Никто не волен судить о внутреннем ущербе по размеру внешней раны.
Салман Рушди
… Бабушка моя, обычная деревенская баба. Но башкирская. Это значит, что она говорила только на родном языке. И к ней надо было обращаться только на башкирском. «Уласай». Так я её называла. Переводится – бабушка. Также она была весьма скромна. Приветлива. Доброжелательна. И работяща. В своей жизни знаю пару таких работящих женщин. То есть она работала всегда. Даже когда отдыхала, её руки были заняты. Обычно, зимними вечерами, это было вязание шали. Или осенью вялание шерсти, веретено. Процесс этот начинался в деревне, весной, а заканчивался у нас в квартире осенью.
Уласай любила платья. Она всегда была в платье. И у неё их было очень много. Платья всегда были в какой-нибудь цветок. Большие цветы, мелкие. Светлые, розоватые платья, тёмные, зеленоватые… Не пользовалась дезодорантом. И кисловатый запах её подмышек – один из самых успокаивающих запахов детста. А ещё она носила чулки. Да, да. Держались они на белых резиночках. Резинки она делала сама. Такие широкие резинки. А чулки были хэбэшные, наверное, мелеузовского какого-нибудь комбината одежды.
Это не как у французских бабушек – корсеты, бельё, чулки, ах. Бабушкины чулки были для тепла. Совершенно утилитарную функцию выполняли. Она ими никого не соблазняла. У нас же советский союз был, где уж тут cherce la femme. Зимой, наверное, были колготы. Этого почему-то не запомнила. И да. Она всегда носила под платьем нижнее платье, сорочку.
У уласай были длинные волосы. Каждое утро она расчёсывала их и заматывала в один большой кулёк сзади. И закалывала гребнем. Одним и тем же. Всегда одна и та же причёска. Каждое утро. Стиву Джобсу с его чёрной водолазкой поучиться бы у бабушки. Волосы всегда делились на два, заплетались косички. И убирались назад. Вуаля. Ни разу не помню её с распущенными волосами и хоть каким нибудь makeup-ом.
И именно моя любимая уласай привела нас к религии.
У неё была тетрадка. И туда она заносила от руки все суры, молитвы. В моём детстве не было ещё всех этих религиозных книг, лавочек при мечетях. И мечети были как-то сбоку. Советский союз-то распался, можно сказать, на днях. Суры, молитвы у неё были коротенькие. Некоторые из них знала наизусть. Она меня им же и научила.
А вечером, это был ежевечерний ритуал, она подходила к каждому окну и задёргивала шторы. В деревне, к тому же, шторки на дверях. И говорила при этом что-то типа «сохрани-нас-от-дьявол». «Ибо-ночь-темна-и-полна-ужасов», хочется добавить. Но тогда ещё и сериала не было этого. И в этого дьявола я верила очень сильно. И боялась.
Боялась ли она сама этих эфемерных существ. Не знаю. Не спросила её. Но она всегда была такая спокойная. Спокойно удовлетворенная. Как земля. Земля тоже такая спокойная. Она никуда никогда не торопится. Она просто есть. И бабушка. Была. Такой.
Тоненькая зелёная ученическая тетрадка. Всё началось с неё.
Бабушка, она из деревни. И мы каждое лето ездили в эту деревню на юге Башкирии. На самом юге. В деревне жила одна из её дочерей. Я её зову «асай» (переводится как мама). И у неё был муж. Я его зову дедушкой. Хотя это немного и неправильно. И оказалось, что бабушка тихо-мирно вводила его в религию. И ввела окончательно. Обнаружилось это после её смерти. И то не сразу. Вдруг дедушка решил учиться в столице на муллу. В исламском университете. Ему было больше пятидесяти, или ещё больше. А там столько надо запомнить. Отучился. Сейчас имам. Работает в мечети при деревне.
Чтобы попробовать всё понять, надо рассказать и про маму. С папой развелись, когда мне было семь. И переехали мы в маленький провинциальный городок. Без папы. Так что воспитанием занимались исключительно женщины.
Про маму.
Она была очень увлекающейся личностью. У неё был период увлечения эзотерикой, вегетарианстом, изучением, как энергии циркулируют по дому – фэн-шуем. Тогда у нас дома появились всякие лягушки с монеткой во рту. Вегетарианство принесло ей наибольшую пользу. У неё исчез артроз суставов пальцев. Мясо она не ела лет пять. И после этого я приобрела стойкое отвращение к соевому мясу. Мама даже умудрялась пироги с ним печь. Картофель, соевое и тесто. Уласай никак не реагировала на мамины увлечения. Она и вправду была очень спокойной женщиной. Конечно, мама не сидела дома. Она творчески одарена и, к тому же, хороший организатор. Мама постоянно работала. Пропадала на работе. Уласай же всегда была со мной. Она если и выходила, то только по делам. Тогда никто с новомодными палками по улицам не ходил и йогу тем, кому за шестьдесят, не преподовал. Может, оно где-то и было, но в нашем захолустном городишке – нет.
Я выросла. Поступила в институт в столице. Переехала к папе. Мама с уласай остались в городке детства. Бабушка болела. У неё был диабет. Диабет у неё был с самого моего детства, но тут присоединилась и деменция. Она никого не узнавала, жаловалась, что её не кормят. Лежала она в памперсах. Мама давно ушла с работы. Год была со своей мамой. Если бы она могла отдать свою жизнь, и сделать так, чтобы уласай осталась, она бы это сделала. К тому времени они переезжают к нам с папой. Живём в одной квартире. Вроде я колола иногда уколы бабушке. Так говорит мама, не помню. В какой-то момент уласай умирает.
Уласай умирает. С братом узнаём об этом по телефону. Не верю. Едем домой. И всё, что я помню: как мама просит меня постричь ногти на её ногах. Захожу в свою бывшую комнату, тут уже год живут мама с бабушкой. Лежит мёртвая. Посередине комнаты. И какая-то она огромная. Беру ножницы. Подхожу к трупу. Стригу ногти. Ступни холодны. Ногти тяжело стригутся. Не гнутся…
…мы едем в газельке с её телом. Холод, конец декабря, зима. Едем в родную деревню бабушки. Много родственников, знакомых, друзей. Накрываюся столы. И её увозят на кладбище. Женщинам туда нельзя. Остаёмся одни.
…баня. В деревне всегда идёшь в баню – обычай такой. Моюсь с сестрой. Не выдерживаю и плачу, и говорю и плачу, и говорю и плачу, и говорю: я виновата, я хотела, чтобы она скорее умерла, во всем виновата я одна… Она меня утешает.
После её смерти мама ломается. Физически даже видно. Сильно горбится. Через год одевает исламскую одежду. Потом узнаю, что этот год совершала намазы (пятикратные молитвы). Едет в хадж. Получает исламское образование. И почти совсем уходит из искусства.
Многие близкие так или иначе в исламе. Это асай. Она такая же спокойно-последовательная, как её мама. Одна из самых преданных последовательниц ислама, крестная. Крестная не только заканчивает университет, но преподает и продвигает религию.
…у нас, как и в любой другой семье, – свои правила. За столом нельзя петь и шевелить ногами. Уласай говорит: «шайтан-сидит-на-ногах-твоих, сиди-смирно».
…школьная столовка. После еды читаю короткую молитву, и со словами «аминь» провожу ладонями по лицу. Конечно, шевелю только губами. Но неудобно – очень неудобно.
Уласай учит «подмываться-только-левой-рукой, она-нечистая». И всегда всегда добавлять «бисмллахир-рахман-иррахим». На ночь всегда молиться. Перед тем как пописать на природе, «обязательно-скажи-бисмиллахир-рахман-иррахим-и-три-раза-поплюй-вокруг». «Так-шайтан-не-подлезет». Перед тем как что-то укусить, съесть, тоже надо сказать эти слова. Перед дорогой обязательно молишься. И самое главное – после любого пожелания надо добавлять «Алла бирха» («Бог даст»). Всегда. Во всём.
В детстве ты просто следуешь за теми, кто рядом с тобой… и ты веришь им …помню эти молитвы. И когда просыпаюсь среди ночи с бьющимся сердцем, и не хватает воздуха и не можешь ни вздохнуть, и ни выдохнуть, иду на кухню. Завариваю зелёный чай. Долго сижу и смотрю сквозь стекло на веранду. Смотрю. В ночь. И иногда, редко, очень редко читаю молитву. Только одну.
Всем иногда снятся плохие сны.
Ассоль Алсынмуратова
