Я засыпаю и просыпаюсь, засыпаю в Москве и просыпаюсь — в Дубне, в Калуге, в Санкт-Петербурге, в Абдулино, в рабочем посёлке Кулой, на станции Ерофей Павлович.
Я просыпаюсь на остановочном пункте Земляничный: в большом котле Байкала голубеет небо, полночь в столице, тем временем я на другой части света наблюдаю рассвет из электричке. Здесь её не называют собакой. Здесь совсем всё не так, как у вас.
Но будка остановочного пункта собрана из серого профнастила, да и сама надпись — «о.п. Земляничный» — выглядит так знакомо русскому глазу, что даже самый последний москвич, прилично одетый, не отличающий буузы от поз, классический горожанин, который вчера узнал, что картошка растёт под землей и клубнями, выходя на перрон, взглянет на табличку с названием станции и по красной черте поймёт, что он находится в России.
Неформализуемое чувство комфорта.
Я держусь за это чувство обеими руками.
И я просыпаюсь в Праге. Прекрасно понимаю все надписи на табличках, плакатах и указателях. В восточной Европе можно даже разговаривать на русском языке, и тебя поймут, правда, с некоторыми исключениями.
Оказавшись в пражском ларьке, стоит попросить «чёрствый хлеб и овощи», чтобы получить свежий хлеб и фрукты, хотя, скорее всего, азиат не поймёт ни так, ни так — придётся просить «фреш бред и фруйтс». А чтобы официант не ошибся при выписке чека, нужно чётко проговорить:
четыреста че-тыр-над-цать.
Нельзя съедать буквы, потому что «четырдцать» — это уже сорок.
В остальном — полная лингвистическая свобода.
Я ценю её.
И я просыпаюсь в старой части города Тбилиси. На широкой кровати, в доме с трёхметровыми потолками. Половина дома под снос, крыша упала внутрь закольцованного двора. Снаружи на ночной пьянке галдят туристы или местные — галдят русскими весёлыми криками, как и вчера. Я подключаюсь к ним.
Меня преследует моё наследие. Мой культурный код. И я не могу этому не радоваться.
Василий Исаков
