Новый роман Наринэ Абгарян появится на полках книжных магазинов в первые дни ноября. «Симон» — это смешная, трогательная, притчевая история переплетения судеб темпераментных обитателей горного городка Берда. Автор рассказала «Известиям» о кавказской самоиронии, счастливой эпохе ЖЖ и книгах, способных вернуть взрослым людям ощущение детской защищенности.
— К вашему фирменному приему перехода страшного в смешное и обратно читатели уже привыкли. Однако заход нового романа выглядит очень уж парадоксальным: на поминки по любвеобильному каменщику у его вдовы собираются женщины, которые его любили. Такое бывает?
— Я хотела написать смешную книжку о похоронах, ведь несмотря на трагизм обстановки, там происходит много всего смешного. Но вышла книга о жизни женскими глазами. Симон, совершенно того не желая, помог своим подругам выбраться из ямы, в которой каждая из них на момент знакомства с ним находилась. Что до захода, он не кажется мне надуманным. Это ситуация совершенно бытовая для Кавказа — умер человек, пришли на похороны все, кто его знал. И когда-то любимые им женщины тоже.
— «Расставаться с женщиной нужно так, чтобы случайно встретившись на улице, она не прожгла тебя плевком», учит ваш герой Симон друзей. Но тут, мне кажется, нет гарантий.
— Безусловно, любое расставание — травматичный опыт, но это не повод враждовать с человеком, который был с тобой одним целым какой-то период твоей жизни. Думаю, те, кто любил по-настоящему, расставаясь, сделают всё возможное, чтобы сохранить теплые отношения. Вот и в романе человек умер, но его образ продолжает жить сразу в нескольких сердцах. Элизе он подарил голос, Софье — ребенка. И Сильвия не осталась без подарка — некогда спятившая и одинокая, она воскресла, полюбив без оглядки. Все эти женщины любили его, и все безуспешно ножницами вырезали из сердца.
— Вы колоритно описываете сцены ревности, которые для порядка закатывала законная супруга ловеласа Меланья — громко и со вкусом била заранее отложенную на выброс щербатую посуду. Смех сквозь слезы, кажется, ваш излюбленный прием?
— Я очень люблю фильм Данелии «Не горюй», это мое состояние души. Этот прекрасный старик, репетирующий собственные похороны, его несчастная дочь, персонаж Вахтанга Кикабидзе, который остается с чужим ребенком на руках — тот самый мир, к которому я принадлежу.
Мне кажется, умение смеяться сквозь слезы дано каждому мало-мальски разумному человеку, без этого сложно жить. Смех — это и возможность дистанцирования, и самозащита, и попытка если не оправдать происходящее, то хотя бы не позволить себя сломить. Возможно, смех сквозь слезы — единственно верный способ существования.
— Критики отвели вам почетное место между Маркесом и Искандером, но ближе к Искандеру. Похоже, вы пишете гротескный притчевый эпос, происходящий с полуфольклорными персонажами в условной Аркадии — горном городке Берде. Как бы вы сами определили свой жанр, направление?
— Как беспомощную этническую прозу. Знаю, такого жанра не существует, но давайте мы его придумаем и утвердим. За редким исключением все мои книги выпадают из временного контекста, и если даже я подразумеваю определенное время, оно довольно размыто, не совсем документально, оно позволяет себе всякие вольности, отрицающие нормальный ход событий. Мне лестно сравнение и с Маркесом, и с Искандером — это большие, невероятно талантливые писатели. Но я трезво оцениваю свои силы и отлично осознаю, что уступаю им в силе дарования. Правда, совсем по этому поводу не рефлексирую: я благодарна провидению за возможность писать. Мой Берд так и остался крохотным городком из 70-х годов прошлого века. Другим он для меня уже не будет никогда.
— Сейчас много говорят про топонимику текста. Есть питерский текст, сибирский, появляется уральский и даже смоленский. В чем специфика кавказского текста?
— Мне кажется, нельзя говорить о кавказском тексте как о чем-то целом, ведь Кавказ населяют совершенно разные народы, и у каждого — своя история, свои традиции, свои сказки. И своя самобытная литература. Что касается армянского текста, он тоже разношерстный, и выводить какой-нибудь общий знаменатель я не возьмусь. Грант Матевосян, Агаси Айвазян, Мариам Петросян, Амо Сагян, Вардгес Петросян, Серо Ханзадян. Из совсем молодых — Арам Пачян. Они все разные, и каждый по-своему значим. И объединяет их не только принадлежность к одной определенной нации, но и безусловный талант.
— Ваш дебют называют историей литературной Золушки: в Живом Журнале взлетели рассказы про Манюню. Насколько неожиданным оказался успех и почему первая книга, по сути, совсем не детская, написана от лица ребенка?
— Все произошло случайно. Я не собиралась становиться писателем, просто завела себе страничку в ЖЖ, писала туда тексты. Со мной связалась редактор издательства «Астрель-СПб» Ирина Епифанова, предложила издать книгу. Я согласилась, мне было ужасно приятно, что издательство меня заметило. Правда, я не надеялась, что книжка будет иметь успех, предполагала, что выйдет тираж-другой, и на этом всё закончится. Но «Манюня», первая моя книжка, переиздается до сих пор, ее ставят на сцене. Могла ли когда-либо я об этом мечтать? Нет. Я была классической «понаехавшей», которая переехала в Москву из воюющей республики. Столица встретила меня подпалинами на фасаде Белого дома, но они меня не пугали — я и не такого навидалась в своей домосковской жизни. Писателем я стала поздно — первая моя книга вышла, когда мне было 39 лет. Я абсолютно уверена, что именно Москва сделала меня писателем, и ей за это благодарна.
— Как вы сейчас охарактеризуете эпоху ЖЖ, и почему она ушла в прошлое? Кто из современных известных авторов стартовал одновременно с вами? Вспоминается замечательная Марта Кетро с ее историями про котов и людей. Жаль, о ней сегодня почти не слышно.
— Почему же, у Марты как раз недавно вышла новая книга «Чтобы сказать ему». Она просто переехала в другую страну и немного пропала с радаров, но продолжает писать. Это было прекрасное время — эпоха ЖЖ. Мы все были свободны, молоды, безголовы и не сильно обременены ответственностью. Это было пространство творческих людей, которым было о чем друг с другом поговорить. Из ЖЖ вышли прекрасные современные писатели Лора Белоиван, Яна Вагнер, Катя Пицык и многие другие, поэты Вера Полозкова, Дмитрий Воденников, Аля Хайтлина. Но что поделать: меняются времена, меняется литература. Она стала горше, жестче, четче, немногословней. Но люди нуждаются в утешении, они хотят верить в сказки. Потому наравне с Сальниковым, Сорокиным и Ивановым издаются большими тиражами «Записки Хендрика Груна из амстердамской богадельни» или «Бабушка велела кланяться и передать, что просит прощения» Фредерика Бакмана. Мы по большому счету так и остаемся детьми. Нам всегда нужен тот, кто погладит по руке и пообещает, что всё будет хорошо. И некоторые книги с этой задачей отлично справляются.
— Вы живете в Москве более 25 лет. Насколько отличается ваша нынешняя Москва от той «оборотной», что описывалась в «Понаехавшей»?
— Я так и осталась той робкой «понаехавшей». В Москве я навсегда гостья. Я безумно ее люблю — это город, который меня сделал, который научил меня верить в себя, верить себе. Он менялся со мной, он стал лучше и краше. Если я когда-нибудь сумею о ней написать, это будет счастливая книжка. Она обязательно согреет вам душу.
Арина Стулова
