Один из создателей легендарного альманаха «Метрополь», президент российского ПЕН-центра и председатель Совета Новой Пушкинской премии, автор наделавшего столько шума за рубежом «Пушкинского дома», с которого, по мнению западных литературоведов, и начался постмодернизм в тогда еще советской литературе, и получившего госпремию РФ «Улетающего Монахова» — все это Андрей Битов. Можно долго и восторженно перечислять все им написанное, равно как и награды, регалии и прочие знаки отличия, коих он был удостоен на протяжении своей такой долгой жизни. Но чтобы понять, что он за человек, этого и много и мало. Вот какую историю рассказал давний друг Андрея Георгиевича — хранитель усадьбы «Пирогово» музея-заповедника «Ясная Поляна» Геннадий Опарин:
— Лет шесть назад на карнизе дома, где живет Андрей Георгиевич, прямо под его окном пророс тополь. Работники ЖКХ не раз пытались его уничтожить — не положено дереву на жилом доме расти — но добраться до деревца по наружной стене смелых не нашлось, оставалось только прорываться через квартиру Битова. Но Андрей Георгиевич стоял насмерть — никакие хозяйственные функционеры, никакие грозные комиссии порог его жилища так и не переступили: дерево имеет право на жизнь, и человек имеет право на свое дерево. Когда деревце достигло такого размера, что на карнизе ему стало неуютно, он предложил мне: «Давай посадим этот тополь в Пирогово». Мы его как могли аккуратно выковыряли из карниза и привезли в усадьбу, но за навалившейся текучкой я на три дня о нем забыл. Потом спохватился и, леденея от стыда и ужаса, его посадил. Тополь меня не подвел — весной зазеленел, дал побеги, но мой добросовестный рабочий зеленного хозяйства его нечаянно скосил. Как же мне было стыдно, что не уберег я битовский тополек! Но дерево оказалось под стать Андрею Георгиевичу: следующей весной оно снова дало побеги. И теперь вот уже четыре года растет буквально в 50 метрах от дома, который для своей сестры Марии Николаевны спроектировал сам Лев Толстой. Под ним такие ясные мысли в голову приходят. Вот мы и решили поставить здесь скамейку, да не простую, а именную. Привезли ее в музей А.С. Пушкина на Пречистенке в день церемонии награждения лауреатов Новой Пушкинской премии, президентом которой Андрей Георгиевич является, чтобы он на ней посидел, энергетикой своей зарядил. Без этого мемориальности не получится...
— Андрей Георгиевич, как получилось, что вы собирались стать геологом, а стали писателем?
— Если честно, то геологом я быть не собирался. Просто очень любил горы, занимался альпинизмом. Но на лекциях в ленинградском горном институте меня видели реже, чем на собраниях институтского литературного объединения. Размеренная служивая жизнь была явно не по мне, а занятия литературой предполагали независимость — пишешь ведь, о чем хочется. Свободу тебе никто дать не может, ты ее сам себе определяешь.
— А подсказок относительно выбора поприща жизнь вам не подбрасывала?
— Смотря что считать подсказками. Я вот проиграл свои первые важные соревнования по альпинизму, которые стопроцентно должен был выиграть: до «финиша» уже буквально было рукой подать — зацепиться за камень, а на меня откуда-то паук спустился и я сорвался. Хорошо, что на страховке.
— Знак судьбы, получается. Вы вообще в судьбу верите?
— А что вы понимаете под словом «судьба»? Изначальную неизменность, предначертанность пути человека по жизни? Прихотливое переплетение случайностей, делающее эту дорог непредсказуемой? Вот видите — одно слово, а смыслы совершенно противоположные. Обе крайности мне кажутся натяжкой. Судьба есть, но она почти всегда скрыта от наших глаз и это, наверное, правильно. Но из-за этого и возникает ощущение, что никакой судьбы нет — все случайно и непредсказуемо. И только когда человек в нужное время делает или не делает то, что должно, и получает соответствующее воздаяние или наказание, он начинает верить, что судьба есть.
— Вас судьба часто наказывала?
— И снова спрошу — а что значит часто? Разве в частоте дело?
— А в чем — в силе наказания?
— Нет, конечно. Глупость какая! Если тебе указывают на твою ошибку, значит, твой Ангел-хранитель отводит тебя от кривой дорожки. От ошибок никто не застрахован, главное — вовремя понимать, что идешь не туда, куда следует. Со мной так часто бывало, и теперь, когда оглядываюсь назад, понимаю — все в моей жизни происходило, в общем-то, как надо.
— Современную литературу обвиняют в бездуховности, беспринципности, а кое-кто вообще готов ее похоронить за ненадобностью.
— Тем, кто «хоронит» литературу, она, вероятно, и в самом деле не нужна. Собственно, во все времена были люди, которые прекрасно без литературы обходились. Те, кто обвиняет — видят то, что хотят видеть, читают то, что хотят читать. Так что ничего нового не происходит. Мне часто приходится принимать участие в жюри различных литературных премий, поэтому совершенно ответственно могу сказать — есть глубокие, сильные тексты. Есть авторы, в совершенстве владеющие литературной техникой, поддерживающие преемственность традиций русской культуры, и таких, на мой взгляд больше, чем было в советское время. А то, что таких авторов и таких текстов не так много, как кому-то хочется, так литература не обязана отвечать чьим бы то ни было ожиданиям.
— Ваши произведения есть в школьной программе — вы практически классик?
— Я не классик. Вот умер бы в 1994 году, когда мне поставили диагноз неоперабельный рак мозга, может и вышел бы в классики. И то, это ведь не современникам решать, кто классик, а кто нет. Это только Времени под силу определить. И потом, классика это вовсе не то, что проходят в школе. Классика — это тексты, которым не требуется доказательств их современности и спустя сотни лет после написания.
— Из чего складываются такие тексты?
— Из слов, собранных автором. Он отвечает перед каждым словом, и каждое слово должно отвечать ему взаимностью. Большая часть классических текстов написана на великих языках — английском, французском, испанском, итальянском, русском. Каждый из этих языков — язык великой рухнувшей империи. Думаю, что и Российская империя, что в дореволюционную, что в советскую эпоху, держалась в первую очередь именно на языке.
— Не потому ли нам сегодня так трудно восстанавливать страну, что к родному — великому и могучему — мы относимся пренебрежительно и в большинстве своем плохо его знаем?
— Именно поэтому! Русский язык — язык имперский. Не в смысле агрессивности, а по фантастическому умению переваривать заимствования из других языков и делать их своими. Но только злоупотреблять этим не нужно. Вспомните чистоту пушкинской речи: нет у него слова пейзаж, всегда — природа, не ландшафт — вид. Мы сами лишаем свой язык многогранности, беря за образец языки более простые, включая английский. Навязывать свой язык не нужно, но пренебрегать его богатством негоже. Все бывшее постсоветское пространство говорит между собой на русском. Так поддерживайте центры русской культуры, вкладывайте в них средства, помогайте им специалистами. Иначе место любви заступит ненависть. Мы жалуемся на наплыв мигрантов — так учите их языку всерьез, чтобы возникало понимание. Иначе место понимания заступит та же ненависть. И кого тогда в этом винить?..
Виктория Пешкова
