Из известных мне 35 жильцов флигелей дома на Тверском бульваре, 25, восьмерых писателей расстреляли. Одного, Осипа Мандельштама, уморили в лагере. Пал на фронте Всеволод Багрицкий, в авиакатастрофе разбился Иосиф Уткин. При налете на Москву погиб Александр Афиногенов. Один литератор вышел на свободу, когда открылись ворота ГУЛАГа. Тогда же произошло самоубийство бывшего жильца Дома Герцена, к тому времени кандидата в члены ЦК партии, депутата Верховного Совета СССР, генерального секретаря Союза писателей СССР Александра Фадеева.
В четыре года, слушая учителей сестры, научился читать. Занимался в коммерческом училище, под кличкой Булыга на Дальнем Востоке партизанил рядовым бойцом и комиссаром бригады, учился в Горной академии, направлялся на партийную работу, редактировал газету «Советский Юг» — и все бросил, рука потянулась к перу с бумагой. Классиком советской литературы стал в 25 лет, после выхода романа «Разгром» о гражданской войне. Образ главного героя, коммуниста и командира отряда Левинсона, образы партизан «проходили» в советской школе наравне с образами «лишних людей» русской литературы. В десятом классе повсеместно изучали роман «Молодая гвардия» о героях-комсомольцах, удостоенный Сталинской премии I степени. После инсценировки в кино пришлось Фадееву роман переписать, потому что Сталин не увидел на экране образы коммунистов, руководящей роли партии.
...На ростовском вокзале друзья верили в будущее друга: «Фадеев! Ты въезжаешь в Москву на белом коне!». Ехал в столицу молодой коммунист, награжденный орденом Боевого Красного Знамени за подавление восстания матросов Кронштадта, по вызову ЦК партии. В 1926 году, в год выхода «Разгрома», его направили в Российскую ассоциацию пролетарских писателей. Ее руководство заседало в Доме Герцена на Тверском бульваре, 25. Один из друзей вспоминал: «Дом Герцена. На втором этаже Всероссийская ассоциация пролетарских писателей. Две комнаты, а может, и три.
Редакция журнала „Октябрь“. Одна комната, а может, и две.
Из окон виден сад и Тверской бульвар, где то и дело проходит трамвай „А“, или, как его ласково окрестили, „Аннушка“. Садом идет Фадеев. Никогда не видел такой красивой походки».
Кабинет организационного секретаря ассоциации находился в Доме Герцена. В левом флигеле, в квартире номер 2, он поселился с красивой, ему под стать, женой Валерией Герасимовой. Первая повесть «Ненастоящие» вышла у нее в 20 лет. Отец Валерии — революционер, сосланный на Урал, где она выросла. 1926 год и для нее особый, Валя, как ее звали, окончила Московский университет, вступила в партию, в которой муж состоял с 17 лет. Двоюродный брат Валерии, замечательный актер и кинорежиссер Сергей Герасимов, родом с Урала, поставил по «Молодой гвардии» фильм, где появились впервые на экране Вячеслав Тихонов и Нонна Мордюкова.
Как пишет биограф Александра Фадеева, «жизнь в те годы была довольно скромной. Они с женой не излишествовали, наоборот, часто нуждались в деньгах, на многом экономили. Их крохотная комнатка также носила на себе все признаки спартанского образа жизни: походная кровать, стол, стул и сомнительная возможность умыться».
«Я буду целовать твои письма и помнить о тебе везде, любить всякое слово и даже память о тебе, если ты разлюбишь меня», — это признание невесте. После развода в письме матери писал: «Валя — единственная женщина на свете, которую я по-настоящему любил и продолжаю любить. Конечно, то, что сломалось, уже вряд ли восстановить, и это, в сущности, является главным источником страданий моих последних лет». В другом письме Фадеев вспоминал: «Очень многое от ее характера я вложил в Лену Костенецкую („Последний из удэге“ — роман Фадеева. — „МК“), довольно точно описал ее наружность. Ее путь в революцию, если взять его не с фактической стороны, как он дан в романе, а психологически, более или менее сходен с путем Лены... У меня сохранились с ней на всю жизнь дружеские отношения».
Действительно, перед тем как застрелиться, Фадеев позвал первую жену и исповедался перед ней, как перед священником. Валерия Герасимова все услышанное записала и отдала на хранение подруге, писательнице Анне Караваевой. Та взяла грех на душу и уничтожила записки. Об этом я узнал от дочери Валерии Герасимовой, разыскав ее на Большой Ордынке, в квартире теперь общеизвестной. «Мой муж Ардов, — сказала она, — служит в храме Преображения на нашей улице...». Будущий протоиерей и писатель Михаил Ардов рос со сводным братом, будущим народным артистом СССР Алексеем Баталовым. В квартире, приезжая в Москву, останавливалась Анна Ахматова. О ней Ардов рассказал, по мнению Иосифа Бродского, лучше всех, в «Легендарной Ордынке» и в «Возвращении на Ордынку».
Ахматова подарила Фадееву за месяц до самоубийства книгу переводов с автографом «Большому писателю и доброму человеку». И это несмотря на то, что Фадеев публично обвинял ее в «барском, чуть не крепостническом отношении к народу». И он же хлопотал о жилье для нее и персональной пенсии. Запрещал публикацию стихотворений и выдвигал книгу стихов на Сталинскую премию.
Дочь Валерии Герасимовой показала мне неопубликованные воспоминания матери. Из них я переписал один эпизод: «Саша мне в лицах изображал, как Берия, в ту пору он уже был главой НКВД, встречаясь с ним на заседаниях ЦК, демонстративно, как бы со зловещим смыслом, сверлил его глазами... «Я глаза не опускал, — посмеивался Саша, — но думал про себя: посадит или не посадит?» Сверлил глазами Лаврентий Павлович молодого члена ЦК после того, как тот обратил внимание Сталина на злодейства НКВД, полагая, что вождю преступления неведомы.
Фадеев вошел в историю литературы не столько романами, сколько многолетней ролью генерального секретаря Союза писателей СССР, придуманной для него Генеральным секретарем ЦК ВКП(б). Писатель попал в силовое поле притяжения Сталина, пользовался его полным доверием. Но не извлекал из своего исключительного положения никаких личных выгод. Союз писателей СССР Фадеев возглавил в начале 1938 года, в разгар Большого террора, когда сослали в лагеря и расстреляли шестьсот писателей. Фадеев хотел, но не смог опубликовать стихи Осипа Мандельштама, чтобы спасти его. Многих писателей уберечь от расправы не пытался. Верил вождю больше, чем уходившим на казнь. Ему поручили редактировать книгу-панегирик «Встречи с товарищем Сталиным», ставшую одним из краеугольных камней «культа личности». Там воспоминаний самого редактора нет, а он мог бы многое рассказать. В числе самых приближенных Сталин пригласил его в домашнем кругу отметить шестидесятилетие.
Как бабочка, слишком близко творец приблизился к огню, что горел в Кремле, и обжег крылья. Признавался другу: «Трудно жить с окровавленными руками». В тоске и бессоннице запил по-черному, весь поседел. Поразило творческое бесплодие. Не то что роман — рассказ написать не мог. Жаловался Сталину, что многие замыслы «заполняют меня и умирают во мне неосуществленные. Я могу только рассказывать эти темы и сюжеты своим друзьям, превратившись из писателя в акына или ашуга».
Остались незавершенными три романа.
К 50-летию вышел том статей и речей Фадеева, тысяча страниц (я его держал в руках), где за пределы советской литературы выводились все, кто сегодня не забыт, включая Михаила Зощенко, Андрея Платонова. И он же помогал больному Платонову, обнищавшему Зощенко, заступался за Заболоцкого. Многим писателям сделал добро.
Фадеев судил и наказал сам себя. Абсолютно трезвый, мучимый совестью, застрелился. «В партию стрелял, а не в себя», — прореагировал на самоубийство Хрущев, развенчавший Сталина. Ему верили все писатели и поэты, удостоенные Сталинских премий, у Константина Симонова их насчитывалось 6. Смертельный приговор вынес себе один — Александр Александрович Фадеев.
Когда я двадцать лет назад опубликовал очерк «Выстрел в себя», позвонил по домашнему телефону незнакомый читатель и, чуть заикаясь, представился: «Сергей Владимирович Михалков». Все, что тогда ему понравилось, — не записал. Запомнил твердо одно слово: «Спасибо».
На правах стихотворца получил ключ от комнаты в Доме Герцена Валентин Парнах. Современные биографы его представляют «поэтом, переводчиком, историком, путешественником, музыкантом, танцором и балетмейстером». К этому можно добавить — родоначальник джаза в СССР, основатель первого российского джаз-оркестра.
Так многогранно проявил себя сын почетного гражданина Таганрога, гласного городской Думы, владельца аптеки. Первое стихотворение ребенок, рано познавший, что такое «черта оседлости» и «права жительства», прочитав Ветхий Завет, сочинил в 9 лет, начиналось оно со слов:
«Моисей, о, если б ты увидел, / Позор народа своего...»
Эти слова не относились к семье провизора, где детей учили, как русских аристократов, французскому языку. Приняли Валентина в гимназию, где учился Чехов. Восьмой класс он окончил первым учеником с золотой медалью. Зачислили без экзамена в Санкт-Петербургский университет в числе 45 иудеев согласно «процентной норме», определенной университету. Занимался на романском отделении языками, посещал театральную студию Мейерхольда. В его журнале «Любовь к трем апельсинам» по рекомендации Блока появилось стихотворение Парнаха «Араб». Там же вышло эссе о танцах. Где учился хореографии — неизвестно. На кольцах в сарае подтягивался и придумывал акробатические трюки. Не только писал, читал лекции о балете, танцевал как никто другой, поражая современников.
В Петербурге брал уроки музыки у Михаила Гнесина, родного брата пяти сестер, основавших до революции в Москве музыкальное училище, носящее фамилию этой семьи. Прославили профессора Гнесина другие ученики — Хачатурян и Хренников. Профессора я часто видел перед началом занятий в училище его имени. Гнесин не выглядел в 83 года стариком, мне казалось, ходил он, придавленный прижизненной славой. На сером пиджаке Гнесин не носил медаль лауреата Сталинской премии. Ею удостоили за оперу «Юность Авраама» и поэму для оркестра «Песнь о древней родине». Случилось это за два года до того, как Александр Фадеев приложил руку к редакционной статье в «Правде» под названием «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». То был сигнал к травле «безродных космополитов», изгнанию с работы, арестам искусствоведов — «потомков Авраама», причастных к «древней родине».
Интерес к ней побудил Парнаха после университета на деньги отца совершить путешествие в Палестину, Аравию, Египет, Испанию, Сицилию. Везде искал и нашел в библиотеках и архивах «пласт поэзии» на испанском и португальском языках, созданной евреями — жертвами инквизиции.
Покорять Москву Валентин Парнах прибыл в 33 года из Парижа. Там в русской общине его книжки футуристических стихов иллюстрировали Наталия Ларионова и Михаил Гончаров, к одной из них нарисовал портрет автора Пабло Пикассо. В стихотворении, посвященном художнику Ладо Гудиашвили, его друг писал:
«Мы были джаза лишены. О, гроб! Неистовством дохнули / После кошмарной тишины вдруг сотрясенные кастрюли...»
В конце августа 1922 года газета «Известия» сообщила: «В Москву приехал председатель Парижской палаты поэтов Валентин Парнах, который покажет свои работы в области новой музыки, поэзии и эксцентрического танца, демонстрировавшиеся с большим успехом в Берлине, Риме, Мадриде, Париже». Ко всему прочему поэт и артист свободно владел французским, немецким, французским и итальянским языками.
В багаже привез банджо, неведомые в Москве мелкие ударные инструменты, купленные в Париже. Там, в кафе, увидев выступление американского джаз-банда, решил создать подобный на родине. 1 октября состоялся исторический концерт «Первого в РСФСР Эксцентрического оркестра — джаз-банда Валентина Парнаха» в Малом Кисловском переулке, в доме, где ныне Академия театрального искусства. Парнах читал стихи, показывал, как играют инструменты, и он же, напоминая манекена, исполнял в лакированных туфлях танец «Жирафовидный истукан». Рукоплескал Леонид Утесов, пошедший по проложенной в тот день колее. Другой восторженный зритель, Всеволод Мейерхольд, пригласил оркестр в труппу своего театра. Начались занятия по «биомеханике», Парнах учил танцевать Игоря Ильинского и других звезд.
Далеко не всем нравился джаз и гротескные танцы «жирафовидного истукана». У Маяковского в «Бане» в его лакированных туфлях Пьер Скрипкин и Олег Баян. У Булгакова в «Мастере и Маргарите» дирижер джаза в красном фраке бьет ударными тарелками по головам оркестрантов. Мандельштам в «Египетской марке» заклинает творца не быть похожим на «человечка в лакированных туфлях» Парнаха. С другой стороны, ему посвящали хвалебные рецензии и стихи:
«Вот тело хрупкое пророка и танцора,/ Вместившее огромный дух.../Ты хрупок стал от частых голодух./От негрской музыки и от движений скорых...»
Поселился неприкаянный Валентин Яковлевич в Доме Герцена, квартире Осипа и Надежды Мандельштам. Благодаря их хлопотам ему досталась проходная комната, к себе соседи могли попасть через его убогое жилище. Через три года, издав за свой счет в Москве сборник стихов «Вступление к танцам», Парнах уехал в любимый Париж, где прожил шесть лет. Там вышла на французском языке книга «Инквизиция», итог двадцати лет изысканий. На русском языке в СССР она появилась под названием «Испанские и португальские поэты, жертвы инквизиции». Ее автор вторично вернулся на родину в 1931 году. К тому времени успела сделать свое дело статья Максима Горького о «О музыке толстых», в которой он ничего не услышал, кроме «оскорбительного хаоса бешеных звуков».
За двадцать лет жизни в СССР Парнаху удалось издать в своем переводе мемуары и стихи поэта XVI века Агриппы де Обинье, обманув цензуру, что стихи антирелигиозные. Гений пережил Большой террор, лишения войны. В эвакуации, как писал очевидец, «похожий в своей видавшей виды заграничной шляпе на большого попугая, следил в столовке за пару мисок пустых щей, чтобы входящие плотно прикрывали дверь». Жил за счет переводов, этот его талант ценил Борис Пастернак. На похороны, устроенные Союзом писателей СССР «по низшему разряду» в январе 1951 года, пришли Михаил Гнесин, Дмитрий Шостакович, Леонид Утесов, Фаина Раневская, Илья Эренбург... В 2000 году вышла в Москве книга «Жирафовидный истукан: 50 стихотворений, переводы, очерки, статьи, заметки».
В Москве жили родные сестры Парнаха. Одна — Елизавета — выступала под псевдонимом Тараховской как детская писательница. Другую знали как лирического поэта Софью Парнок. На приглашение брата уехать за границу отвечала:
«Я не верю, что за той межою,/ Вольный воздух, райское житье,/ За морем веселье, да чужое,/ А у нас и горе, да свое».
Горя ей выпало много. У презираемой «русской буржуазной поэтессы» в наши дни находят поразительное «чудо ее стиха великолепного. Классически отточенного музыкального». Лирика Софьи Парнок входит в антологии ХХ века. Ей, как и брату, забвенье не грозит.
Лев Колодный. Московский Комсомолец
