Писатель Всеволод Гаршин — борец с немного испуганным взглядом. Он родился в безвременье, в тёмное межсезонье, когда старая литература уже практически умерла, а новая только проклёвывалась. Пожил он штатно и невесело и погиб в 33 года, бросившись в лестничный пролёт. Собрание его сочинений помещается в одну небольшую книжку, но это удивительная, ясная, откровенная проза — на две хорошие темы: жизнь и смерть.
В. М. Гаршин. Автор портрета: Илья Репин (1884)
Гаршин длит линию психологизма Достоевского, но при этом, как отметил литератор Святополк-Мирский, без «ницшеанских», «подпольных» и «карамазовских» черт. В прозе Гаршина действительно нет экзальтации. Та же боль, те же трагедии, тот же страх, но с состраданием и человеческой честностью, и оттого в прозе Гаршина, возможно, нет надежды — в том смысле, в каком она есть у Достоевского — надежды земной, ясной, приземлённой, понятной. Надежда у Гаршина ослепительно черна, как дважды чёрный цвет, она одновременно оглушительна и бесстрастна, и усыпляет совсем, как общий наркоз, в протиположность местной анестезии тихого утешения.
Об особенностях биографии и творческих достижениях писателя можно подробно почитать в интернете. Я бы хотел сказать немного только об одной его новелле (а именно Гаршин, как говорят, «узаконил» этот жанр в русской литературе, отдав великолепный пас на ход Антону Павловичу Чехову) под названием «Красный цветок». Это самый известный и необыкновенный рассказ Всеволода Гаршина, который читают вовсе не туда и не о том. Хотя протосимволизм, который находился на стадии огранки, уже располагал ко множественности возможных трактовок и прочтений. Если для вас принципиален вопрос спойлеров, то я попрошу вернуться к этому тексту уже после прочтения «Красного цветка», так как я буду частично описывать сюжет.
В некий сумасшедший дом доставляют импульсивного и параноидального больного, десять суток не спавшего и обязанного, как всем очевидно, стать новым пациентом этого неприглядного и неприветливого заведения. При этом новообращённый псих всё понимает, сознаёт, где и почему находится, но болезненно и враждебно вопринимает вообще всю действительность и, как частность, свой новый дом со всеми жильцами и хозяевами, которые ещё и делают ему больно различными негуманными процедурами. Лечащему врачу больной спокойно говорит:
«Человеку, который достиг того, что в душе его есть великая мысль, общая мысль, ему все равно, где жить, что чувствовать. Даже жить и не жить...»
«Я достиг реально того, что выработано философией. Я переживаю самим собою великие идеи о том, что пространство и время — суть фикции. Я живу во всех веках. Я живу без пространства, везде или нигде, как хотите. И поэтому мне все равно, держите ли вы меня здесь или отпустите на волю, свободен я или связан».
В один несчастный день философская преисполненность больного терпит крушение — он обнаруживает на клумбе во дворе психбольницы красные маки и понимает, что в них сосредоточено всё зло мира.
«При первом взгляде сквозь стеклянную дверь алые лепестки привлекли его внимание, и ему показалось, что он с этой минуты вполне постиг, что именно должен он совершить на земле. В этот яркий красный цветок собралось все зло мира. Он знал, что из мака делается опиум; может быть, эта мысль, разрастаясь и принимая чудовищные формы, заставила его создать страшный фантастический призрак. Цветок в его глазах осуществлял собою все зло; он впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красен), все слезы, всю желчь человечества. Это было таинственное, страшное существо, противоположность богу, Ариман, принявший скромный и невинный вид. Нужно было сорвать его и убить. Но этого мало, — нужно было не дать ему при издыхании излить все свое зло в мир».
Герой, планомерно преодолевая препятствия, коих в быту сумасшедшего дома немало, срывает все цветы и растворяет, уничтожает их в себе, принимая на себя их яд. Последний цветок, доставшийся ему наибольшим трудом, он измельчает в своей руке, которую больше не разожмёт. Разобравшись с последним врагом, он умирает, и его хоронят с мёртвым красным маком в окоченевшей конечности. Безумец погибает как герой.
Мне думается, что красные маки — это символ прелести (то есть того, что нас прельщает), которая заслоняет человека от последней правды, мешает освободиться окончательно (а герой, напомню, уже живёт вне времени и пространства). Взгляд безумца же разоблачает эту прелесть, поэтому он ясно видит, что маки аккумулируют в себе зло — они последняя преграда перед входом в истину.
Сам автор употребляет в отношении цветка слово «призрак». И здесь мне вспомнились философские призраки Фрэнсиса Бэкона — ошибки, мешающие познанию (добавляю: …истины), стоящие на пути у человека: призраки рода, призраки пещеры, призраки площади и призраки театра. Призраки — по существу то же, что и идолы (у самого Бэкона на латыни они — idola). А это значит, что прежде, чем слиться с истиной, нужно покончить с идолами — со всем таким прекрасным, ярким, привлекательным, но в действительности лишь воплощающим или, как говорит Гаршин, «осуществляющим» зло.
Чтобы уйти в чёрную ночь невозможности, пролиться из внешнего безумия в сияние внутренней истины, необходимо расправиться с философскими призраками и религиозными идолами. Это и символизируют красные маки, которые захватывают героя, вызывают его из пучины медленного угасания на финальную битву. В рассказе неочевидным (скорее всего даже гениальному автору) образом выражен монотеистический пафос, который можно кратко сформулировать так: прийти к единой и неделимой правде мешают только прелестные призраки.
«Красный цветок» можно даже назвать суфийской притчей: здесь и глубокий теологический смысл, и вселенский масштаб в частной истории, и характерный образ цветка. И, как полагается, в конце притчи авторское камео. Всеволод Гаршин выпустил из себя «Красный цветок», а затем «Красный цветок» вобрал в себя Всеволода Гаршина. Простыми добродетелями писатель также силился противостоять злу вовне, пока оно пожирало его изнутри. Когда стало чуть легче, он собрался ехать на Кавказ — и бросился в лестничный пролёт. Так!
