Он переменчив и мудр, как настроения. Кажется, вся жизнь с ним прошла. И я уже состарилась. А он – как мальчишка, которого за шалости выставили из класса, пока я высиживала аттестат, - вновь и вновь врывается в жизнь, чтобы взрывать мое добропорядочное существование. Я смотрю на Майкла Джексона и завидую себе: у меня есть Валерий Леонтьев.
- Валерий, как бы вы ответили на вопрос: кто вы?
- Я не знаю ответа на этот вопрос.
- А когда вы знакомитесь с человеком, как вы себя рекомендуете?
- Дело, может быть, в том, что я уже достаточно отрекомендован незнакомым людям за все прошедшие годы, поэтому нет нужды при знакомстве еще как-то себя представлять. Я помню, в 1979 году французский импресарио смотрел артистов в Москве, и я пел на этот просмотре, так он сказал: «Животное для сцены». Во французском языке есть такой термин, он звучит не так оскорбительно, как по-русски, с его помощью он и выразил мою суть. Я запомнил и часто вспоминаю. Животное для сцены – может, это и есть главное определяющее качество. Потому что за пределами сцены жизнь действительно не очень веселая и интересная. Живешь как раз в том, что придумываешь, делаешь, теми счастливыми или несчастливыми минутами, которые проходят на сцене.
- У вас был в жизни момент, когда вы вдруг повзрослели, стали мудрее?
- Я еще не испытывал ощущения, что стал очень взрослым. То есть иногда возникает чувство, словно я живу уже лет сто пятьдесят, а потом вдруг – что ничего еще не успел сделать. Но эти крайности в мироощущении, мне кажется, свойственны всем художникам: то чувствуешь себя беспомощным щенком, не знающим, как жить, какой предпринять следующий поступок; то вдруг полностью уверен в себе. Но все-таки неуверенность довлеет над остальным.
- Вы боитесь возраста?
- Не самой цифры я боюсь, а тех неудобств, которые связаны с возрастом: болезни, недомогания, быть в тягость кому-то, невозможность осуществлять какие-то свои начинания, идеи – то есть старость с ее физическим бременем.
- Говорят, у каждого человека есть возраст, в котором он и пребывает всю жизнь. Один остается пятнадцатилетним подростком, другой – пятилетним мальчуганом, третий ощущает себя трехсотлетним, а у вас есть такой потаенный возраст?
- Мне бы хотелось быть тридцатилетним. На мой взгляд, это то время, когда многое узнал, но многого еще не знаешь и тебе еще интересно. С пониманием возраста происходит какая-то неразбериха. Вроде как официально человек объявлен учеными венцом творения. А при детальном рассмотрении мы видим, что венец творения до 30 лет еще не соображает, что ему делать, как быть, а после пятидесяти лет уже не соображает, потому что начинаются болячки и нужно думать о том, как оборудовать нору, где тихо и спокойно умереть. Остается этот крохотный интервал – от 30 до 50, когда человек здоров телом и духом, и уже достаточно много знает, и приобрел профессию. Казалось бы, самое удобное время для самореализации, но далеко не все успевают это сделать.
- А ради чего?
- Хотя бы ради себя, ради того, чтобы хотелось встать завтрашним утром и что-то делать, а не проклинать все на свете, в том числе нелюбимую работу.
- Вы любите азартные игры?
- Нет, я даже в дурака никогда не играю – карты в руки не беру. В Лас-Вегасе был, в Монте-Карло, в Атлантик-Сити. Играл в рулетку, но только для того, чтобы отметиться, чтобы знать для себя: играл, мол. Продул долларов пятьдесят и ушел спокойный, не испытав ни азарта, ни желания остаться, отыграть. Я понимаю эту страсть, но не подвержен ей. В Лас-Вегасе я был на шоу и, конечно, позавидовал техническим возможностям, которыми они обладают, но само шоу показалось мне страшным нафталином. Груды камней, великолепные костюмы. Ткани. Я смотрел «Гибель Титаника». На сцене была настоящая гибель «Титаника»: машинное отделение парохода, в котором проваливается стена, оттуда хлещет водопад, все заливает, люди гибнут, все взрывается. И это происходит перед носом у первого ряда зрителей! Но певцы и хореография, к моему удивлению, оказались очень и очень средними.
- Почему вы назвали свое шоу «Полнолуние»?
- Шоу носит мистико-романтический характер, и состояние полной луны, мне кажется, наиболее точно отражает мои ощущения от того, что происходит в жизни.
- Это связано с тем, что вы родились под знаком Рыб?
- Не знаю, я весь этот бред не читаю и не смотрю на этих тетек и дядек, которые по вечерам в колпаках рассказывают, куда завтра выходить, с кем встречаться, когда кого любить. Но на полную луну мне хочется смотреть. Она меня притягивает.
- Во сне разговариваете?
- Говорят, да. Мне недавно приснилось, что публика уже два часа сидит в зале, а я еще гримерную не могу найти. Наверное, кричал во сне: где гримерная?
- У вас была встреча со Станиславом Рерихом в Индии?
- Да, он как раз был в городе, где я выступал. Ему сделали операцию, и он жил в отеле, а я попросил нашего культурного атташе устроить мне встречу. Честно говоря, было некоторое разочарование, потому что я не услышал откровений, ничего такого, чего бы я сам не чувствовал или не знал. Возможно, это его дежурный, заученный способ общения с незнакомыми людьми, которые к нему тянутся. Он говорил о единстве человека с природой, с Космосом, о том, что в теснейшей взаимосвязи находятся каждая травинка, камешек и человек, что будущее, прошлое – все связано, надо увеличивать сумму добра, а не сумму зла. Это все я прочувствовал долгие годы назад и даже удивлялся его фразам – некоторые из них в точности повторяли мои мысли, формулировки. Мне только было приятно и удивительно видеть человека, который уже отмерил свою жизнь, сознающего, что осталось немного, при этом нравственно чистого, не побитого, духовно не поношенного, с чистым, юношеским, голубым, прозрачным взглядом, на полном серьезе призывающего людей творить добрые дела. И, конечно, огромное впечатление производил его тандем с женой, в прошлом индийской кинозвездой, с таким же невинным детским взором. Женщина, которой тогда уже было 84 или 86, а она все еще хороша собой. Эти два человека – как будто один. Две ипостаси: иконообразный, седой, голубоглазый, славянского типа – и яркая индианка. Немногие люди даже в 30–40-летнем возрасте способны иметь такой невинный взор и говорить, в общем-то, простые, но очень правильные вещи, при этом не смеясь над собеседником.
- Вы спиритизмом не занимались?
- Пробовал. Попадал в такие компании. Но мне каждый раз было интересно разгадать, кто же на самом деле подталкивает блюдце. Казалось, что здесь замешаны вполне земные силы. И это сбивало с нужного настроя.
- Вы знаете о себе, что вы светлый человек?
- Я думаю, что во мне много всего намешано, но сумма доброго все-таки преобладает над остальным, потому что я не помню, чтобы задумывал когда-то сделать кому-то плохо, отомстить кому-то. И все, что у меня в жизни было плохого, я очень быстро забываю. Я человек не скандальный. И стараюсь вести себя с людьми так, чтобы обходить острые углы. Если я вижу полную невозможность общаться с человеком, то я этого просто не делаю. А уж тем более далек от того, чтобы придумывать о себе скандальные истории, хотя такой практикой занимаются звезды и на Западе, и у нас. Я стараюсь поддерживать интерес к себе работой.
- Вы задумывались о природе зависти?
- Да. Эгоизм в природе зависти. Человеческий эгоизм. Неважно, что у меня нет, важно, чтобы и у тебя не было. Я тоже подвержен зависти. Если вижу, что у кого-то что-то есть, у кого-то что-то хорошо, мне тоже хочется, чтобы и у меня было, но я при этом не желаю, чтобы человек немедленно сломал ногу или попал под трамвай. И это уже хорошо.
- Вы способны говорить людям гадости?
- Способен. Но я даже не знаю, что нужно мне сделать, чтобы я сказал гадость, под какую горячую руку попасть.
- У вас бывали ситуации, когда вы понимали, что вас предали?
- Да.
- Но при этом вы могли…
- Оправдать человека?
- Да.
- Конечно. Так и делаю обычно.
- На кого из родителей вы похожи?
- Я вглядываюсь в фотографии и прихожу к выводу, что ни на кого. А бабушки и дедушки умерли задолго до того, как я появился, и фотографий не осталось.
- Бывает у вас такая мысль: я сам себе Сатана и Бог?
- Я не мыслю такими категориями: кто я сам себе. Я вечером пишу на бумажке, что мне надо сделать завтра, встаю и делаю это.
- Не скучно?
- Скучно. Но есть цель. Сейчас – шоу «Полнолуние». Потом что-то следующее. Я на протяжении многих лет слышу странное слово «отпуск», особенно в период август-сентябрь. Вокруг звучит это слово. А я просто отвлеченно фантазирую, что бы я делал в отпуске. Последний мой отпуск был, когда я работал чертежником в проектном институте, году в 1969-м, и я уже забыл, что это такое.
- Вы как-то поддерживаете физическую форму?
- Я в последнее время забросил… ни сил, ни времени нет работать с балетом, я же не двужильный, можно и помереть.
- Бывает так, что в процессе работы вы понимаете, что перегорели, что вас эта работа уже не интересует?
- Бывает. Я объясню на примере песни. Берешь песню, вроде нравится, поешь, поешь и вдруг теряешь к ней всяческий интерес. Выбрасываю.
- А если целая программа?
- Выбрасываю.
- У вас был спектакль – рок-опера «Джордано Бруно». Вас привлекают страдальцы?
- Меня привлекают не столько сами страдальцы, сколько то, что они дают возможность артисту пострадать. Дают профессиональный материал. Мне кажется, любого актера притягивает образ человека, у которого конфликт со временем, с обществом, человека неустроенного, с трагической судьбой.
- Вам в детстве кого-нибудь ставили в пример?
- То ли Павлика Морозова, то ли Володю Дубинина, не помню. Я не пошел ни в того, ни в другого. Зачитался другими книжками.
- Что вы сейчас читаете?
- Непосредственно прямо в постели, потому что я ее под одеяло как засунул в четыре часа утра, так она там и по сию пору лежит, это «Пир под тарелкой» - мистика, триллер. Сейчас у меня пошел такой легкий период.
- У вас большая библиотека? Давно собираете?
- Собирательства я как раз был лишен в силу отсутствия до недавнего времени постоянного места жительства, но те немногие книги, дорогие книги моих детских лет я все-таки протащил через всю жизнь. Не знаю, много это или мало, у меня около тысячи книг, это несколько шкафов, не все, конечно, прочитаны. Я на гастроли кроме баулов с костюмами еще и сумку книг набираю.
- Вы дневник не ведете?
- Нет. Ввиду полного отсутствия времени и желания. Я лелею в себе надежду, что когда-нибудь напишу все-таки книгу обо всем, что видел. Я очень люблю слово и люблю сплетать кружева из слов и фраз, создавать атмосферу на страницах. Поэтому хотел бы, чтобы книга обо мне от обложки до последней страницы была написана мной.
- Вы много курите. Сигарета для вас – это что?
- Сигарета – это вред. То, от чего я хочу избавиться. Я пробовал – не курил год. Мне весь год снилось, что я закуриваю. Потом просто устал бороться с собой. Тем более, что курю уже двадцать семь лет.
- Вам безразлично, что говорит о вас человек после вашего ухода?
- Я себя уговариваю, что мне безразлично, хотя на самом деле, конечно, нет. Но имидж звезды предполагает такое отношение: говорите, что хотите. Потому внешне я играю по правилам: мне все равно.
- В общении с человеком вы стараетесь подыграть собеседнику или предпочитаете, чтобы он подстраивался под вас?
- Я подстраиваюсь под собеседника, потому что заранее, еще не зная человека, уже предполагаю, что он хороший, даже не предполагаю – это для меня как данность. Меня знакомят, а я уже к нему расположен. Идет такой самогипноз: если я заранее себе внушу, что он хороший человек, значит, я уже соответственным образом разговариваю, веду себя так, чтобы ему было комфортно. Наверно, это непрактичная точка зрения – считать человека хорошим, но тут уж ничего не поделаешь.
- Вам часто признаются в любви. Это как-то меняет психологию человека, его мироощущение?
- Не мироощущение это меняет, а отношение к признаниям. В худшую сторону. Насколько мало стоят слова, как легко ими бросаются – бумага все стерпит.
- У вас бывают моменты, когда вы чувствуете в себе проявления женской природы?
- Да, наверно, это уступчивость – меня легко уговорить на какую-то акцию, встречу.
- А чем вызваны ваши неожиданные откровения по поводу склонности к гомосексуализму – вы как-то признались в интервью, что у вас были подобные контакты?
- Чем вызваны? Сиюминутным желанием нашкодить. Я же видел, что журналисту так хотелось, чтобы я ответил «да». Ему так надо было по работе.
- И вы не боитесь, что можете себе навредить, изменить отношение людей к вам?
- У меня нет такого страха. Умный человек поймет ситуацию. Вообще довольно часто в разговорах с журналистами на меня находит такое настроение – хочется похулиганить, поэтому я иногда что-нибудь леплю от фонаря. Мне ведь трудно. Я уже долгие годы даю интервью, никогда никому не отказываю. И в Москве, и на маршруте в каждом городке, в каждой деревне теперь есть по три-пять независимых телекомпаний, со всеми я работаю, я же не могу натирать на языке мозоль одной и той же историей! Вот и вынужден как-то разнообразить свои россказни: то туману напущу, то вдруг исповедаюсь.
- У вас не бывает чувства, что если бы вас лишили разума, вы были бы гораздо счастливее?
- Во всяком случае, я часто завидую своему псу, потому что у него все в полном порядке: ему тепло, он вкусно накормлен, выгулян, его любят, он спокоен за завтрашний день
- Как его зовут?
- Бакс. Он дог. Когда мне подарили щенка, я назвал его Адам. Но потом лег спать, а он остался на ночь в коллективе – это было на гастролях, - и когда я проснулся, мне сказали: какой еще Адам, мы его назвали Баксом. Баксом так Баксом.
- А когда вас нет, он с кем остается?
- У меня есть человек, который смотрит за хозяйством.
- Почему вы не любите рассказывать о доме?
- Это связано с атмосферой, в которой мы с вами живем. Просто опасно.
- Не было попыток ограбления?
(стучит по дереву).
- Вам, столь интересно мыслящему человеку, не скучно в мире эстрады?
- Меня уже несколько лет не покидает ощущение, сродное ощущению известного итальянского актера Уго Тоньяцци, который, прощаясь с кинематографом, разочарованно сказал: «Кино – это буря в тазике с водой». Но кино – более трудоемкий, совершенный, сложный вид искусства, чем эстрада. Я могу заявить со всей серьезностью, поскольку снимался в кино – прошлое лето полностью отдал кино, снимаясь в картине «Экстрасенс», которая благополучно лежит на какой-то полке. И физически, и духовно это гораздо сложнее. Может быть, такое ощущение оттого, что в своем жанре я знаю все ходы и выходы, а в кино – новичок. Но если Уго Тоньяцци сказал такое о кинематографе, то что же можно сказать о нашем жанре? Возникает иногда горькое чувство разочарования, вернее, даже не разочарования, а такое ощущение, что существуют другие, более интересные сферы человеческой деятельности: литература, балет, театр, наука с ее бесконечными возможностями поиска нового…
- Не бывает жаль, что не можете попробовать себя и там, и там?
- Бывает, особенно когда задают вопрос: если бы все сначала, вы бы пошли по тому самому пути? Я отвечаю: если бы я сохранил весь свой опыт и оказался двадцатилетним, далеко не уверен, что пошел бы по этому пути. Это просто то, что лежало на поверхности: был голос, была способность к пародированию, к подражательству, я легко воспроизводил голоса известных певцов – сам для себя. Если бы копнул глубже, возможно, занялся бы чем-то более серьезным. Мне очень интересны научные публикации. Стараюсь постоянно ловить информацию о достижениях науки… Были литературные опыты в детстве-юности, разумеется, этого нигде и никто не публиковал. Нужно было бы учиться долгие годы, делать попытки напечататься… Мне казалось, что это очень сложный путь, конец которого не виден. А вот то, что я умею петь, это я сейчас умею.
- Вы интересовались, кем были в прошлой жизни?
- Чисто умозрительно – да, интересно было бы узнать. Хотя однажды я даже предпринимал такую попытку, но не провоцировал ее – меня затащили. Я был в очередной раз в Индии, в одной общине, где мне предлагали вообще прописаться, остаться. У них есть официальная единица – психолог, который распознает всевозможные реинкарнации: кто кем когда был. И меня тоже потащили на этот опыт, но я считаю, что он не удался, может быть, потому, что все делалось через переводчика, - не достигли нужной глубины контакта, если это было вообще возможно.
- Вы от этого страдаете?
- Нет. У меня достаточно проблем и хлопот от того, кто я сейчас.
- А тешите себя надеждой, что со смертью человек не конечен?
- Да. Тешу надеждой. Но кроме того, во мне присутствует и нечто сродни уверенности. Потому что если смерть обрубает все предшествовавшее существование, то стоило ли огород городить? Уж больно мало и больно ни к чему.
