В телевизионном эфире кроме разного рода сиюминутных конфликтов (мировоззренческих, политических, шкурных) существует ещё один – неназванный. Это конфликт советского кино с постсоветским. Каждый раз сталкиваясь, виртуально касаясь друг друга в телепространстве, они искрят и скрежещут. Кроме того, советские кино- и телефильмы начинают приобретать в наше время какой-то новый смысл. О них хочется думать и рассуждать…
В сто первый раз смотрел «Большую перемену» и вдруг понял, чем именно меня навсегда покорил этот фильм. Там показан мир, в котором мне хотелось бы жить.
Шагнуть в экран к этим людям и вместе с ними петь, смеяться, расти над собой и исправлять недостатки – такое желание испытываешь, когда смотришь многие советские фильмы. Ты видишь рай на земле, созданный руками нового человека.
Но картина кончается, пыльный луч гаснет, и включается волшебный фонарь памяти. Ты вспоминаешь страну, где родился и возмужал, и пытаешься соотнести её с фильмом. Она, конечно, очень похожа на своё художественное отражение, но это другая страна. В кино – мечта о новом человеке сбылась. В жизни её растоптали.
Нет, новый человек состоялся. Это был прекрасный человек, готовый к жертвенной работе, аскезе и подвигу. Он готов был жить, осознавая, что власть сурова. Он готов был терпеть её строгость и назидательность, потому что это была его власть. Он не был готов к одному – к унижению.
Воспевая нового человека, власть мало заботилась о том, чтобы он сохранил достоинство. Она разбивала для него парки культуры и отдыха, прокладывала проспекты, множила ясли, школы и институты. Она открывала для него концертные залы, издавала книги, снимала кино. Луч советского волшебного фонаря заставлял его смеяться и верить. Но при этом власть вынуждала нового человека давиться в очередях. Она отказывала ему в удовлетворении не чрезмерных, а вполне скромных желаний.
Новый человек приходил в магазин, чтобы купить пиджак, а ему показывали мешок и объясняли: вот то, что ты ищешь. Новый человек не верил продавцам, потому что это был именно мешок, нормальный мешок для картошки, только с рукавами и пуговицами. В итоге он вынужден был вступать в отношения со спекулянтами – идти за угол, мерить приличный пиджак в подворотне.
Он ежедневно охотился за продуктами – искал места, где водятся охлаждённые куры и прочие загадочные животные. Он торопился настичь их, поскольку они появлялись и исчезали стремительно. Слово «отбивная» пробуждало в нём тягостную задумчивость. Это был особый вид медитации, когда человек вдруг застывал в одной позе и не реагировал на звуки внешнего мира. Из этого состояния крайне трудно было выйти самостоятельно.
Жизнь вынуждала нового человека делать то, что ему было глубоко омерзительно. Он сводил дружбу с продавцами и мясниками. По их сигналу он лез к прилавку без очереди или бросался к служебному входу. За это новый человек получал по морде, выслушивал оскорбления и шёл домой, ища оправдание себе и социализму.
Он ежедневно терял лицо и с потерянным лицом жил, окружённый со всех сторон лозунгами и афишами прекрасных картин. Он шёл в кино, где луч волшебного фонаря исцелял его душу и наполнял верой в лучшее, но за дверью зала ему снова мотали нервы и душу. Нового человека истребляла великая машина унижения.
А ещё над ним изощрённо издевалось мещанство, этот главный недруг социализма. Вот сегодня уже забыли такую распространённую в своё время болезнь – сортирофобию. То есть боязнь туалета. Это было свойство советской души. Она вздрагивала и сжималась на пороге всякого общественного сортира. Она готовилась к потрясению.
Советский туалет находился в руках чиновничества, а чиновник – это скучающий обыватель. Такому всегда было неуютно в СССР. Ему были ненавистны его устремления, и он занимался сознательным саботажем. Это он истязал нового человека, насылал на него испытания, с великой радостью отмечая, как нарастает недовольство социализмом, как, тоскуя по чистым сортирам, новый человек утрачивает свою новизну и призывает капитализм, приводя к власти его, мещанина.
Я просто вижу: сидит гадина в управлении. Ей нужно следить за сортирами, а она не следит. Она понимает: если я вычищу сортиры, если люди перестанут вылетать из них в ужасе, значит, социализм победил. Так не бывать этому!
Или бумажку получить в учреждении. С этим связана ещё одна болезнь – советская клаустрофобия, боязнь замкнутого пространства контор, сумрачных лабиринтов, где из тебя душу вынут и ничего не дадут.
Новый человек держал удары долго и стойко, но в итоге не выдержал. Он сломался, поверив в низкие истины. Из него выбили его прекрасную суть.
Однако образ нового человека остался. Его сохранило кино. Этот образ живёт в луче волшебного фонаря и без устали взывает к социальной гармонии – к иной, новой, замечательной жизни. Он многих раздражает, но с ним ничего не поделаешь. Он не реагирует на нападки. Он живёт, строит и верит. И всматриваясь в него, ты осознаёшь, почему советская держава простояла так долго. Её хранила мечта. Мечта и надежда.
Современные фильмы, усердно очерняющие эпоху, слишком банальны, злы и бездарны. А потому своей цели не достигают и легко забываются. Да, дело даже не в этом. Это кинематограф без идеала – волшебный фонарь, утративший волшебство, чей луч пуст и бессилен. Он демонстрирует миру лишь хлам авторского сознания – культ денег, ненависть к прошлому и свою вопиющую пустоту.
Сегодня, глядя на экран, ты понимаешь, как всё это ничтожно в сравнении с тем, что создавалось тогда. Ты понимаешь, что советская эпоха неочерняема. Это уже целая историческая галактика, которая всегда будет вызывать интерес. Она всегда будет восхищать своими свершениями и порывами, своим геройским противостоянием пошлости. И всегда будет вызывать сострадание, потому что были репрессии, было невероятное напряжение сил, отданных великой Победе, и скромность бытия. Это навсегда свяжет эпоху с трагедией, а через неё – с человечностью. Советская эпоха, что бы ни сочиняли о ней, всегда будет звучать в нашей памяти живыми человеческими голосами. Она будет взывать к жизни. И всегда будет укором России сегодняшней.
Пусть реальность ущербна, пусть дороге не видно конца, но мы знаем, что впереди – земной рай, и ради него живём и работаем. В труде и искусстве мы прорываемся к звёздам. Такова была советская нота. Какая нота у новой России? С каким чувством она смотрит на звёзды? Она не понимает себя и стыдится высокого. Она не допускает мысли о возможности улучшения человека. Для неё всё это – бред, красная религиозная пропаганда. Нет слова, которое она способна произнести от имени человечества, и она его не особенно ищет. Она не верит в волшебный фонарь и образ, проецируемый на грешную землю. Для неё нет и не может быть волшебства. Есть техника (кинопроектор) и профи, которые отработают и выставят счёт. Тот, кто так думает, сможет жить долго?
Сегодня, глядя на экран, понимаешь, насколько нынешняя Россия низка в стремлениях. Она не надеется изменить мир. Она вся в себе, и её космос чёрен и фальшив, как бутафорский свод, забрызганный белилами. Она смотрит на звёзды со страхом и раздражением, как на нечто такое, чего бы лучше не было вообще. Она, конечно, будет дёргаться к ним, но лишь в стремлении не отстать, надёжнее защитить себя или обогатиться. И соперники у России не лучше. Все они прыгают к звёздам, подобно рычащим псам. И великое счастье, что звёзды им недоступны.
