Пожилая зырянка сочла меня за иностранца.
Нет, правда, может, со внешностью что-то не то? И вроде всё на месте, кожа белая, глаза красные, волосы... как у всех.
А может, это потому, что я спал за двоих? Мой друг сказал, что я довольствуюсь малым, а потому безвестен, но едва ли его слова относятся к базовым потребностям, потому что к обеду мне стабильно готовят двойную порцию риса, а сплю я много, как, видимо, подобает иностранцу.
Когда самолёт поднимался, я смотрел, как в темноте убаюкивающе качается крыло, и улыбался: я могу засыпать без «Спокойной ночи».
Та ночь была беспокойной. Казалось, самолёт вошёл в штопор, я чуть не умер от перепада давления. Мой взгляд засасывала бездна в иллюминаторе. Лес, чернота — в этом Нигде катастрофически глухо, никто никогда не найдёт обломки, если что-то произойдёт, так я думал.
Но ничего не произошло. Я могу засыпать без «Спокойной ночи», хотя потом всё равно просыпаюсь в холодном поту, ведь что-то должно произойти.
Но каждый раз: ничего не произошло.
Каждый раз: здесь ничего не произошло.
Зырянка не отводила от меня стеклянные глаза, как будто я с другой планеты, она так и сказала:
Ты не из нашего мира. Это видно.
Я молчал. Она уставилась на бездну в иллюминатор, лепя губами беззвучные слова, и тогда я понял, что она боится. Самолёт мог разломиться надвое в любой момент, а она была к этому не готова — она молилась не переставая, лишь бы ничего не происходило, как будто бы её слова что-то изменят.
Но мир и так переполнен словами. Разве бездна сможет распознать тихий шёпот?
Крыло выгнулось под напором тяжёлого дыхания тьмы.
Гнётся тростинка и с хрустом ломается — одна за другой, без конца...
Мнётся сердечко... И, наконец, выдаёт себя стуком десятков сердец, изливаясь краповым слогом в публирицистических заметках. В горле пересохло от такой драмы.
Напитки, питание.
Стюардесса протянула стакан клюквенного морса. В иллюминатор брызнули пионерные лучи рассвета.
Экватор сладко растянулся в багровой улыбке. Бездны как не бывало.
Василий Исаков
