Иногда, по незадачливости, мне не удаётся удержать в голове, как связаны жанр нуара и сексуальная революция. Хотя бы потому, что если привязывать зарождение одного и другого к конкретной дате, то получится упрощение.
Обложка романа «Стамбульский экспресс»
Предположим, сексуальная революция произошла в 1960-х годах в США, а нуар появился там же во времена Великой Депрессии (1930-е годы). Очевидно, такие удалённые друг от друга события может связывать только какой-нибудь долгожитель вроде Джека Крэбба. Причём связаны они тем, что долгожителю одинаково по барабану что на одно, что на другое.
В школьные годы я проводил вечера на футбольных тренировках, а потом постоянно возвращался домой уже затемно. Одной из моих фантазий была такая: мне казалось, что я уязвимый музыкант, несущий через трущобы футлярчик, но внутри него не музыкальный инструмент, а туфельки юной балетной дивы. Примерно так в моей голове нарисовался образ того, что такое нуар. Вокруг темень, и не видно ни зги, и каждый несёт футляр, внутри которого спрятан автомат, и только у меня там туфельки, и потому я беззащитен…
Нуар — это жанр, описывающий героев в холодном, рациональном мире. Его причинно-следственные связи поразительны в своей неизбежности. Если ты ходишь без автомата в трущобах, рано или поздно тебя застрелят. Впрочем, если ты ходишь с автоматом, тебя тоже застрелят. Тебя в любом случае застрелят. Но человек, несущий туфельки, разламывает условность жанра.
Танцовщица Корал Маскер едет в Стамбул, чтобы танцевать в театре-варьете. Она появляется на страницах романа фразой:
— Разве я могу ехать в спальном? Я танцую в кордебалете.
Кроме неё, в экспрессе едут журналистка, грабитель, врач, бизнесмен, священник и писатель популярных романов. Но Грэм Грин признавался, что писал «Стамбульский экспресс» с надеждой на экранизацию — возможно, поэтому главное действие происходит внутри треугольника «танцовщица-врач-бизнесмен».
Изломанную противоречиями фигуру из себя представляет врач по имени Ричард Циннер. В одном из внутренних монологов он признаётся себе, что не верит ни в семью, ни в Бога, ни в свою профессию. Всё, что у него осталось, — это социалистическая идея. Он обречённо едет в Белград, чтобы принять участие в мятеже. Он вышел из бедноты, и лечит тоже бедноту, которой, по собственному убеждению, помочь не в силах, поскольку лекарства они всё равно купить не способны.
В танцовщицу он влюбляется сразу. Всю дорогу он с ней нежен. Она доверяется ему, и они проводят часы за разговорами. Но романтическое чувство она получает к бизнесмену Майетту, занимающемуся продажей изюма. «Получает» — как шок. Потому что её ведёт зга. Ей страшно, но, сообразуясь с некой его обходительностью, деловитостью, она приходит к нему ночью, в снегопад, в его вагоне она доверяет ему своё тело.
В Сербии Циннера снимают с поезда. Его искали, его нашли, его арестовали. Теперь его должны расстрелять. Так выходит, по случаю, что Корал забирают вместе с ним в одну камеру. Но её отпустят — через сутки. Грабителя, также попавшего с ними в заключение, — через неделю. А его — расстреляют. Когда они бегут, Циннера подстреливают. Он умирает у неё на руках.
Она не доехала до Стамбула, до варьете, до отеля, где планировала провести два месяца в любви с Майеттом, пока он будет согласовывать свои сделки по изюму.
Вот что она говорит о Циннере про себя (Грэм Грин любит внутренние монологи):
«Наверное, в отличие от большинства мужчин, у него никогда не было девушки. Если бы он был близок с женщиной, которая немного подсмеивалась бы над ним, он не лежал бы сейчас здесь, не принимал бы в жизни все так близко к сердцу, научился бы не раздражаться, позволил бы событиям идти своим чередом — только так и нужно было жить».
И вслед за этой мыслью она приходит к другой — что она, в сущности, такая же.
Это и есть нуар. В этом мире нет душ, есть только цена и ценность. И человеку приходится выбирать между ними. Он стоит перед выбором, который, так или иначе, приведёт его к одному и тому же — уходу в згу…
При чём здесь сексуальная революция? Я объясню. Она произошла в результате долгого, длившегося несколько веков, смещения акцентов в том, как люди относятся друг к другу. Они стали выстраивать отношения. Это цепочка цен и ценностей. Бернард Шоу называл её бикфордов шнур, на другом конце которого стоит дурак. Сексуальная революция стала ещё одной такой разменной монетой.
Напомню, что я описываю не вечные вопросы, а только эволюцию жанра нуар. Ведь у него были истоки. Как ни удивительно, даже «Шерлок Холмс» имеет отношение к нуару.
Жанровый режиссёр Уолтер Хилл говорил: «Я очень сочувствовал «Новому Голливуду», отождествляя себя с ним. Но я не поднимал никаких проблем. Я хотел сделать простое жанровое кино».
Это кокетство. В детстве он болел астмой. Это наложило отпечаток на подход. «Новый Голливуд», будучи трибуной революции в кино, в том числе сексуальной, был ему понятен на тактильном уровне, и именно поэтому он, имея возможность к нему присоединиться, не сделал этого. Он понимал, что такое болезнь, переболев в детстве астмой. А нуар — это и есть болезнь. Цена и ценность.
Так, петляющими дорогами, для меня и связаны нуар и сексуальная революция.
… Возвращаясь к моей детской фантазии. Никаким я музыкантом, конечно, не был, и футляра тоже не носил. Более того, ко всему вышенаписанному отнёсся бы без иронии, но с улыбкой. Потому что, по сермяге, образ-то мне понятен. Есть зга, и есть туфельки. Но что дальше? Я нёс туфельки юной балетной диве через тёмные трущобы. Это тоже жанр, сказочный. Сказка ложь, но в ней намёк. Поэтому я ценю авторов, которые, как Грэм Грин и Уолтер Хилл, разламывают жанр нуара, помещая внутрь трансцендентную вещь — танцовщицу кордебалета в спальном вагоне.
Как говорил другой сценарист, Тонино Гуэрра, «я люблю путешествовать, не выходя из-за письменного стола, например, представляя себя в Константинополе XVI века, в чайхане».
Глеб Буланников
