Замри!

Может быть, у меня мания величия, но я верю в то, что в безвыходной ситуации ИНЫЕ силы придут мне на помощь. В порядке исключения. И, разумеется, если я сама буду совершенно бессильна что-то изменить. Какое у меня право надеяться на помощь ОТТУДА? Право, основанное на прецеденте.

Я училась на первом курсе МГУ. Я была влюблена, мне было почти восемнадцать, а вокруг сиял предновогодний город. Я бежала через вечерний Твербуль — по ту сторону меня ждал жених. Снег падал такими густыми огромными хлопьями, что мир до смешного напоминал кастрюлю с овсянкой. Я бежала вприпрыжку и напевала:

— This is some porridge for my breakfast,
For my breakfast, for my breakfast!

Машина вылетела из переулка в двух шагах от меня. Из-за этой снежной «овсянки» она просто материализовалась совершенно беззвучно и неотвратимо, не оставив мне ни одного шанса на спасение. Жизнь не проносилась перед моими глазами. Даже испуга не было. Была абсолютная уверенность в том, что мне осталось жить пару секунд, не больше. Более того, я понимала, что думаю свою последнюю мысль, никакой другой уже не будет. И было стыдно, что эта последняя мысль такая эгоистичная, даже шкурная. Могла бы подумать напоследок о высоком! Но — мысли ведь не прикажешь. Я думала так страстно и громко — аж в ушах звенело:

— Почему сейчас? Я люблю, меня любят и ждут, я нужна! Вчера моя жизнь не стоила ложки овсянки! И, может быть, завтра она не будет нужна ни мне, ни другим. Но сегодня! Сегодня, когда я так счастлива! За что? Я же не сделала ничего ТАКОГО! ЗА ЧТО?

На этом риторическом вопросе всё остановилось. Я даже подумала, что уже умерла. Хищный оскал машины и её горящие фары-глаза неподвижно висели в каком-то сантиметре от меня. Ну да, на расстоянии одной мохнатой снежинки. Снежинки, кстати, тоже висели неподвижно, будто мы с миром играли в «замри!». И тишина! Тишина была ватная, оглушительная. Абсолютно нереальная для живого мира.

Я подняла руку и собрала на варежку горстку снежинок из воздуха. Там, где прошла моя рука, зависла пустота. А вокруг по-прежнему висели снежинки. Я с интересом оглядывала застывший город, людей, замерших на полушаге, на полужесте… Фантик, не долетевший до урны и раскинувший крылья, как бабочка, в последнем усилии избежать небытия… Пассажир, вышедший в дверь троллейбуса, но не коснувшийся асфальта. Он явно смотрел на меня, хотел сказать что-то, но не мог… Для меня было сделано исключение. Почему? Конечно, я умерла. Я теперь в другом мире. А тот, прежний, остался для меня навечно в форме, соответствующей последнему мигу моей жизни. И я решила пойти в этом неживом мире на место встречи, чтобы увидеть в последний раз Его. Я сделала шаг, другой — оглянулась — позади зияла пустота! Дырка в снегопаде в форме моего силуэта. Это было так увлекательно — водить в этой странной игре! Ещё шаг… Свет фар моей убийцы перестал хищно лапать моё подростковое пальтишко и упал на заснеженную дорогу…

И тут всё ожило. На меня хлынула лавина снега, воздуха, звуков, среди которых затерялся поросячий хвостик моего собственного голоса из той жизни: «…fast». То, что банальный «breakfast» (завтрак) из детской песенки после впечатляющего стоп-кадра обратился словом «fast» (крепкий, сильный, стойкий, быстрый) показалось мне не простой случайностью. И — в подтверждение — кто-то резко дёрнул меня за подол пальто. Я оглянулась. Ткань ещё отзывалась на грубый жест, а машина, задевшая меня вскользь, уже пролетела. В снежной каше расплывались каплями варенья её хвостовые огни.

Пожилой мужчина, который только что висел у двери троллейбуса в бесконечном прыжке, буднично шёл ко мне по тротуару и укоризненно говорил:

— Эх, девка! Глазки-то растопырь! Вона как носютси! Схрумкают и фамилиё не спросют. Молодость! Небось, на свиданку спешишь… И чего спасибкаешь? Сама вывернулась! Я уж думал — кранты! «Спасибо» — тоже мне!

Только теперь я поняла, что благодарю вслух. Кого? Время, замершее так вовремя? Бога? Мой город, похожий на доброго ворчливого гражданина из троллейбуса? Не всё ли равно! Того, кто спас меня.

Через месяц я вышла замуж, через несколько лет родила сына.

Однажды мы с двухлетним Денисом шли от дома к Арбату. Сын, фанат своего особого мужского предназначения, нёсся впереди, показывая мне дорогу. Он то оглядывался на меня, то поднимал голову к молодой листве над головой, то рассматривал прохожих. Единственное, куда он не смотрел никогда — это под ноги. Мужчине смотреть под ноги? Фи!

Денис опережал меня метров на пять, когда я увидела открытый люк под его ногой. Мой ребёнок был ещё здесь, на тротуаре, но он уже сделал шаг в чёрную дыру.

Я закричала: «Нет!», но голоса не было, как в страшном сне. Мне остро вспомнились снежинки, висящие неподвижно между мной и машиной. Стоп-кадр повторился. На этот раз я не стала тратить время на разглядывание мира. Мой ребёнок висел над чёрной пустотой! Я не могла рисковать его жизнью лишний, пусть и остановленный, миг. Я бросилась к нему, физически ощущая вязкость тишины и неподвижного воздуха, будто я бежала в воде. Сквозь кисель замороженных секунд — скорее, скорее! Я же не знала, на сколько хватит этой паузы, какой у неё лимит. Поэтому я просто отшвырнула сына в сторону — он падал медленно в вязком пространстве, лишённом времени. Я ещё успела подумать — отлично, он не ушибётся! Едва Денис коснулся асфальта, мир отмер, и я, не удержавшись, — ведь густое пространство больше не держало — шлёпнулась рядом с моим малышом. Как и в первый раз, на меня обрушился шквал ощущений — зрительных, осязательных, слуховых… Остро запахло горячим асфальтом, пылью и травой. Денис, возмущённый моей бесцеремонностью, заревел басом. А я, не успев подняться, говорила в солнечную листву, в синий купол неба: «Спасибо! Спасибо Вам!». И потом, плача, извинялась перед сыном.

Я долго потом обдумывала, как это получается, почему так сгущается пространство, почему замерший мир напрочь лишён звуков и запахов, цвета в нём приглушены, а линии чуть смазаны, как на фотографии движущегося объекта… Я многим рассказывала об этих двух эпизодах. Кто-то верил сразу и безоговорочно, но не знал ответов на мои вопросы. Кто-то, зная мою правдивость, хотя и не подозревал меня в обмане, но считал это всё оптическим обманом. Муж, например, до конца жизни придумывал всё новые и новые логические и физические обоснования случившемуся. Он свято верил, что всё происходящее всегда подвластно логике. А я временами извинялась за него неизвестно перед кем. Я всегда была уверена, что есть и другие реальности, в которых, соответственно, должна работать другая логика. В них наша логика бесполезна или вредна. Как в геометрии Лобачевского, где пересекаются параллельные линии.

Самую оригинальную версию предложил один мой приятель авиаконструктор. Он был уверен, что мысли и эмоции людей не уходят в никуда, не превращаются в пустоту. Ведь на них тратится сколько душевной энергии людей! И, по закону сохранения энергии, есть некая сила, состоящая из этих эмоций и мыслей, естественно, в преображённом виде. Некая коллективная душа человечества. И те представители рода людского, которые остро чувствуют и постоянно напряжённо думают, ценнее для этого явления, чем остальные. Поэтому их нужно спасать от неминуемой смерти, чтобы продолжали и дальше чувствовать и думать. А поскольку это явление — воплощение такого количества духовной энергии, которое не под силу представить единичному человеческому разуму, оно имеет власть делать мир пластичным. Ну примерно таким, каким он был в момент сотворения под руками Бога.

Ваша Алёна Маслакова