Марина Цветаева неповторима во всех литературных жанрах. Читаешь ли ее письма, наслаждаешься ли стихами или вслушиваешься в диалоги действующих лиц поэтических пьес, тебя поражает страсть, отточенность мысли, непоколебимая убежденность и оригинальность ее суждений. С такой щедростью воздала ей природа. Она, дитя людей искусства, во всем — поэт, а в стихах — еще и музыкант. Музыка и мама благословили чуткую восприимчивость ребенка. Марине еще не было года, когда она произнесла свое первое слово — «гамма»: рифма к слову «мама».
«Страдать под звук органа»
Духовная сопряженность Цветаевой с мировой культурой поразительна: неугомонная душа требовала познания и личного прикосновения к неведомому, недоступному. В 17 лет произнесла свою «Молитву»:
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня…
Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой.
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой.
Узнаваемый характер — вечный порыв к самопожертвованию. Ее душа ищет бури. «Мечты иные мне подал Бог:/Морская она, морская».
В пьесе «Метель» (1918) главная героиня Дама в плаще и Господин в новогоднюю ночь-1830 в Богемии, в придорожной харчевне, вовлечены обстоятельствами в словесную дуэль: «Посторонитесь! Обожжете кудри!/ Не беспокойтесь! Я сама огонь!»
«Метель» была плодом общения Марины со Второй студией Художественного театра и III студией под руководством Вахтангова. Есть мнение, что Юрий Завадский и его сестра Вера послужили прототипами. Марину уговорили прочитать «Метель» в театре в присутствии Вахтангова, Завадского и всех студийцев.
О своем раскаленном чтении Цветаева призналась в «Повести о Сонечке»: «Яркая сцена и черный зал. С первой секунды чтения у меня запылало лицо. Но так, что я боялась — волосы загорятся, я даже чувствовала их тонкий треск, как костра перед разгаром. Читала — могу сказать — в алом тумане, не видя тетради, не видя строк, наизусть, на авось читала, единых духом — как пьют! — но и как поют! — самым певущим, за сердце берущим из своих голосов».
Впечатление студийцев бурное: «Великолепно… Необычайно… Гениально… Вот только — кто будет играть Даму в плаще?» Я молчала: Дама в плаще — моя душа, ее никто не может играть».
Так и в жизни. Собой играть великая Цветаева не позволила никому.
Шквал беспощадной волны преследования инакомыслия в СССР прошелся по ее семье. Чужбина углубила творческие поиски Цветаевой, но не принесла человеческого счастья. Возвращение в Москву в 39-м поставило её семью перед дверями ада. Муж, Сергей Эфрон, расстрелян, дочь Ариадна — в ссылке.
Где жить ей с сыном Муром? Где ему учиться? Ютятся в Болшеве, в старой разграбленной даче, нетопленной и негодной для жизни. Чиновная советская верхушка глуха к ее проблемам — не позволили ей жить в Москве. А Цветаевы столько сделали для столицы! Здесь ее отец, Иван Владимирович Цветаев, двадцать лет отдал созданию Музея изящных искусств имени императора Александра III. К тому же Иван Владимирович передал туда три библиотеки: свою, книжное богатство жены, Марии Александровны Цветаевой, и библиотеку её отца, Александра Даниловича Мейна.
Вот строки из письма Цветаевой «многоуважаемому товарищу» Павленко: «Итак, я буквально на улице со всеми вещами и книгами. Положение безвыходное. За город я не поеду, потому что я там умру — от страха и черноты и полного одиночества. Да с таким багажом и зарежут».
Предчувствие трагической судьбы пронизывает строки цветаевской поэзии: «Знаю, умру на заре! — Ястребиную ночь Бог не пошлет на мою лебединую душу». И заключительная строка стихотворения звучит заклинанием: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!» (декабрь 1920).
Всё её творчество убеждает: она утонченный классик русской изящной словесности. Поэт Павел Антокольский в предисловии к книге «Марина Цветаева. Театр» признается: «Всё это она делает легко, непринужденно, с блеском».
«Чердачный дворец мой»
Гордая, несгибаемая Марина духом своим, сердечным жизнелюбием постоянно воскресает и говорит со всем миром на трех языках. Здесь, в Борисоглебском переулке, она, «герольд с трубою», ведет нас по лестницам воскрешенного дома и с озорством, «без угрюмства» представляет: «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак» — и предостерегает: «Недолго ведь с неба на крышу».
В доме Марины ожило цветаевское пространство, пришло в движение само ускользающее время. Во многом благодаря преданности этому благородному делу Эсфири Семеновны Красовской, директора Дома-музея, мы снова приходим в гости к Марине. Радостно, что научные сотрудники, исследователи творчества великой Цветаевой — все достойны песнопений. И я прошу очень занятого и ответственного человека рассказать про захватывающую эпопею рождения Дома-музея.
— Эсфирь Семеновна, читатели ждут подробности!
— В доме №6 по Борисоглебскому переулку Марина Цветаева жила с 1914 по 1922 год, отсюда она уехала за границу на 17 лет эмиграции. В конце 80-х годов он был полуразрушен, треснул по фасаду. Жизнь теплилась только лишь в одной квартире, где жила Надежда Ивановна Катаева-Лыткина. Всеми возможными способами эта волевая и очень добрая женщина оберегала Маринин дом, отказывалась покинуть свою квартиру, пока не завершится благополучно его судьба.
— О ее героическом сопротивлении знала вся мыслящая Москва. Ей сочувствовали, но кто расшевелил московскую власть?
— Однажды сюда приехал Дмитрий Сергеевич Лихачев, внимательно осмотрел все закоулки дома и отметил удивительную редкостную планировку квартиры Марины Ивановны. Он сказал тогда: «В этом доме будет музей, и я помогу вам!»
— Вы поверили в это обещание?
— Безусловно. Но одной веры мало. Надо было найти организацию, способную отстоять горячее желание создать здесь музей.
— Центр Москвы! Городская власть, наверное, имела иные виды на этот дом?
— Были разные варианты — открыть здесь гостиницу или библиотеку… Никто из начальства не стремился восстановить мемориальную квартиру Цветаевой. Ни один официальный человек!
— Вы тогда где работали?
— В Центральной библиотеке имени Некрасова, и на счастье 19 мая 1986 года Моссовет разрешил Некрасовке взять под свою защиту дом Цветаевой с правом восстановления мемориальной квартиры и всего дома для размещения в этом пространстве отдела краеведения, которым я тогда руководила. И начался ремонт.
— Наверное, это счастье стало возможным после хлопот Лихачева?
— В то время Дмитрий Сергеевич возглавил Советский Фонд культуры. Было решено создать Музей Марины Цветаевой как общественное объединение при Советском Фонде культуры. Тогда же Лихачев предложил мне стать его директором. И началась трудная эпопея превращения жилого дома в музейное пространство…
В 91-м на стене дома установили мемориальную доску при огромном стечении народа. И, наконец, долгожданный день настал. 12 сентября 1992 года был объявлен днем открытия. Москва читающая, любящая музыку, встретила эту весть с радостью. Это стало потрясающим событием.
— Еще бы! К 100-летию Цветаевой их ждет музей!
— Он открывался выставкой из частной коллекции Льва Мнухина, посвященной Марине. Всегда буду помнить слова Аверинцева: кончилось бездомное присутствие поэта в нашей культуре и в нашей жизни. Марина Цветаева наконец-то обрела свой дом, вернулась в него со своими дневниками, письмами, пьесами и стихами.
— И со своими современниками, людьми очень знаменитыми. Здесь столько малоизвестных фотографий ее друзей-поэтов тех незабвенных лет. Этот музей — живой свидетель гигантских усилий и творческих открытий ваших научных сотрудников.
Лермонтов — на французском
— Для них здесь не просто рабочее место. Принцип музея — «бесконечная бережность» — соблюдается неукоснительно в каждом будничном деле. Наш дом основан на дарах. О последнем даре музею мне хочется рассказать подробнее. Мы знали о переводах Цветаевой на французский стихов Лермонтова. И решили издать эти переводы факсимильно, совместно с РГАЛИ, где хранятся автографы. Мы подготовили книгу к печати. Но когда на Цветаевской конференции 8 октября Елена Коркина рассказала об этом издании, профессор Тартуского университета Роман Войтехович сообщил, что в частном архиве имеются другие автографы переводов Цветаевой.
— И вы загорелись жаждой узнать, а кто же их хранит?
— Мы выяснили: они хранятся у Натальи Григорьевны Бать. Я рискнула позвонить ей. Наш разговор оказался радостным и для нее. Она впервые услышала о готовящемся факсимильном издании переводов. И произнесла: «Я очень разволновалась и сразу не готова ответить». Через пять минут Наталья Григорьевна мне позвонила: «Я готова передать вам автографы завтра».
А на следующий день произошло еще одно событие: нам сделали потрясающий подарок. Мы обрели вещи, принадлежавшие цветаевской семье.
Наталья Григорьевна — внучатая племянница Лидии Григорьевны Бать, работавшей с Ариадной Эфрон. Вероятно, именно тогда Цветаева получила заказ на переводы стихов Лермонтова на французский. Мы знали и о переписке Бать с Ариадной. Писем очень много.
— И ваше сердце вздрогнуло: а вдруг передумала отдать вам переводы?
— Мы в волнении ждали драгоценные подлинники. И мы их получили! Наконец мы держим в руках эту драгоценность. И обрадованные, переверстали книгу, добавив эти новые материалы. Впервые автографы цветаевских переводов на французский изданы факсимильно.
29 января на вечере в музее Лермонтова мы презентовали эту книгу. Лермонтовские стихи на французском читали наши французские друзья. Зал у них маленький, вместил всего 30 человек.
— А другие города внесли в музей свой вклад?
— Из Петербурга от семьи Трупчинских мы привезли много даров. Михаил Борисович Седых, внук Анны Яковлевны Трупчинской, урожденной Эфрон, передал нам много бесценных материалов Сергея Яковлевича и Елизаветы Яковлевны Эфрон. Я ехала к нему только за одним портретом Елизаветы Яковлевны, а привезла огромное количество подлинных материалов семьи, в том числе книгу с автографом Марины Цветаевой. К сожалению, Михаил Борисович умер — мы потеряли замечательного друга, бесценного дарителя.
— Эсфирь Семеновна, иностранные филологи проявляют любопытство к вашему музейному богатству?
— Безусловно. Нам они высылают все свои монографии, некоторые мы совместно издали. Мы с ними в постоянной переписке. Они — участники наших международных конференций. У нас презентовала новые книги славист из Барселоны, лауреат Литературной премии имени Марины Цветаевой Сельма Ансира.
— А где учреждена такая премия?
— В Елабуге, в Татарстане. Первые премии за вклад в цветаеведение получили Елена Баурджановна Коркина и Лев Абрамович Мнухин. В Елабуге замечательный музей.
— Похоже, ваш музей воспринял от Цветаевой всеохватность ее мышления. И, наверное, вы установили связь с Волошинским музеем?
— Про Крым мы не забывали никогда. Проводили в Судаке конференции «Серебряный век в Крыму: взгляд из ХХI века». В течение многих лет я являюсь членом попечительского совета музея «Киммерия Волошина». В 2014 году мы побывали в Феодосии с дарами Музею Марины и Анастасии Цветаевых.
Всегда на краю пропасти
Разрушительный ураган революции сделал жизнь Цветаевой невыносимой. Воспоминания «Мои службы» написаны в сумерках холодного жилья. В учреждении, где она работала, — ещё старые швейцары. «Вхожу, нелепая и робкая, в мужской нелепой фуфайке, и это не ободряет. Башмаки на веревках».
Как молодой женщине с этой примириться? Протестующий разум формулирует четкую позицию: «Самое главное — с первой секунды революции понять: Всё пропало! Тогда ничего» (11 ноября 1918 года).
Следующий год углубил драматизм событий. Внутренний протест, напряженность душевного состояния с особой силой проявились в пьесе «Фортуна», написанной виртуозно и откровенно. В ней покоряет блеск остроумия, тонкость чувствования Марии-Антуанетты и рыцарственное благородство главного героя герцога Армана Лозэна. Цветаевская страсть, несогласие со всем происходящим в её собственной стране, усиливают наше восприятие французских событий 1793 года.
Перед казнью Лозэн в одиночной камере произносит монолог, по ритму шекспировский, отточенный и решительный. С ним вместе сама Цветаева шла на эшафот. Огонь её духа горит в каждом слове:
…Итак, товарищ
Год девяносто третий — с плеч долой!
А с ним и голова! — Так вам и надо,
Шальная голова, беспутный год.
Так вам и надо за тройную ложь
Свободы, Равенства и Братства!
7 июня 1919-го на вечере во Дворце искусств, на Поварской, 52, в присутствии слушателей и самого Луначарского Цветаева читала «Фортуну». Рукоплескали только ей — за отточенное мастерство и за смелость высказывания. Опасный поступок! Но она в этот момент гордилась собой: «Так отчетливо я никогда не читала. Так ответственно я никогда не дышала. Монолог дворянина — в лицо комиссару — вот это жизнь!»
Дом Марины — волшебное место. В нем ощущаешь благо воскрешения прошлого. Осязаемо воспринимаешь очищающую силу её влияния. Запомните признание Цветаевой: «От меня шла свобода… На мне люди оживали как янтарь, сами начинали играть». В ее доме прошлое устремляется к нам с надеждой на доброе воскрешение.
