Брайан Ферри заканчивает свой большой европейский тур концертами в России. 7 октября он выступает в московском «Крокус Сити Холле», а 11-го — в петербургском БКЗ «Октябрьский». Артист, стоявший когда-то у руля в группе Roxy Music и ставший одним из символов современной музыки, начинал с арт- и глэм-рока, в 80-х играл аристократичный софисти-поп, а позже экспериментировал даже со старинным джазом. Перед визитом в Россию Брайан Ферри приоткрыл детали работы в студии, рассказал о своей любви к Чарли Паркеру и рекомендовал музыкантов с классическим образованием в интервью Максу Хагену.
— Название вашего последнего альбома «Avonmore» как-то подозрительно перекликается с заголовком диска «Avalon» — одной из лучших работ Roxy Music. Это совпадение или намек?
— Просто совпадение. Так называется место, где находится моя лондонская студия. Мы записывали там альбом, и название пришло само. Хотя согласен, есть что-то похожее — но это не специально.
— Вы уже десятилетиями работаете с Реттом Дэвисом в роли продюсера. Что за алхимия в ваших отношениях, что вы так и держитесь вместе?
— Я познакомился с Реттом давным-давно, в 74-м году он был ассистентом звукоинженера на моем втором альбоме («Another Time, Another Place».— “Ъ”). Помню, он отвечал за студийный магнитофон. Позже он и сам стал звукоинженером и записывал альбом Roxy Music «Manifesto». Мы так и работали вместе — то над одним альбомом, то над другим: «Flesh and Blood», «Avalon», «Boys and Girls». Сейчас он, конечно, уже стал продюсером сам по себе. Что мне в Ретте нравится — он очень надежен и, как бы лучше выразиться, уравновешен. Представляете, он играет в гольф! Я иногда думаю, что по сравнению с ним бываю даже слегка сумасшедшим. И еще он отличный человек, тонко чувствующий музыку. Когда он оказывается в студии за пультом, то использует его не просто как оборудование, но как базу для идей и находок. Обычно я наигрываю ему несколько собственных набросков на фортепиано или синтезаторе — что-то может прийти в голову вечером накануне, что-то лежит по два года. Ретт сортирует их: «Это подойдет». А потом придумываем аранжировки — иногда с одним музыкантом, а иногда сразу шесть человек разом обыгрывают будущую песню. Часто у нас уходит куча времени, чтобы разобраться, что у кого получается, и выбрать самые лучшие моменты.
— Аранжировки у вас часто получаются весьма прихотливыми.
— Мы с Реттом очень разборчивы, дело доходит до перфекционизма. Бывает, что та или иная песня тебя и вовсе выматывает. Но, уверяю, выслушивая все эти партии, можно обнаружить по-настоящему интересные моменты. Красота во многом возникает из очень тщательной работы. Но у нас бывает и по-другому — если хочется живого звука, то здесь лучше не закапываться слишком глубоко. Мы и такой подход не исключаем. Я как раз планирую провести с Реттом пару дней, когда будет перерыв в туре. Мы записываем музыку для немецкого телешоу, основанную на музыке 20-х,— чем-то будет похоже на «The Jazz Age» (альбом 2012 года с версиями песен Roxy Music и Ферри в стиле раннего джаза.— “Ъ”).
— Как вы набираете музыкантов на запись? На одном лишь «Avonmore» разом встречаются Найл Роджерс, джазовый басист Маркус Миллер, Марк Нопфлер — и это только для начала. Таких «сессионщиков» каждому можно только пожелать.
— Поскольку после Roxy Music у меня никогда не было единой группы, я мог выбирать музыкантов, которых мне точно хотелось бы услышать в своих песнях. Во время записи я обычно играю на клавишных, так что гитаристам и басистам хватает места в миксе. А для меня это лишний повод поэкспериментировать с теми или иными личностями. Мне, наверное, везло в том, что я мог позвать всех этих замечательных людей. Сейчас, кстати, я увлекся оркестровками и струнными инструментами. Мне с такими аранжировками очень помогает Колин Гуд, с которым мы записывали «The Jazz Age» и «As Time Goes By». В принципе он джазовый музыкант, который изначально обучался игре на органе еще в Оксфорде,— настоящий ученый в своей сфере. Вообще, едва ли не лучшие музыканты, с которыми мне приходилось работать, часто имели музыкальное образование и опыт в классических сферах. Например, сейчас в моей группе играет девушка из оркестра Ковент-Гарден, и на концертах у нее получаются отличные соло — подготовка сразу слышна.
— На «Avonmore» барабанил еще и ваш сын Тара. Отеческие наставления он получал?
— Главный совет, который я мог бы ему дать,— сочинять собственную музыку. Твори, а не просто играй что-то.
— Джорджия Чалмерс, саксофонистка из вашей концертной группы, точь-в-точь похожа на девушку из клипа «Don`t Stop the Dance». Вы исторические образы имели в виду, когда набирали состав?
— (Смеется.) Да! Очень забавно. Та девушка из клипа была просто красивой парижской моделью, а никаким не музыкантом. Но Джорджия играет по-настоящему, не для «картинки». Кстати, она классический саксофонист — что довольно необычно — и раньше выступала в консерватории Сиднея.
— А кто, на ваш вкус, сейчас самый интересный саксофонист?
— Все-таки лучше Чарли Паркера никого не появилось. По-моему, ему принадлежат лучшие и самые красивые идеи в том, что касается этого инструмента. Я его много слушаю в машине в последнее время. Да и вообще он, получается, прошел со мной через всю жизнь: я услышал Паркера еще десятилетним мальчиком и до сих пор обожаю те композиции. 60 лет… Подумать только. И ведь, знаете, я его сейчас слушаю и понимаю, что обаяние той музыки совершенно с тех пор никуда не делось!
— Джаз сейчас считается в чем-то высоколобой музыкой. Может, мы что-то теряем, когда рассматриваем этот стиль во многом с исторической точки зрения?
— (Задумывается.) Ну, я бы уточнил, что есть хороший джаз и есть плохой. Стоит внимательно выбирать, что и кого ты слушаешь. Не каждому дано вырасти до мастерства Орнетта Коулмена, но в какой-то момент, на мой взгляд, джаз часто стал превращаться в предсказуемые упражнения на этой самой исторической площадке. Здесь я с вами согласен. Хотя, если взглянуть с другой стороны, может, и неплохо, что остается уважение к традиции. Великие композиторы и музыканты все равно останутся великими, а мы так и будем обращаться к Баху или Моцарту и каждый раз удивляться их мастерству. Я и сам только прошлым вечером слушал по радио «Жар-птицу» Стравинского в исполнении Лондонского симфонического оркестра — и как современно это звучало! То есть многие музыкальные произведения настолько хороши, что просто не могут устареть, и высоколобость тут в общем-то ни при чем.
— Как вы выбирали песни для проходящих сейчас концертов, притом что ваш материал охватывает целые десятилетия? Судя всему, вы играете много Roxy Music, но целые пласты остаются неохваченными…
— В ближайшие концерты я пытаюсь хоть как-то включить главные эпизоды из своей карьеры. Действительно, будет много вещей Roxy Music, часть еще из самых первых альбомов. Эти песни мне и сейчас нравятся, в них остается своя свежесть. Сорок лет ведь на самом деле не возраст в контексте музыкальной истории. А мне интересно перемешивать на концертах старый материал с тем, что поновее, и смотреть, как разные песни могут сыграть вместе. Мне и с группой везет: когда на сцене девять человек, появляется множество новых оттенков в уже вроде бы известных тебе песнях и стилях. Но в чем-то вы правы. В этом году мы решили дать «отдохнуть» материалу из «Avonmore». Думаю, в следующем туре вернемся к нему — у нас уже выстроилась целая очередь песен, требующих внимания на репетициях.
— Когда мы с вами общались десять лет назад, были по крайней мере некоторые надежды, что Roxy Music выпустят новый материал. Вы даже что-то начинали делать. Сейчас группу можно окончательно считать достоянием истории, судя по всему?
— Вряд ли Roxy когда-нибудь воссоединятся. Я погружен в сольную работу, а репертуар группы исполняется на концертах. С теми замечательными музыкантами, которые выступают со мной, я вижу, что эти песни все равно прекрасно принимаются публикой.
— Альбому «Bete Noire» этой осенью исполняется 30 лет. Что в первую очередь вспоминается про работу над ним?
— Ох, сразу можно сказать, что для меня тот период был довольно мрачным и тревожным. «Bete Noire» я начал записывать в Лос-Анджелесе, потом переместился в Париж, а сводился альбом в Нью-Йорке. И все это время у меня были почти панические ощущения. Последний альбом Roxy Music «Avalon» и мой последовавший сольник «Boys and Girls» были очень популярны, но их запись меня совершенно измотала. Да еще у меня родилось четверо сыновей — пришлось разрываться между всеми заботами сразу. Так что 80-е в творческом смысле были для меня тяжелым временем. Кстати, на концертах мы сейчас играем пару вещей из этого альбома. Заглавная песня «Bete Noire» для меня стала упражнением в аргентинском танго — это выигрышная музыкальная форма, на мой взгляд. А «Zamba» получилась почти акустической, со скрипкой и Крисом Спеддингом (английский гитарист и продюсер.— “Ъ”) на гитаре.
— Вы в 80-е как артист испытывали давление из-за того, что в поп-музыке вас тогда догоняли более молодые модные поп-артисты вроде Duran Duran и других?
— По-моему, каждый раз, когда ты выпускаешь новый альбом, ты вынужден доказывать свою ценность. Разве что с возрастом становишься более уверенным, тебя уже чуть меньше заботит, как примут твою музыку. К счастью, к тому моменту, когда ты оказываешься, скажем так, старым, у тебя уже есть верная публика. Твоя работа по определению получает признание, и, честно говоря, это чудесно. Давление новых стилей и артистов сглаживается.
— Кстати, вы тогда вдруг обратились и к инди-музыке — песня «The Right Stuff» ведь появилась благодаря сотрудничеству с Джонни Марром из The Smiths. И их инструментальной вещи «Money Changes Everything».
— О, Джонни отличный парень и гениальный гитарист! Да, тогда на севере Англии появилось множество прекрасных инди-групп — Манчестер и другие старые промышленные города оказались центрами новых направлений. Лондон всегда скорее следовал за модой. То, что играли те молодые ребята,— грубоватая и даже жесткая музыка — мне нравилось. Я ведь тоже родился на севере, и мне эти сырые песни тоже были в чем-то близки по духу. А The Smiths были одними из лучших.
— А сейчас вы инди-музыку слушаете?
— Не очень. Помню, правда, что мне очень понравилась одна канадская группа… Arcade Fire, да. Они сейчас уже очень известны, а я увидел их выступление, когда они только появились,— заинтересовался. Но сейчас я почти не хожу на концерты. Разве что играешь на фестивале — смотришь еще несколько групп. Я в последнее время предпочитаю радио, правда, в основном слушаю классику.
— Публика во многом воспринимает ваши песни как образ, бренд «Брайан Ферри», если так можно выразиться. У вас есть какая-то песня, которая приоткрывала бы вас как реального человека?
— Интересно. Ну, если так, то внутри этого бренда, думаю, множество слоев, и каждый из них так или иначе проявляется в концертах. То есть разные грани могут заинтересовать и развлечь разных слушателей. Но если говорить обо мне как реальном человеке, то это будет песня «In Every Dream Home a Heartache». Я даже помню, что она в концертном сет-листе стоит четырнадцатой.
— В разделе мерчандайзинга на вашем сайте можно обнаружить полотняную авоську Roxy Music. Что будет для нее наилучшим содержимым — наверное, не кило картошки из ближайшего супермаркета?
— Заглядывайте ко мне в сад — у меня вкуснейшие яблоки!
