Выпуск N 62 от 20 ноября 2002
03.08.02
На реке
"Щиплет!"- кричу я и отдергиваю ногу от блестящих плавников воды, - Мам, ну ты что! Не пойду я купаться..." Москва-река недовольно вздрагивает и щиплет холодком мои стопы.
Солнце уговорило. А еще...Еще те розовощекие жиреи на другом берегу, как кабанчики прыгающие в масленку вечерней реки... "Я поплыла прыгать" - кивнула я папе и вошла в воду. Папа передернул усы, смерил глиняный сруб другого берега и поморщился. Прыжки с разбегу - моя прерогатива, папа не настолько безрассуден, чтобы прыгать с пятнадцати метров в реку.
Плыву. Действительно, не так холодно. Вода - сладкая меренга, с запахом солода. Плыву примерным "бросовым кроликом" - как я это называю.
Переплыла.
Приятная усталость, хватаясь за твердые травы, карабкаюсь на самый верх. Самодельный трамплин - сбитые деревянные доски, на уровне берега, чуть нависают над водой. Сверху - страшно. Метров пятнадцать, может, двадцать. Внизу - пресная глубина, метров тридцать. Если плохо разбежаться, можно упасть на мелководье, под самым трамплином - насмерть. Но... такого не помню.
Под трамплином - нижний этаж, для особо нервных. Невысоко над водой, оттуда обычно прыгают рыбкой, острым клином входя в водный покров. Около трамплина компания жирненьких молодчиков, весело гогочут, иногда прыгают.
- Серега, да прыгай, блин! - толстопузый, но крепкий мужичок, с виноватым, чуть детским лицом стоит на нижнем трамплине и мерит взглядом высоту...
- Ребят....ну....бл...может, музыку поставите другую....бл...- мнется, прыгать явно не хочет.
Я обсыхаю, смотрю, что будет дальше. Девушки здесь не прыгают. Они сочувственно болеют за прыгунов.
Вечернее солнце... такое бывает в деревнях и в романах Тургенева. Излучины реки жарким серпом горят на солнце, берег изрезан клювами ласточек. Они носятся над водой и плюются мошками.
Никто не прыгает. Мне надоедает.
- Ребят, я прыгну, хорошо? - спрашиваю на всякий случай, чтобы избежать столкновений в полете.
Немного медленная реакция на мой уверенный голос... Девушка... Прыгать...
Оторопев: "Да, прыгай..."
Отхожу от трамплина к протоптанной тропинке, разбегаюсь... Здесь главное побежать. Остановиться - смерти подобно. Передумать - не успеешь. Это-то я больше всего и люблю: решившись, нет возможности для колебаний. Несколько секунд, отрываюсь от опоры и лечу... Успеваю расслышать голоса: "Может, еще передумает..." Уже поздно.
Как твердый клюв ласточки входит в песок, так мои ноги разрезают пресное полотно. Глубоко. Ухожу с головой, выныриваю и улыбаюсь... Забываю впечатления..
Немного шатаюсь, голова звенит, поплескивая водой. Приятная усталость. Итак, по новой.
04.08.02
Литбаттл...
"Теперь я долго не смогу уснуть", - заструилась ментоловым дымком сонная мысль.
Тяжелая голова еще шла кругом, он зажмурился - сильно, сильно, до рези в висках - встряхнул головой и припомнил сон.
"Она убьет меня, эта бес-девка... Сашка.." - опять снилась, он сдавил виски разгоряченными пальцами и, чуть шатаясь, побрел в ванну.
"Я не могу.... Я больше ТАК не могу... Уеду из этого чертова дома..." Толя вышел на балкон, раскрыл деревянные, с березовыми кольцами окна, и щурясь, старался вглядеться в неспелый, чуть рыжеватый рассвет.
"Даже смешно... влюбился ... как девка гламурная..." - усмехаясь, иногда перекашивая губы, зашептал он, - О, вот и нового хахаля машина...", чуть повеселев, Толя набрал полный рот полупрозрачной, лопающейся вишни, стоявшей в кружке на подоконнике, и улыбаясь, стал бросаться косточками в заливную спину теплого металлика.
"А ведь на этой машине она вчера и приехала... Сволочь..." В тоненьких, лимонных бретельках, на хрупком оливковом теле... ленточка в рыжеватых волосах, наивные босоножки... Сашенька. Молодой человек в джинсах, тонкой оправе, в распахнутой шелковой рубашке. Обнимал... Касался ее..
Он чуть было начал расстраиваться, как .... Что еще? С верхнего этажа, оттуда, где жил этот мелкий пройдоха Стасик, полилась ледяная, с лимонным привкусом, вода...
"Ну, сволочь! Стас! Коннект перерублю!" - заорал Толя и, схватившись за вафельное полотенце, побежал в комнату...
05.08.02
Кусок романа
18.06.1940
Не знаю, почему мне вдруг так приторно захотелось все это записать, но что-то вдруг стало не так. Да нет, я понимаю, в мире давно что-то не так. Небо заполнено какой-то гарью, пылью, словно жгучей корицей. Наверное, слишком яркое небо: слишком тихое, соленое, облизывающее белые губы желтым солнечным песком. Да, скорее, слишком спокойное. Оно не должно быть таким. Нет, все не так, все не так... Все уже не так.
Я это чувствую. Еще до того, как я включил радио, до того, как включил эту чертову хрустящую от ломаных радиоволн коробку, до того как я все узнал, я уже все чувствовал. Не я один. Все чувствовали. Мы проиграли. Мы проиграли....
Да, наш бравый трехколорный флаг затоптан немецкой грязью. Нас втоптали в грязь. Я в тылу, каково черта я в тылу? Не знаю, мне казалось, что я здесь нужен.
Наша армия терпит поражение, правительство Поля Рейно ушло в отставку, теперь у власти этот нафталиновый башмак - Филипп Пэтэн. Как будто он может что-то исправить. Как будто кто-то может что-то изменить. Какой бред.
Радиокоробка продолжает хрустеть. Вчера выступал Петэн: вся нация превратилась в огромное французское ухо, прилипшее к хрустящим коробкам радиоприемников. Петэн в Бордо, мы здесь. Что он там говорит? "С болью в сердце я говорю вам: нужно прекратить борьбу"... Ну-ну.
Де Голль поехал еще дальше, в Лондон. Правильно, я сижу на липком полу в Париже и слушаю эту демагогию. Мостовые шипят от постоянных шин уезжающих автомобилей: всем вдруг захотелось уехать в Бордо. Гм, наверное, давно не видели стеклянную готику Сент-Андре... Мне не смешно. Мне никак.
Да, даже сейчас не могу себя развеселить. Вы слышали? Нет, вы слышали? "Не все еще потеряно для Франции...Эта война мировая... Решается судьба всего мира...пламя французского Сопротивления не должно погаснуть..." - слова де Голля продолжают ломаться и шуршать...
Мы проиграли, теперь эти чертовы немцы будут топтать мой Париж, и лапать своими сапогами мои мостовые. Мои мостовые, мои соборы, мои хрустящие от старины костелы...
Началось. Оно началось: везде немцы. Они ходят по моим улицам, пьют кальвадос в моем баре, дышат моим воздухом, с примесью утренней Сены, который я так люблю, они выживают меня. Они ненавидят меня. Я ненавижу их.
Это странное ощущение, как будто кто-то лезет в твое пространство, в твой мир, нечто чужеродное, ненужное, обременительное... Как будто кто-то давит твой мир своими грязными пальцами, цвета хаки, как мыльный пузырь. Я не понимаю, зачем это. Это против моей воли, моего желания, это просто так есть. Я как будто чувствую, как какое-то существо проникает в меня, во все, что мне дорого, и я уже чувствую его дыхание, его горькое горчичное дыхание, тяжелое и горячее, от которого мне уже не уйти...
Я чувствую его повсюду: на улицах, в барах, домах...Сегодня оно почти докоснулось до меня.
Я шел в редакцию. Редакция "Пари-суар" находится в небольшом домике на улице "Сэн Жернэ", когда-то, как только я пришел сюда работать, оно было ярко-желтое, с блестящими окнами и громкой вывеской на входе. Сейчас я привычно оглядел копченые стены, измазанные военной грязью, которую никто не собирался стирать, мутные окна, обросшие склизкой пылью и надтреснутую табличку на входе.
В редакции творилось что-то, что-то нехорошее. Я ничего не понял, и в нерешительности встал около двери и принялся очищать манжет от штукатурной пыли. Как будто это было сейчас очень важно. Ко мне подошел Григэ, занимавшийся черт знает чем в свои неполные двадцать пять лет, десять из которых он числился у нас в редакции. По-моему, он занимался городскими происшествиями. Григэ, рывками, через какие-то коробки добрался до меня и довольно громко шепнул мне на ухо: "Они уже здесь, это чистка". Я все понял. Гитлеровцы уже здесь.
- Где Пруво? - мне казалось, что это не реальность.
- Пруво у себя, у него обыск.
Это конец. Не знаю, что будет дальше, но это конец. Если в "Пари -суар" уже чистка, если Пруво, этот на редкость предприимчивый человек, не мог этому противостоять, это конец. Конец всему.
Они обыскали и меня. Грубые люди со звериным блеском в глазах и орлиными нашивками лазили по моим карманам, моим ящиком, моим мыслям. Один из них, рыжеватый, с толстыми неопрятными ногтями, кричал мне в лицо какие-то вопросы, где я живу, как отношусь к этому, как к этому, что писал, почему так писал. Черт, я не думал, что мне будет страшно, но мне действительно было страшно. У них была власть, и я это чувствовал.
Ваша А.И.Шевелева
