Фото: Московский музей современного искусства
Выставка «200 ударов в минуту» (автор идеи и куратор Анна Наринская), открывшаяся на днях в Московском музее современного искусства, на первый взгляд никакого отношения к нашим реалиям не имеет. Печатная машинка — артефакт далекого и не очень прошлого. Но она помогает понять, что именно мы потеряли, перебравшись из индустриального в постиндустриальный мир.
С точки зрения продвинутого пользователя, время было чудовищное. Вот я пишу сейчас эту заметку и на ходу правлю. А сознание человека, печатающего на машинке, не предполагало такого в принципе. Ошибся — печатай заново. И тем не менее история машинки — это история ошибок и правок. Вот машинопись стихотворения Пастернака «Зимняя ночь». Трогательное слово «мятель» он правит на нормативное «метель». А вот исчерканный вдоль и поперек роман Эренбурга «Оттепель». Тут правились ошибки скорее идеологические, нежели грамматические. Шолохова заботил стиль. Вместо «окунишка в четверть длины» он вставляет «окунишка с карандашный огрызок». Так точнее, это более зримый образ.
А Маяковский правил в основном разбивку на строки, делал знаменитую «лесенку». Остальное его волновало меньше. Из Америки он привез шикарную машинку «Ремингтон», но сам печатать не умел, просил соседку.
За Льва Николаевича печатала его дочь Саша, с которой он был необыкновенно строг. Запрещал не только встречаться с мужчинами, но даже думать на эту тему. А помогать ему разрешал.
Солженицын печатал на той самой гэдээровской «Эрике», которую воспел Галич. Но она действительно брала только четыре копии, а народу требовалось гораздо больше. Для Елены Воронянской, перепечатывавшей «Архипелаг ГУЛАГ», эта история кончилась трагически. Во время жесткого допроса в КГБ она не выдержала и выдала место, куда спрятала машинопись. После чего повесилась.
Похожая история была с изъятой машинописью романа Гроссмана «Жизнь и судьба», ей на выставке выделили отдельный зал. Но в этом случае никто не вешался, диссиденты оказались сильнее органов. Спрятали машинописные копии романа так надежно, что их не могли найти долгие годы. Потом один экземпляр отправился на Запад, а второй был выпущен у нас в перестройку.
Самый популярный анекдот эпохи диссидентства. Сын не читает ничего, кроме самиздата. Мать ночами перепечатывает для него «Войну и мир». В таком виде он готов ознакомиться и с Толстым.
И еще анекдот, на этот раз от Довлатова. Лев Никулин, сталинский холуй, был фронтовым корреспондентом. А может быть, политработником. В оккупированной Германии проявлял интерес к бронзе, фарфору, наручным часам. Однако более всего хотелось ему иметь заграничную пишущую машинку. Шел он как-то раз по городу. Видит — разгромленная контора. Заглянул. На полу — шикарный ундервуд с развернутой кареткой. Тяжелый, из литого чугуна. Погрузил его Никулин в брезентовый мешок. Думает: «Шрифт в Москве поменяю с латинского на русский». В общем, таскал Лев Никулин этот мешок за собой. Месяца три надрывался. По ночам его караулил. Доставил в Москву. Обратился к механику. Тот говорит:
— Это же машинка с еврейским шрифтом. Печатает справа налево.
Так наказал политработника еврейский Бог».
Это, кстати, отрывок из «Соло на ундервуде». Довлатов солировал метафорически, а спустя годы Алексей Айги и его ансамбль «4`33» сыграл и записал реальную музыку для машинки. Со всякими аллегро и анданте, как полагается.
Шутки шутками, а тип производства, строго по Марксу, сформировал совершенно особое сознание литераторов. Поскольку печатать сложно, долго и дорого (надо платить машинистке, да и сами машинки стоили недешево), дорого стоило и печатное слово. Текст выглядел более окончательным, чем сейчас. И ответственность за него у писателей была выше. Это ведь не просто некий набор букв, который легко возникает перед тобой на экране, а нечто материальное, грубое и зримое. Связанное с непрерывным стуком машинки. Пальцами, перепачканными лентой и копиркой… С тяжелым физическим трудом.
С переходом на компьютеры средняя длина литературного текста увеличилась на 20%. Ученые подсчитали: писать чисто физически стало гораздо легче. Слово стало стоить дешевле. И их, слов, стало намного больше…
Все-таки 200 ударов в минуту (норма для машинисток) — это очень много. Раза в три больше нормального человеческого пульса. Отсюда и литература той эпохи, немного взвинченная, горячечная, с ускоренным пульсом… За нее сажали, она стоила больших денег, а иногда жизни. И любви было больше. В самом слове машинистка содержался эротический подтекст. Объяснить почему?
Я спросил у Алексея Макарова, сотрудника архива международного «Мемориала», который консультировал выставку: «А как выглядела бы подобная экспозиция на сегодняшнем материале?»
— Я бы выставлял тексты, которые запрещены к распространению на территории России. Их много, причем есть вполне безобидные. С любой точки зрения. Но я не очень представляю, в каком виде все это экспонировать. Эквивалента пишущей машинки сегодня нет. Что выставлять? Модемы? Жесткие диски? Но это уже тоже отходит. Боюсь, что такая экспозиция была бы полностью виртуальной».
