В прокат вышел новый фильм Чжан Имоу, «отца-основателя» нового китайского кино и главного кинопопуляризатора китайской истории. С тех пор как 30 лет назад его «Красный гаолян» победил в Берлине, он получал призы в Венеции и Канне и трижды номинировался на «Оскар». Но космополитический статус режиссера породил причудливый эффект: чем глубже он погружается в недра китайской истории, тем более странными жанровыми мутантами кажутся его фильмы.
Скорее «трип», чем путешествие Чжан Имоу в прошлое, начался с фильма «Герой» — действие притчи о наемном убийце разыгрывалось в III веке до н.э. Затем режиссер навестил династию Тан в «Доме летающих кинжалов», «позднюю Тан» в «Проклятии золотого цветка» и империю Сун в «Великой стене». Его новый фильм «Тень» — это Троецарствие, годы раскола Китая на враждующие королевства Вэй, У и Шу.
Понятно, что прошлое в его экранной версии легендарно и условно. Понятно и то, что Чжан всегда версифицирует главный этический и политический конфликт китайской истории. Внешне — но только внешне — он схож с конфликтом чувства и долга, разработанным европейским классицизмом. Европа склонилась к примату чувств, но в Китае все сложнее, безжалостнее и актуальнее. «Феодальная раздробленность» была преодолена только с победой Мао в беспримерно затяжной и жестокой гражданской войне. И, как бы ни фыркали европейские гуманисты, для китайцев эта победа, сколь жестоким ни оказалось правление Мао, была безусловным историческим благом. Все лучше, чем бесконечный кровавый пир царьков и диктаторов.
Исторические коллизии в китайском кино обречены проецироваться на недавний политический выбор, кажущийся европейцам выбором между ужасным и чудовищным. «Тень» — тоже вариация на тему выбора, разыгранная как шахматная партия между неврастеничным царем Пэй Ляном (Чжэн Кай) и его суровым соперником Ян Цаном (Ху Цзюнь). Пэй как бы миротворец, что вроде бы безусловно хорошо. Он готов выдать свою «бешеную» сестру Цин Пин (Гуань Сяотун) за Ян Пина (У Лэй), сына соперника. Окей, отвечает Ян Цан, и его сын возьмет Цин — но в качестве не супруги, а наложницы.
Оскорбительно? Конечно. Но не лучше ли Цин упрятать честь подальше и смириться с унижением, чем гневно отвергнуть его, обрекая свой народ на очередной виток братоубийственной резни? Да и вообще Ян Цан тихо сидел в своем горном логове, пока порывистый Цзы Юй (Дэн Чао), главком армии Пэй, не вызвал его на дуэль, предопределив новую войну. Но у Цзы свои резоны чести. Над ним висит проклятие битвы, в которой он зарубил 12 врагов и получил 20 ран, стоившие ему трех дней комы, но потерпел поражение. Рана от сорокакилограммового меча Ян Цана давным-давно благополучно зажила, но Цзы ее в буквальном слове бередит. Режет и режет — как напоминание о позоре и залог отмщения — свою плоть на пару с угрюмым и загадочным Цзин Чжоу (Дэн Чао), почти что лешаком, мистическим отродьем, хранящим страшную династическую тайну.
Честь честью, долг долгом, но у экранного членовредительства — оттенок экстремального садомазохизма. Спор о судьбах Китая идет между двумя версиями декадентства. И декаданс Пэй, наяривающего на цитре, что твой хард-роковый клавишник, как-то симпатичнее, чем кровавый декаданс Цзы и Цзин. Но в исторической перспективе — опаснее для судеб державы.
Впрочем, зрителя, проникшегося историософскими сомнениями, ожидает — едва фильм дойдет до середины — холодный душ. Для Чжан придворная возня чувств и долга не важнее, чем роман героев Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет на борту «Титаника» для Джеймса Кэмерона. И то, и то — предисловие к главному, ради чего фильм снимался: эффектной катастрофе или еще более эффектной резне.
В дурацкой «Великой стене» Чжан натравил на империю Сун полчища инопланетных монстров. Получилось не то детское фэнтези, не то компьютерная игра. Но китайский творческий дух всечеловечен и неутомим. Судя по «Тени», Чжан понял ущербность «Великой стены», но не кросс-культурных экспериментов как таковых. Вторая половина «Тени» — оргия, сатанинская пляска колюще-режущих предметов. Мечи и кинжалы пронзают тела насквозь, но, истекая кровью, герои требуют: еще, еще, еще. Не агонизируют, а оргазмируют. Вопрос, кто прав, а кто виноват, и что ты сделал для державы, теряет всякий смысл. Да что там мечи и кинжалы! Армию девушек, вооруженных стальными зонтиками, то рубящими — наподобие мельничных крыльев — супостатам члены, то выпускающими лопасти-стрелы, видеть еще не приходилось. Принимая во внимание, что зонтики еще и используются как бронетехника III века, Чжан стоит признать инженерным гением и поспешно изолировать, пока его изобретениями не заинтересовался китайский Генштаб.
Но сколь бы оригинальными ни были древнекитайские орудия смерти, на «Тень» падает угрюмая тень великого Дарио Ардженто. «Тень» — первый китайский «джалло», как в Италии окрестили триллеры о маньяках — виртуозах холодного оружия. «Джалло» означает «желтый»: жанр, доведенный Ардженто до совершенства, окрестили в честь цвета обложек кровавых бульварных романов. Теперь символику цвета придется переосмыслить. Желтый останется желтым, но ассоциироваться будет с цветом, издавна символизирующим Китай.
Михаил Трофименков
