Продолжаем публикацию интервью Андрея Ванденко. Разговор, состоявшийся в 2008 году с художником Оскаром Рабиным.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
В залах Государственной Третьяковской галереи на Крымском Валу проходит ретроспектива работ Оскара Рабина "Три жизни", приуроченная к 80-летию художника. Рабин, один из организаторов легендарной "бульдозерной выставки", патриарх российского андеграунда второй половины прошлого века, живет последние тридцать лет во Франции. Он специально прилетел в Москву, чтобы лично открыть экспозицию, на которой его творчество представлено наиболее полно и масштабно.
- А не поговорить ли нам, Оскар Яковлевич, на свежую и не затертую тему о роли тяжелой строительной техники в жизни художника?
- Полагаете, что-то осталось недосказанным за последние тридцать четыре года? Впрочем, постараюсь удивить, а может, разочаровать вас: значение "бульдозерной выставки" слегка преувеличено. Задним числом ее пытались подать чуть ли не как бунт против советской власти, но у меня и других устроителей вернисажа в Беляеве подобных революционных мыслей не было. Мы не провоцировали скандал, старались действовать корректно, по закону. Устав вести полуподпольное существование и постоянно бодаться с властями, написали письмо в Моссовет, где попросили дать разрешение на показ работ на открытом воздухе, коль уж нам запрещали выставляться под крышей. Правда, никакого ответа от начальства не последовало.
- И вы решили, что молчание - знак согласия?
- Сознавали, что рискуем нарваться на неудовольствие, хотя и не думали, что столкнемся с реальными бульдозерами. Шум на Западе поднялся большой. Похоже, наверху испугались такой реакции, и через две недели нам позволили провести неформальный вернисаж в Измайлове. Повторяю, в этом не было сознательной провокации или нарочитой фронды, мы добивались официального признания, в конце концов, права на профессию.
- Но у вас ведь к тому моменту уже прошла персональная выставка в Лондоне.
- Именно там все и делалось сверхнеофициально! Картины вывозились нелегально, добро на их показ за рубежом никто не давал. Да я и не думал просить разрешение. Был счастлив, что мои работы кому-то интересны, что их покупают. На станции Лианозово, где трудился десятником, мне за месяц столько не платили, как за одну картинку. Правда, лондонская выставка все же вышла мне боком, аукнулась со временем. Кажется, в "Вечерней Москве" появилась большая публикация "Дешевая цена чечевичной похлебки", в которой рассказывалось, как молодой художник Рабин за гроши продался Западу. Автор долго клеймил меня позором, но в конце статьи выражал надежду, что я одумаюсь и вернусь в лоно советских мастеров кисти.
- Не тут-то было!
- К тому моменту я оставил железную дорогу и устроился в комбинат декоративно-оформительского искусства. Не ахти что, но все-таки ближе к творчеству. После публикации в газете меня запросто могли уволить. Даже, помню, созвали партсобрание, на котором разбирали мое недостойное поведение, хотя я никогда не состоял в КПСС. Повезло, с работы не выгнали... В 74-м году все выглядело куда серьезнее. Мы планировали организовать нечто подобное еще на пару лет раньше, но долго откладывали решение, не отваживаясь на последний шаг. Было страшно, поджилки тряслись.
- При этом вы регулярно зазывали на неформальные вернисажи в лианозовский барак цвет московской интеллигенции, включая Рихтера и Эренбурга?
- Тут тоже есть известное преувеличение. Святослав Теофилович и Илья Григорьевич приезжали к нам лишь по разу. К визиту последнего мы серьезно готовились, многие художники принесли лучшие картины, рассчитывая услышать оценку из уст человека, позировавшего Пикассо и водившего дружбу с Модильяни и Шагалом. А Эренбург окинул работы равнодушным взглядом и высказался в том духе, что вы, ребята, конечно, молодцы, но я на такое насмотрелся на Западе… Рихтер проявил большую деликатность, что-то ему даже понравилось, хотя по-настоящему он симпатизировал Дмитрию Краснопевцеву, чьи персональные выставки неоднократно устраивал в собственной квартире.
- Тем не менее Солженицыным в живописи назвали не кого-нибудь, а именно вас, Оскар Яковлевич.
- Этот штамп преследует меня всю жизнь! Ярлык навесил французский искусствовед Жак Кото, в 60-е годы приезжавший в СССР, чтобы познакомить западную аудиторию с, так сказать, детьми хрущевской оттепели. Сравнение само напрашивалось: Александр Исаевич писал о лагерях, а я рисовал бараки.
- Вам льстила параллель с нобелевским лауреатом?
- Пожалуй, нет. Судьбы у нас совершенно разные, да и, на мой взгляд, некорректно искать общее между художником и писателем. Все-таки печатное слово действует сильнее, чем висящее на стене полотно. Не знаю ни одной картины, которая подняла бы народ на восстание или остановила гражданскую войну. Даже "Герника" Пикассо оказалась бессильна.
- Но, видимо, кисть и мольберт тоже оружие, иначе вас не выпроводили бы из Советского Союза.
- Мне предлагали вести себя тише и скромнее, говорили: "Посиди, не высовывайся, все наладится". Но я был молод, горяч и рубил сплеча. В конце концов властям надоело терпеть, на меня махнули рукой и в 1978 году отпустили с семьей во Францию. Как бы на время, по гостевой визе. А через семь месяцев лишили советского гражданства… Конечно, я догадывался, к чему все идет, и предпочел ссылке или, не дай Бог, зоне эмиграцию. Никогда не считал, что писать картинки лучше где-нибудь на Колыме. В Париже, согласитесь, это делать сподручнее…
- До сих пор пишется?
- Тридцать лет - достаточный срок, чтобы адаптироваться на новом месте. Хотя в первые годы было трудно. Все-таки Франция - не моя страна. Могу рисовать лишь то, что сам пережил, прочувствовал. Для меня важны второй слой, подтекст, символизм.
- Водка, газета "Правда" и селедка, а не фуа-гра с белым вином?
- Ну да, другая культура, иная ментальность. Из этого не следует, будто одни плохие, а вторые хорошие. Мы разные, только и всего. Конечно, за столько лет и я, и жена привыкли к Парижу, нам там нравится, хотя, например, языка по-прежнему почти не знаем. На бытовом уровне объясниться можем, но полноценно общаться, как сейчас с вами, не получится. Это мучительно тяжело. Остаюсь русским евреем, живущим в Париже. Да я и не пытался превратиться во француза, понимая, что не смогу переломить, изменить себя. Этого не требовалось. Франция тем хороша, что в ней все уживаются, находят нишу. Мы с женой много времени проводим в мастерской, работаем, рисуем. В Париж выходим, как в театр. Больше на других посмотреть, нежели себя показать. Если и играем роли, то в массовке.
- Зато в России вы прима, на вашем фоне снимаются семейства…
- Не скрою, такой теплый прием в буквальном смысле согревает. В 1978 году уезжал из страны, не рассчитывая, что когда-нибудь снова попаду сюда. Спустя двенадцать лет Горбачев вернул мне с женой советское гражданство, а еще через три года мы впервые после долгого перерыва прилетели в Россию. В Русском музее в Петербурге открывалась наша персональная выставка. Та поездка продолжалась две недели. Потом опять повисла пауза, не было предлога для поездок. Да и срок действия советских паспортов закончился, а российские нам не выдали. Лишь в 2006 году тогдашний посол во Франции, а ныне министр культуры Александр Авдеев вручил мне с Валентиной новые документы, и мы смогли свободно приезжать в Москву. Это уже четвертый визит за короткое время. Ваши коллеги часто просят поделиться впечатлениями, но мне сложно это сделать, поскольку зачастую все ограничивается видом из окна машины или номера в "Метрополе". Новости узнаю из газет и телевизора, а это, согласитесь, не самые надежные источники информации. Надо повариться в одном котле с вами, пощупать все руками, а я лишен такой возможности.
- Но вы продолжаете рисовать Россию.
- На расстоянии все выглядит иначе, чем вблизи. Стало меньше сарказма, иронии, появилось больше лиричности. Я ведь ориентируюсь на воспоминания тридцатилетней давности, а людям свойственно с годами приукрашивать прошлое, забывая плохое. И ностальгия накладывает отпечаток… Эту выставку я назвал "Три жизни", позаимствовав название у собственной автобиографической книжки, давным-давно выпущенной в Париже. Так уж получилось, что моя жизнь разделилась на три примерно равных отрезка: первый - от рождения в феврале 1928 года до смерти Сталина, второй - с марта 53-го по январь 78-го. К моменту фактической высылки из страны я творчески сложился, состоялся как художник, поэтому не слишком опасался, что затеряюсь в толпе, сгину в безвестности на чужбине. Потом был французский период. Он и продолжается, но в последнее время возникло чувство, что с получением российского паспорта для меня началась четвертая жизнь. Словно вернулся на круги своя. Долгим ли окажется этот этап? Хочется пожить, поработать, нарисовать картинку-другую.
- За молодыми следите?
- Не слишком внимательно. Не хватает времени и сил, хотя любопытство осталось. Интересно посмотреть, что происходит внутри. К сожалению, вижу, что в современной живописи много наносного, случайного, конъюнктурного. Все-таки наше поколение было наивнее, а может, и чище. Склонность к эпатажу пришла из 20-х годов прошлого века, тогда каждый уважающий себя художник считал долгом шокировать буржуазную публику, бросить революционный вызов устоям. "До основанья, а затем…" Отсюда эти перформансы, другие попытки стереть границу между искусством и жизнью. У талантливых людей подобные опыты выглядели естественно, органично, концептуально. Строго говоря, все мы начинаемся с "Квадрата" Малевича.
- Значит, и новая генерация?
- Увы, для нынешней молодежи скандал - часто лишь элемент обретения известности и дальнейшего продвижения бренда. Игра, поза, не более. Главное - привлечь внимание, а какую цену придется заплатить - вопрос десятый. Мы добивались признания и ради него затевали "бульдозерные" и прочие неформальные выставки. Если бы власть пошла навстречу, бузить не стали бы, уверяю вас. Об этом можно судить по тому, что в измайловском вернисаже 1974 года не участвовали те, кто хоть как-то сумел вписаться в систему. Лишь выброшенные на обочину пытались заявить о себе. Нам не оставили выбора. Помню, после очередной квартирной выставки меня вызвали в горком партии. Там сидела строгая женщина, которая осуждающе посмотрела в мою сторону и сказала: "Что же вы, Оскар Яковлевич, в Союз художников СССР не вступаете? Скандальной славы на Западе ищете?" Я ответил, что с удовольствием вступил бы, так ведь не примут. Начальница окинула меня еще более укоризненным взглядом: "Вы попробуйте, а остальное - не ваша забота. Мы поддержим". Я честно написал заявление в московскую организацию Союза. Бесполезно! Даже высокое поручительство не помогло, официальное искусство отпихивалось от нас руками и ногами… Может, оно и к лучшему. Жизнь сложилась бы иначе - нечего было бы сейчас вам рассказывать. Каждый сам выбирает дорогу, набивает свои шишки. И молодые вряд ли нуждаются в моих советах или замечаниях. Да и какие особенные слова я могу адресовать им? Только повторить вслед за Эренбургом: где-то я все это уже видел, ребята. Насмотрелся…
