двоюродный дед говорил, что еврей – это образ жизни.
– Ну, значит, я совсем не еврей. Я думаю, что еврей – тот, кто себя чувствует евреем. Это для меня главное. Я себя не чувствую.
– Никогда не чувствовали? Ни разу?
– Никогда. Я даже не догадывался долгое время, что Познер – еврейская фамилия. Узнал, когда меня из-за нее не приняли в МГУ в 1953 году. Я – француз, я европеец. Когда я был в Риме, на Форуме, у меня прямо кожа гусиной стала от ощущения: вот откуда я родом! С другой стороны, я был у Стены Плача. Конечно же, это замечательное историческое место, но никакого ощущения, что здесь мои корни, оно у меня не вызывает.
– Ваш сериал об Израиле «Еврейское счастье» некоторыми был принят как антисемитская лента.
– Да, я знаю. Я, например, сказал, что Иерусалим грязный. Это правда, он грязный. Какой шум поднялся! А я говорю: «Вы любите свой город? Сделайте его чистым! Не бросайте мусор на улице».
– Я тут даже спорить не буду.
– Ну, вот. А на меня хлынул колоссальный поток негатива: «Да как он смеет!» А арабская часть чище. Ну, и что дальше? Это что? В этом есть проявление антисемитизма? Понимаете, это какая-то совершенно невероятная, но очень удобная позиция.
– Вы в качестве профессионала добились, пожалуй, всего, о чем человек может только мечтать. Как вам это удалось? И что вы считаете самым важным из того, что сделали?
– Наверное, одной из самых важных для меня вещей было то, что я все время искал, я не шел на уступки. Когда я окончил Московский университет, биолого-почвенный факультет по специальности «физиология человека», я уже понимал, что это не мое. Хотя мне предлагали аспирантуру, и все могло быть хорошо. В результате, проучившись пять лет, я отказался от профессии, потому что понимал, что я не ученый, что это не мое. И я подвергся довольно серьезному давлению со стороны родителей, которые говорили: «Ну как же так? На тебя государство потратило столько денег, а ты так себя ведешь»? Я отказался тем не менее.
Потом я два с половиной года работал у Самуила Яковлевича Маршака литературным секретарем, потому что собирался быть переводчиком английской поэзии на русский язык. И на каком-то этапе тоже понял, что и это не мое. Хотя кое-какие успехи были, кое-что было напечатано, но я сказал: «Нет, не мое». И мне кажется, что это умение отказаться, стоять на своем, пока не найдешь то, что на самом деле чувствуешь как главное, – «вот оно!» – и сыграло, конечно, большую роль. Потому как, если человек занимается не своим делом, это никогда ничем хорошим для него не кончается.
– В результате вы стали журналистом.
– Я попал не в журналистику, потому что в Советском Союзе журналистики как таковой не было, была лишь сплошная пропаганда. Пропаганда внутри, пропаганда – наружу. И я попал во внешнеполитическую пропаганду. Все-таки определенные элементы журналистики были: я ездил по стране, знакомился с людьми, все время видел что-то новое. Понял, что это меня необыкновенно увлекает. Важно иметь в виду, что я сильно верил в идеи социализма и в советскую систему. Да и вообще, был доклад Хрущева о культе личности Сталина, был первый спутник и полет Гагарина. Были огромные надежды.
– Казалось, что все меняется?
– Конечно, был совершенно потрясающий восторг. Но его довольно быстро погасили, убрали Хрущева, который к этому времени тоже уже считал, что он величайший человек. Поначалу было вроде ничего, потом все хуже и хуже. Ну и потом уже в 1968 году, когда ввели войска в Прагу, был очень тяжелый момент, но я все равно пытался себя долго убедить в том, что это пройдет. Это как ребенок, которого ты обожаешь, а он ведет себя ужасно. Но ты все равно находишь какие-то способы его оправдать. Однако в конце концов я пришел к выводу, что мне нужно самому прекратить это все. И то, что я делаю, – вообще-то грех.
– Грех перед кем? Вы, кажется, считаете себя атеистом.
– Я употребляю это слово не в религиозном смысле. Это было очень тяжело, и я очень сильно страдал. Я пообещал самому себе некоторые вещи. Во-первых, я больше никогда не буду членом никакой партии и не буду поддерживать никакую партию никогда; во-вторых, никогда не буду работать на государство и никогда не буду работать на правительство, постараюсь вообще никогда ни у кого не работать, а быть независимым, просто продавать свой труд, чтобы ни у кого не быть в подчинении; и, в-третьих, как журналист всегда буду говорить правду, стремиться к объективности, естественно, понимая, что я не робот, но тем не менее.
Я отдавал себе отчет, что меня это поставит в тяжелое положение, что меня не будут любить ни те, ни другие. Я думаю, что вот это вот абсолютнейшее убеждение и твердость в этом вопросе, плюс наличие некоторых данных – может быть, и есть объяснение моего успеха. Да и успех пришел поздно. Мне было пятьдесят два года, когда состоялся телемост, сделавший меня известным в Советском Союзе. Но и после этого мне пришлось уйти с телевидения: после того, как я открыто заявил, что голосовать буду за Ельцина, а не за Горбачева.
– И вы уехали в Соединенные Штаты.
– Да, и там вполне успешно проработал почти 7 лет, после чего вернулся. Так что это причудливое сочетание обстоятельств плюс, конечно, некоторое везение. Я абсолютно точно отдаю себе в этом отчет, потому что если бы не совпали какие-то вещи, то, возможно, ничего этого бы не было. Да, собственный труд, собственный опыт, внутреннее развитие, наличие некоторого таланта, ума и, конечно, некоторое везение. Все это вместе взятое.
– Что такое везение в вашей системе мировоззрения?
– Это то, например, что меня не выпускали на телевидение в советское время. А ведь если бы меня выпустили, я бы оказался в окружении советских политобозревателей. Когда появился Горбачев, их всех убрали, их больше не стало.
– Вы живете в стране, чью историю, в принципе, знаете на уровне своей биографии. Как вам ее нынешний вектор развития?
– Мне не нравится сегодняшнее состояние России. Но разница с тем, что было когда-то, все-таки есть. Можно высказывать свое мнение, и не только как отдельно взятая личность. Есть «Эхо Москвы», «Новая газета» и так далее. Можно выступать, говорить, состоять в противниках.
Вообще, главная проблема заключается в том, что у власти советские люди, а иначе быть и не могло в нашей стране. Слишком долго эта система существовала, чтобы всех, кто к ней имеет отношение, отстранить и назначить других. Такой возможности нет. Это люди, которые ходили в советскую школу, были пионерами, комсомольцами, членами партии. И мозги им достались от того времени. И я не говорю, что они лучше или хуже других, они продукт системы, которой больше нет. Попали в новую систему и пытаются управлять этими своими мозгами.
– Из этой ситуации есть выход?
– Пока не придет другое поколение, которое просто будет лишено советской ментальности, ничего особенно не изменится. Как-то я выступал перед молодежью, и говорю: «Вот когда я был невыездным…» Закончил. Вопросы есть? Пацан лет пятнадцати тянет руку и спрашивает: «А что такое невыездной?» Вот эти люди должны прийти к власти. Они не лучше и не хуже, они – другие. Я, конечно, не доживу. Но я думаю, что лет через 20-30 это будет вообще другая страна.
Я во многих странах бывал. И далеко не в восторге от того, что я вижу. Пожалуй, позитивное ощущение у меня вызвала разве что Скандинавия, которую я сейчас снимаю. Если сравнить Скандинавию даже с другой Европой – с Англией, с Францией – это разные планеты.
– В чем причина этих различий?
– В религии. Я считаю, что Лютер и то, что они перешли в протестантизм, сыграло решающую роль. И то, что Россия оказалась страной православной, тоже имело кардинальное значение для ее истории. Очень интересно и очень образно ответил мне один швед, когда я его спросил: «Ну, почему вы такие? Вы же были кровожадными, страшными. А смотрите, какими стали». Он ответил: «Знаете, у каждого из нас на плече сидит Лютер». Это было образно и очень точно сказано.
– Мужские журналы постоянно вас называют в числе самых стильных. Считаете ли вы себя джентльменом? Что джентльмен никогда, ни при каких обстоятельствах не может себе позволить?
– Трудно сказать. Есть «джентльмен» по-английски, а есть «gentilhomme» на французском. Буквально значит «милый, добрый человек», но вообще-то это еще и дворянин. «Le bourgeois gentilhomme» – «Мещанин во дворянстве», Мольер. Это человек определенных привычек, определенного поведения, определенного воспитания. Человек, который никогда не позволит себе грубости, хамства, холуйства, это человек с понятиями о чести, самолюбии, словом, это сочетание множества вещей, которые постепенно возникают в человеке по мере того, как он растет. Ведь французское прилагательное gentil, как и английское gentle, означает и «нежный», и «милый».
– В 2017 году исполнилось сто тридцать лет со дня рождения Самуила Яковлевича Маршака. Вы работали с ним. Какой эпизод вам запомнился особенно за годы вашего общения?
– Болел Самуил Яковлевич довольно часто. Он очень много курил, до пяти пачек в день, и у него были больные легкие. Когда он болел, то просил меня сидеть возле его кровати. И вот он как-то лежит, маленький такой. Смотрит на меня печально-печально. И говорит: «Эх, Владимир Владимирович, поедемте в Англию». Я говорю: «Конечно, Самуил Яковлевич, поедемте!» – «И купим конный выезд». Я говорю: «Договорились!» – «И вы, Владимир Владимирович, будете сидеть на козлах и будете завлекать всех красивых женщин! Но внутри буду сидеть я, потому что вы не умеете с ними обращаться». Это был типичный Самуил Яковлевич – замечательнейший человек с особым чувством юмора, очень одинокий к тому времени, очень ранимый. Кстати говоря, он серьезно увлекался сионизмом. Никогда не говорил об этом, потому что это было не совсем, скажем так, комильфо в Советском Союзе. Кстати, вот опять везение. Ведь я мог не попасть к Маршаку. Так случайно получилось. Кто-то дал ему мои черновики, и он сказал: «А ну-ка, вот этого ко мне». А эти два года рядом с ним оказались просто сказкой. Чистое везение.
– Давайте вернемся к Израилю. В «Еврейском счастье» меня очень смутила проведенная вами параллель между историей Давида и Голиафа и нынешним противостоянием Израиля и арабов. Вы подчеркнули состояние евреев на протяжении всей истории в роли «андердога» – аутсайдера. А теперь, по вашему мнению, евреи, а точнее Государство Израиль, играют роль Голиафа. Почему у вас создалось такое ощущение?
– Да, в Голиафа превратиться очень плохо. Я остаюсь при своем убеждении, что долгое пребывание в положении самого сильного, безнаказанного, постепенно приводит к ощущению, что ты можешь все, что захочешь. И эта параллель с Голиафом, она, естественно, неполная, это такой литературный ход. Но мне представляется, что у нынешнего израильского руководства все больше ощущения того, что оно может делать все, что хочет. И что есть немалое количество людей в Израиле, которые убеждены, что они на самом деле избранный народ, а библейская основа дает им право делать вещи, которые абсолютно не приняты в международных отношениях. Не обращать внимания на решения ООН, истолковывать любую критику Израиля как скрытый антисемитизм.
– Вы считаете, что это не так?
– Я не антисемит, поверьте. Но я считаю, что политика Израиля в отношении Палестины – это неверная политика. И не только я так считаю. Есть немало израильтян, в том числе замечательный писатель Меир Шалев, например, которые тоже так считают. Он мне лично говорил, что когда воевал в Шестидневной войне, понимал, за что воюет, но что сегодня он воевать бы не пошел. Это довольно резкое заявление для такого человека. И меня это огорчает в гораздо большей степени именно потому, что я не безразлично отношусь к этой стране.
– Ваши родители были кинематографистами. Никогда не думали связать свою жизнь с кино?
– Мне папа говорил: «Держись подальше, там страшные эгоисты. Каждый режиссер только о себе и думает. Каждый считает, что он гений». Меня приглашали в кино часто. Когда снимался фильм «Застава Ильича», Марлен Хуциев приглашал на главную роль. Когда снимался фильм «Июльский дождь», он снова предложил мне главную роль. Олег Ефремов звал сыграть главную роль в пьесе «Двое на качелях» с Татьяной Лавровой. Я всегда отказывался.
– Почему?
– Не люблю любительство. Я люблю, чтобы каждым делом занимались профессионалы. Знаете, у Булгакова Маргарита любила мастерство. Ну, вот и я тоже. В Израиле режиссер Сергей Ливнев приглашал меня на маленькую роль в своем фильме. Я сказал: «Нет. Послушайте, я сейчас, на старости лет, готов сняться только в фильме о постаревшем Джеймсе Бонде» (улыбается).
Представьте Бонда, который живет во Франции, в маленькой деревне, вспоминает, что он когда-то сделал, и переживает из-за этого. Он понимает, что всю жизнь был ужасной сволочью. Живет себе тихо, пьет вино. Но вот его нашли из Англии, из Лондона, потому что открылось одно из его дел того времени. Без него то дело невозможно как-то решить. И он едет обратно в Лондон, и там завязывается целая история. Он влюбляется в женщину, уже не молодую, ее играет Моника Беллуччи. В первый раз в жизни влюбляется по-настоящему! Просто любит в полном смысле этого слова! Кончается фильм тем, что, спасая ее, он погибает. Я сказал: «Вот в таком фильме я готов сниматься»
Адам Нерсесов
