«Что такое обломовщина?» — этот вопрос, задаваемый с гневной или трагически серьезной интонацией, смутно припоминают даже те, кому ничего не говорят фамилии Добролюбова и Гончарова. Звучное слово, емкое понятие разрослось до стереотипа и заслонило породившие его тексты. Обломовщина пережила и главного героя произведения, и сам роман Ивана Александровича Гончарова. Работая над собственным «Обломовым», Миндаугас Карбаускис едва ли стремился исправить эту историческую несправедливость. Тем не менее, в его постановке нашлось место и для характера, и для типажа, и для лиризма, и для социальной критики.
Премьера Театра имени Маяковского восхищает каллиграфической точностью, трепетным изяществом, с которым воссоздается на сцене атмосфера романа. Соответствовать поэтическому таланту Гончарова Карбаускису помогает сценография Сергея Бархина, костюмы Марии Даниловой (чего только стоит всеобъемлющий халат-одеяло!) и музыкальное оформление Фаустаса Латенаса.
Гений места Бархин в «Обломове» навязчиво подробен, почти мелочен. Неизменную, как сам Илья Ильич, комнату он переполняет предметами, заставляя пространство сворачиваться, вытесняя воздух и свет. Здесь все (даже пыль и грязь) на своих местах, все осязаемо и вопиюще реально. Но стоит измениться освещению — и захламленная спальня растекается, тает среди причудливых теней, превращаясь в почти мистическое пространство сказки и сна.
«Обломов» Фаустаса Латенаса — царство удушливой тишины, нарушаемой (но не разрушаемой) мышьей беготней жизни: тиканьем часов, скрипом половиц, редким стуком дверей. Царство навязчивых повторов: как на испорченной пластинке, мелодия бесконечно дублирует себя, не способная ни прекратиться, ни развиться, спотыкаясь и обрываясь, как неуклюжий диалог. Тем заметнее, тем важнее звучащие в этой полудреме живые ноты, которые говорят о героях больше, чем они сами о себе знают (например, манерная ария Ольги Ильинской предупреждает о фальшивых нотах в ее истории любви, а народные напевы лучше хрестоматийного сна Обломова описывают его детство).
Впрочем, премьера Театра Маяковского не сводится к лиричным полутонам, деликатным намекам и высоко художественному бытописанию. В ней Карбаускису удалось показать обломовщину как разрастающуюся язву русского характера. Инфантильность, бесхребетность, лень Ильи Ильича (Вячеслав Ковалев), как инфекция, передаются его окружению, провоцируя у каждого персонажа индивидуальные осложнения. Несущий свое безделье, как знамя, вечно ворчащий Захар (в блестящем исполнении Анатолия Лобоцкого), скромный приживал Алексеев, мошенник и хам Тарантьев (оба — Илья Никулин), даже поддавшаяся искушению спасать и исправлять Ольга (Анастасия Мишина) — отражения Ильи Ильича, порождения его пороков и слабостей. Группируясь вокруг главного героя, они рисуют картину русского общества, обличительному пафосу которой позавидовал бы сам Добролюбов.
Обломовщина часто кажется явлением исторически обусловленным, узким. Но Карбаускис заметил, что она не исчезла вместе с дворянскими усадьбами, а благополучно переехала в многоэтажки спальных районов. Обломовщина ловко маскируется под современные взгляды, прячется за новомодными веяниями. Режиссер и актеры обнаруживают ее ростки в «жертвах» женской эмансипации, с умилением наблюдающих за тем, как дама передвигает фортепьяно или тащит связки книг. Или в свободных художниках, которые, живя за чужой счет, считают себя выше забот о деньгах; не умея собрать себя по частям, разглагольствуют о недоступных простым смертным творческих порывах, грандиозных замыслах и грядущих свершениях.
Хотя Миндаугас Карбаускис не сторонится социального и типического, личность для него важнее собирательного образа, Илья Ильич интереснее обломовщины. Этот интерес может показаться необоснованным, ведь Обломов однообразен, скучен. В постановке Театра Маяковского его неизменность начинает раздражать. И заставляет усомниться в таланте актера, лишившего вечного ленивца даже намека на душевные терзания и внутреннюю динамику. Но дело, конечно, не в недосмотре Ковалева, а в концепции Карбаускиса, который увидел Илью Ильича иначе, чем знаменитые толкователи романа.
Обломов Добролюбова жалок; он достоин, в лучшем случае, брезгливого равнодушия, в худшем — презрения. Обломов Олега Табакова из классического фильма Михалкова, напротив, великодушен, мудр, способен к глубоким переживаниям. Он на голову выше лишенного такта, оторванного от корней, озабоченного формой, а не содержанием Штольца. Обломов Карбаускиса — в отличие от литературного героя и как полагается человеку — неоднозначный. Обидчивый, капризный, добрый, наивный, инфантильный и трусоватый, совестливый и порядочный. Характер Ильи Ильича не задан обстоятельствами, не сформирован от противного, по контрасту с «другими». И Добролюбов, и Михалков, и, конечно, сам Гончаров, живописуя сонное царство Обломовки, объявляют Илью Ильича жертвой среды. Он ведь был живым, любопытным ребенком, мог и должен был стать другим человеком — активным, правильным! — если бы не злостное окружение. Обойдясь без громких заявлений, Карбаускис всем ходом спектакля дает понять: люди бывают разными. Не по чьей-то вине, не в результате нежелательных влияний — просто в силу темперамента, из-за внутренних склонностей, генетики, Божьего промысла (каждый выбирает свою версию). Возможно, именно из уважения к личности главного героя режиссер прячет за кулисами Штольца. Это решение не придает спектаклю яркости и динамики, но позволяет увидеть Обломова вне ограничивающих сравнений, предопределяющих угол зрения. Карбаускис отстаивает право критикуемого со всех сторон Ильи Ильича быть собой. И даже быть любимым, оставаясь собой.
В трактовке романа с Ольгой Ильинской отношение читателя и писателя, актера и режиссера к Обломову проявляется бескомпромисснее и точнее всего. Добролюбова возмущают безответственность и эгоизм Ильи Ильича, его неспособность преодолеть собственные слабости ради любимой женщины. Критик объявляет чувство Обломова ложью, смесью самолюбования и мелкой подлости; делает неспособность героя к любви предвестником и символом его жизненного краха. О крахе говорит и Гончаров, хотя бегство Ильи от Ольги в романе кажется не столько предательством, сколько трагедией человека, надорвавшегося в попытке прыгнуть выше головы. А вот Олег Табаков не подвергает сомнению искренность и глубину чувств своего героя. Из испытания любовью его Обломов выходит победителем. Он приносит себя в жертву счастью Андрея и Ольги, мудро заключив, что с веселым, энергичным Штольцем Ильинской будет проще идти по жизни. Чувства самой Ольги в фильме, конечно, не ложь, но точно — ошибка, заблуждение неопытной души.
Карбаускис пошел дальше Михалкова, разглядев во влюбленности барышни Ильинской фальшь. Не случайно он делает акцент на рассуждениях Ольги о славе врача, спасающего безнадежного больного. Добавляет к ее пению манерные, диссонансные ноты. Заставляет хрупкую девушку таскать связки книг — символ надуманных отношений, фантазий, почерпнутых из романов и неуклюже претворяемых в жизнь.
Обломов лжет Ольге. Он не любит ее, а просто поддается минутному порыву, ради которого ничем не готов жертвовать, которого сам стесняется. Но и Ольга лжет Обломову: ее любовь — гордыня, желание испытать женские чары, попытка перекроить под себя человеческую душу. Разрыв Ильи и Ольги неизбежен, но, в отличие от романа и фильма, в спектакле Театра Маяковского он не кажется трагедией. Потеряв Ольгу, Обломов облачается в халат и бросается на диван; в комнате воцаряется гнетущая тишина, публика предчувствует грустный финал. Но, как и любовь, драма Обломова оказалась ложной.
Его разрыв с Ольгой — не путь в никуда, а исправление ошибки. Через минуту на сцене снова вспыхнет свет, Захар откроет скрипящие двери, и Обломов с головой уйдет в безобидное кокетство с Агафьей Матвеевной Пшеницыной (Ольга Ергина). Домовитой, спокойной, доброй; не мучающей ни себя, ни его, не изображающей романных страстей, но любящей Обломова тихо, просто, по-настоящему — таким, какой есть. И этой любовью, переносящей Илью в Обломовку, в детскую гармонию, в его личную мечту и сказку. Туда, где Обломов может быть счастлив без одобрения, сочувствия и негодования других.
Татьяна Ратькина
