Дают булавку — и ты должен колоть под ногтями своему товарищу. Потом он проделывает то же самое с тобой. Лагерный охранник соединяет окровавленные руки и торжественно объявляет: «Вечная дружба скреплена кровью».
Всего одна картинка из жизни немецкого лагеря под Вюрцбургом, но сколько в ней правды о фашизме.
Впрочем, свою правду пусть он расскажет сам.
Иван Гаврилович Проценко — немецкий пленник, в 18 лет оказавшийся «двуногим имуществом» Третьего рейха.
Окончание. Читать начало воспоминаний
Живыми отсюда не выходили
Лагерную форму не выдали. Отпечатанные на лоскутах номера заключённых мы должны были самостоятельно пришить на спину верхней одежды.
Мне присвоили номер 1158-р.
Стригли налысо. Когда машинку заедало, её с силой дёргали, и волосы просто вырывали клоками. Дыхание останавливалось.
Нас, новеньких (в тот день — человек пятнадцать), выстроили вдоль ограды с колючей проволокой и приказали стоять по команде «Achtung» («Смирно!»).
Неимоверная жара. И мы стояли часа три не шелохнувшись. Не разрешалось даже переступить с ноги на ногу. Человек десять немцев молча наблюдали за нами.
Большего наказания, как мне тогда казалось, и придумать было нельзя.
Позднее я понял, что ошибался.
Нам рассказали правила поведения в лагере. Главное, что запомнилось:
Если кто-то посмеет пожаловаться на любого из обслуживающего персонала, получает от 15 до 25 нагаек.
В лагере жалоб быть не должно!
Все довольны!
Речь была произнесена на немецком языке. Пётр ничего не понял и переспросил, что говорят. Я перевёл. И получил первые увесистые удары кулаком по голове.
— Все такие здоровые! — возмущался немец в военной форме. — Работать надо, а их сюда отправили.
Позже мы узнали, что из барака, в который нас определили, на работу никого не брали.
На заключённых проводили научные эксперименты, и живым отсюда ещё никто не выходил.
Опыты над человеком
При входе в барак нас заставили снять всю одежду и лечь на скамейку. Каждому отмерили по пятнадцать нагаек. Нагайки изготовлены из жил скота и увенчаны крепким наконечником.
При этом ты должен был считать до пяти на немецком языке и при слове «фюнф» (пять) получал очередной удар.
Большинство немцев стояли и наблюдали. Некоторые делали какие-то записи, присаживались на скамейки, обменивались фразами.
Первое, что бросилось в глаза, — полное безразличие и отсутствие любых признаков жизни в глазах обитателей барака. Как будто ничего не происходило.
Уже потом, после окончания показательной порки, некоторые робко спрашивали: «Ну что там на воле?».
Барак рассчитан примерно на 50-60 человек, но нас в нём помещалось в два раза больше. Сплошные деревянные нары возвышались над полом примерно на 40 сантиметров.
Постели нет. Голые доски.
С обеих сторон вдоль стен — шесть параш без крышек. Их выносили два раза в неделю.
Вшей кругом столько, что их просто стряхивали с одежды и давили ногами. Стоял хруст. Все были такими худыми, что не могли понять, от чего же эти гниды такие жирные.
На первый допрос нас вызвали только через две недели. И только тогда впервые сняли наручники.
А так всё время мы были скреплены по двое. Чтобы повернуться с боку на бок на нарах, приходилось подниматься сразу двоим, разворачиваться, а потом снова ложиться, обязательно с «заклинкой».
Ох уж эти наручники. Рубашку не снять. Вшей не стряхнуть. А уж о том, как справлять нужду, и говорить стыдно...
За 52 дня в лагере нам разрешили всего один раз помыться под тёплым душем. С какой целью это делалось, мы тогда не поняли. Осознание пришло позднее: проводили очередной эксперимент. За нами, голыми и довольными, наблюдали немцы в гражданской одежде.
В остальное время мы ни разу не мыли не только лица, но даже рук.
Кормили три раза в день. Утром и вечером — по полстакана какой-то жижи и по 50 граммов хлеба. В обед — примерно полтора стакана похлёбки.
На 100-120 человек —
десять алюминиевых мисок.
За едой мы стояли в очередь, затылок к затылку. Выпивший свою порцию супа передавал посуду следующему. При этом надо было успеть собрать с тарелки все прилипшие травинки или крупинки.
Воды не давали.
Жажда изводила даже больше голода.
Каждый вечер к ужину полагалось три картофелины в мундирах. Если картошка твёрдая и чёрная изнутри — это «хорошая» картошка. Полужидкую, жёлтую и вонючую глотали с трудом, несмотря на страшную голодуху.
Первые дни я по привычке очищал картошку перед тем, как съесть, а передо мной стояло человек пять с протянутыми руками. Они жадно смотрели в глаза и ждали, кому я пожертвую очистки.
Уже через неделю я ел картошку с кожурой.
Ежедневно по 15-20 раз в бараке со скрипом открывалась огромная дверь. Как только услышишь железный лязг запора, надо было вскочить с нар и занять место в строю. Замешкавшийся получал пять-десять нагаек.
До чего же нас выдрессировали! Даже в глубоком сне едва услышишь лязг засова, в строй успеваешь встать раньше, чем проснёшься.
Барачная вонь или фашистская плеть
Основной костяк заключённых в лагере составляли советские граждане. Далее по убывающей — поляки, чехи, болгары. Среди нас было даже несколько французов.
Любопытно, но французов физическим наказаниям не подвергали.
Одному из них удалось чудом сбежать из лагеря. Через три дня его поймали неподалёку. Каждому обитателю нашего барака всыпали по пятнадцать нагаек за то, что допустили побег, а француза не тронули. Всего-навсегда на два дня лишили еды.
Если не каждый день, то через день в лагере устраивали показательные боксёрские бои. Если лагерный охранник замечал, что во время поединка кто-то кого-то жалеет, то подзывал к себе и демонстрировал умение одним ударом отправлять в нокаут.
Часто при этом выбивал зубы или ломал челюсть. А добивал ударами в живот и в пах.
После такого урока жертва долго ещё молча корчилась от боли на полу.
Другой лагерный начальник мог долго стоять перед парашей, заставляя бедолагу пальцами выцарапывать и съедать фекалии.
Лагерная обслуга состояла в основном из представителей Западной Украины.
Один западенец проявлял милость: каждый день открывал дверь и разрешал всем желающим подходить к и дышать чистым воздухом. Сам вставал на табуретку и плетью бил по головам.
Толпа не убывала.
Люди оставались довольными даже тогда, когда им прилетало по голове два-три раза.
Спёртый, вонючий барачный воздух или глоток свежего воздуха? Выбор был очевиден.
Проветривание и утилизация
В общем распорядке дня особое место занимало «утреннее проветривание».
Ровно в шесть утра с нас снимали наручники и гнали на зарядку.
Кто после команды «Бегом!» сбивался с ноги, получал подножку и зарабатывал удар нагайкой.
Потом подавалась команда «Пади!». Нагайки получал тот, кто падал последним. И снова — «Бегом!».
На высоком крыльце стоял и наблюдал дежурный по лагерю немец Франц. Скрестив руки на груди, он подавал условный знак. Следовали команды: «Ноги вместе и по-гусиному марш!», «На чвурах» (на четвереньках).
Потом заставляли отжиматься на носках ступни и на руках, но так, чтобы коленками на касаться земли.
Приказывали приседать по сто раз.
Казалось, вот-вот кожа лопнет и все суставы выйдут наружу.
Многие падали, теряли сознание. Их обливали водой и хлестали нагайками.
Тех, кто подавал признаки жизни, гнали в общий строй.
Тех, кто на побои уже не реагировал, за ноги и за руки тащили в барак.
«Проветривание» продолжалось часа 2,5-3. За это время в барак затаскивали от тридцати до сорока человек, обессиливших без еды и воды мужчин.
Дорожка, по которой мы бегали, была посыпана мелким гравием и чем-то похожим на угольную золу. С зарядки мы возвращались пыльные и грязные как черти.
Сторожевые немецкие овчарки уже привыкли к нам — не нападали.
Некоторым узникам во время «проветривания» иногда удавалось стащить из собачьей миски кусок еды, когда раздавалась команда «Ложись!» и выпадало счастье упасть рядом с остатками собачьего обеда. Другие жадно рвали траву и после этого опухали.
Жаловаться на болячки было нельзя. Ослабших и больных тут же увозили — на утилизацию.
Чистые четверги
Однажды наш барак решил навестить сам начальник гестапо города Вюрцбург:
— Что за коровник мне показываете! Проветрить помещение!
Он ушёл, а в барак затащили пожарные рукава и начали всех обливать студёной водой. Потом заставили раздеться догола и своей одеждой мыть стены и полы.
Холодрыга (октябрь), а мы довольны: удалось и помыться, и вдоволь напиться.
Вода ручьём вытекала из барака, а вместе с нею тысячи вшей. Их уже не надо было топтать ногами.
Наша одежда высохла только во второй половине следующего дня. Казалось, ту ночь мы не переживём.
Кости лопались от холода.
Но, к удивлению, все остались живы. И даже никто не заболел.
Но самыми страшными в лагере были «чистые четверги».
Один из лагерных служак при открытой двери ходил вдоль шеренги, смотрел в наши глаза и молча, явно получая удовольствие от процесса, водил пальцем. Так он мог подойти к каждому по нескольку раз, а потом шёл дальше.
Если ткнёт в тебя пальцем, ты должен выйти из строя.
Процедура продолжалась полтора-два часа, пока не будут отобраны трое.
Задача проста до ужаса:
двое должны
повесить третьего.
Участь оказаться в такой тройке меня миновала. А вот Пётр один раз в неё угодил.
На ватных ногах он прошёл к виселице, думая, что вот его и настигла расплата за преступную любовь с немкой.
Около виселицы стояло несколько немцев, одетых по торжественному поводу в военную форму, гражданские и врач в чистом белом халате.
Всем троим заключённым дали по сигарете. Петру досталась роль палача — надеть петлю, а другому — выдернуть скамейку.
Приговорённому шёл двадцать шестой год. Он с жалостью посмотрел на палачей, сам просунул голову в петлю и крикнул:
— Да здравствует Родина! Да здравствует товарищ Сталин!
И видимо, хотел ещё что-то сказать, но охранник выдернул скамейку из-под его ног.
Покойник висел на наших глазах минут сорок.
Все должны были безмолвно стоять и смотреть на него.
Немцы что-то записывали.
«Они не сделают меня рабом»
Однажды из нашего барака взяли на работу восемь человек. В их число попали Пётр и Василий.
Их поставили работать вместе с пленными итальянцами, которым почему-то разрешалось писать письма.
И тут я предложил при помощи итальянцев отправить письмо в село, где мы работали. Мечталось, чтобы наш знакомый уговорил тех самых девушек из Белоруссии изменить показания.
Я всегда верил в победу справедливости и считал, что новые показания могут изменить нашу участь. К тому же был уверен, что наш хозяин, если что, вступится за нас.
Конец 1944 года. Советские войска наступали. Девушкам было о чём подумать.
Итальянцы дали конверт и бумагу. Письмо было составлено и передано. Но наши лагерные дни тянулись и дальше.
Тем временем судьба дарила удивительные встречи.
Вспоминаю 12-летнего полячка. Он мирно работал вместе со своими родителями у одного немецкого фермера, но за какую-то провинность хозяин его жестоко побил. В отместку мальчишка поджёг усадьбу. И оказался в лагере.
Поляк обладал неповторимым голосом, всё время пел патриотические песни на разных языках (польском, немецком, русском, украинском).
Заслышав его пение, охранник заходил в барак и бил его.
Как только закрывалась дверь, в бараке снова раздавалась чудесный голос.
Мальчишку избивали по нескольку раз в день.
Все уговаривали его не петь или петь, но чуть тише, чтобы охрана не слышала. Но…
— Нет! Они не победят! Они могут меня убить, но никогда не сделают послушным, безвольным рабом.
Двенадцатилетний Че-ло-век!
Через две недели пения парнишку куда-то увезли. О его судьбе я больше ничего не знаю.
Досрочный приговор
Примерно раз в неделю нас вызывали на допросы.
Вопросы задавались как по существу, так и такие, которые казались издевательскими:
— Сколько в бараке людей?
— Хватает ли всем места?
— Если убрать половину или треть, как улучшится ваше положение?
— Чем бы вы хотели заняться после лагеря?
— Кто вас ожидает дома?
Позже я узнал, что немцы изучают психику человека, оказавшегося в экстремальных условиях.
Когда вспоминал дом, в голове не укладывалось, как на столе после обеда мог оставаться недоеденный хлеб.
Немыслимо!
Порой я лежал и рассматривал выставленные на свет руки. Розовый цвет был не только между пальцами, но и посередине ладони. Фаланги просвечивались так, что можно было пересчитать все косточки и жилки.
Казалось, силы на исходе. Я даже определил дату смерти:
«Проживу ещё неделю — и всё».
На третий день моего вынесенного самому себе приговора случайно в дверную щель увидел во дворе одного из своих обидчиков — поляков, из-за которых мы сюда попали.
Приободрившись, я сказал Петру и Василию:
— Они тут! Значит, мы скоро будем на свободе.
Вскоре выяснилось, что наше письмо действительно дошло до адресата. Девушек из Белоруссии уговорили изменить показания.
И наш хозяин, Антон Румпель, человек не злой и справедливый, приложил руку к тому, чтобы наказать настоящих зачинщиков побоища и освободить нас.
Их обвинили в даче ложных показаний и отправили в лагерь.
Как же они удивились, когда мы встретились в одном бараке... В селе прошёл слух, что нас давно повесили.
Да, справедливость восторжествовала. Обвинения сняли. Румпель добился нашего освобождения.
Забирать нас из лагеря приехал Вальтер, один из его работников. Он привёз полуторакилограммовую булку хлеба. Мы жадно начали отламывать от неё куски, но сильная боль в области ушей сдерживала порыв.
Челюсти разучились жевать.
Хозяева ужаснулись, когда увидели ходячий скелет.
Я узнал свой новый вес — 46 кг.
За 52 дня в лагере потерял тридцать килограммов.
Никому не посоветую секрет столь экстремального похудания.
У немцев на ужин всегда картофель в мундирах. После лагеря я старался украдкой есть картошку вместе с кожурой. Привычку сохранил на многие годы.
Здравствуй, мама...
12 апреля 1945 года нас освободили американцы.
Мои хозяева тяжело переживали поражение в войне, но виду не подавали. Работали как обычно.
Мне сказали, что могу поступать как угодно — я теперь свободный человек.
Американские солдаты, особенно цветные, относились к нам дружелюбно: угощали продуктами, сигаретами.
Зато солдаты из Польши явно питали к нам ненависть. Они шептались, что война ещё не закончилась и русские ещё будут «полякам сапоги чистить».
В мае 45-го тысячи советских граждан были собраны в немецких военных казармах — там устроили временные сборные пункты.
Американцы предложили выбор: отправиться в Америку, Канаду, Австралию, Аргентину или в любую другую точку мира.
Тех, кто соглашался, словно в благодарность кормили по высшему разряду — только обед состояли из восьми блюд.
Тех, кто решил вернуться на Родину (а таких — большинство), посписочно передавали советской стороне. Офицеры Красной Армии проводили с нами идеологическую работу. Потом на машинах нас доставили в советскую зону оккупации.
Победители фашизма (наши, родные, советские солдаты!) выстроили нас в колонны и пешим ходом, под охраной автоматчиков, минуя населённые пункты, прогнали через пол-Германии, Польшу и Украину.
С клеймом «предателей Родины» нас вернули в Советский Союз.
За 39 дней пешего похода голодные, оборванные, униженные, под конвоем автоматчиков мы добрались до родных мест.
Многих из нас ждали уже советские лагеря и вконец изломанные судьбы.
Мне повезло — участь попасть в лагерь миновала (справили нужный документ).
14 октября 1945 года я подошёл к родному дому.
Было ещё светло, но я голодный сидел в огороде, ожидая наступления темноты. Боялся, что если мать увидит меня таким, может случиться непоправимое.
Босой, не бритый, в порванной тужурке и штанах, заштопанных проволокой… Больше двух месяцев пешего хода с юга Германии до Черкасской области Украины. Мы ни разу не переодевались и не мылись.
Захожу в дом, на столе светильник. Мама, младшие сестра и брат смотрят в темноту — не узнают, что это за худющий и оборванный чёрт к ним ворвался.
Я собрал остаток сил и раскатистым басом спросил: «Гостей не ждали?».
И тут, конечно, грянул праздник.
Все и не чаяли, что я жив.
Моё возвращение.
Покров.
И 22-й год со дня рождения.
Жизнь после немецкого ада только начиналась.
Подготовил
Николай Черняев
