Жорж Нива:

Ж.Нива

Жорж НИВА — человек легендарный. У него много званий: он профессор Женевского университета, академик Европейской академии (Лондон), почетный профессор многих европейских университетов, президент Международных Женевских встреч, на которые ежегодно собираются писатели, историки, философы, деятели культуры, но прежде всего он самый известный славист. Говорят, что он любит, когда его величают на русский манер — Георгием Ивановичем. Россия стала для него, совсем еще юного, не просто объектом исследования, но и любовью на всю жизнь. Он был хорошо знаком с Ахматовой, Бродским, дружил с Окуджавой, Некрасовым, Синявским, переводил Солженицына и Белого. Но первым поэтом, с которым он познакомился в России, был Борис Пастернак. Так случилось, что Борис Леонидович и его окружение во многом повлияли на судьбу Жоржа Нивы. Мы начали разговор с начала — с открытия России.

— Жорж, как вы оказались в России в 1956 году?

— В 19 лет я стал стажером в МГУ. Тогда, в середине 1950-х, по официальному обмену из капиталистических стран в СССР могли приехать только французы (были еще итальянцы, но они приезжали в СССР не по официальному обмену, а по направлению Коммунистической партии Италии), и я оказался в их числе.

Б.Пастернак с О.Ивинской и ее дочерью Ириной. Переделкино. 1958 г.

А вот вспыхнувшему интересу к России и дальнейшей приверженности этой стране я обязан моему преподавателю. Я учился в Сорбонне на английском отделении, со временем это занятие мне наскучило, и я пытался найти что-то новое и интересное. Как-то, заглянув в соседнюю аудиторию, я увидел человека, который в дальнейшем очень повлиял на мою жизнь, — это был профессор Пьер Паскаль. Он меня сразу захватил, произвел сильнейшее впечатление, а затем покорил. Паскаль был удивительной личностью с очень богатой, разнообразной биографией, тесно связанной с Россией, в которой в общей сложности он прожил 17 лет. Кстати, в 1917 году в Москве именно он основал французскую большевистскую группу. Пьер Паскаль был связан как с Бердяевым, Зайцевым и Вейдле, так и с Лениным, Чичериным (какое-то время Паскаль был его секретарем), русскими анархистами. Затем последовал его разрыв с большевизмом.

Паскаль умел увлечь. Можно сказать, что этот загадочный, очень привлекательный человек просто отправил меня в Россию.

— У вас тогда были определенные политические убеждения?

— Нет. Но у меня были не очень оформившиеся мысли о том, что СССР — это страна, где господствует определенный утопический порядок. Поэтому некоторым шоком — скорее приятным, чем наоборот — было то, что в СССР я обнаружил значительно больше хаоса, чем порядка. Такое положение дел совершенно не соответствовало моим подростковым представлениям о советской России.

— При каких обстоятельствах состоялось ваше знакомство с Ивинской и Пастернаком?

— Мой приятель по общежитию рассказал, что знаком с семьей, в которой мать и дочь сидели в лагере, — речь шла об Ольге Всеволодовне Ивинской и ее матери Марии Николаевне. Я тогда даже слова такого — «сидели» — не знал, но приятель восполнил пробел и внятно объяснил его значение, рассказав о сталинских лагерях. Естественно, это вызвало у меня немалый интерес. И я с воодушевлением воспринял возможность познакомиться с женщинами, которые «сидели». Осенью 1956 года я попал в дом Ольги Всеволодовны и со временем очень подружился со всем ее семейством. В этом доме часто бывал Борис Леонидович Пастернак, которого все называли не иначе как «классик». Я постоянно слышал: должен прийти «классик», звонил «классик». Наконец «классик» пришел, когда я был там, и мы познакомились.

А с дочерью Ольги Всеволодовны Ириной Емельяновой у меня начался роман.

— Ирина сразу покорила ваше сердце?

— Нет, не сразу, а постепенно. В 1956 — 1957 годах я был в Москве. Затем год жил в Оксфорде, в течение этого времени я переписывался с Ириной, получал от нее книги Бориса Леонидовича. Осенью 1959 года я вернулся в Москву. И вот тогда уже наши отношения приняли форму любовного романа, мы решили пожениться. Затем у меня возникла таинственная болезнь — энцефалит. Никаких доказательств нет, но есть подозрения, что это заболевание возникло неестественным образом. Я уехал на лечение во Францию, вернулся. Потом заболел Борис Леонидович, последовала его смерть. Все это я переживал очень сильно — ведь я собирался жениться на Ирине, а Ольгу Всеволодовну воспринимал как вторую мать. Я снова заболел — уже не энцефалитом, но тоже весьма неприятной и неизвестно откуда взявшейся болезнью. А за два дня до регистрации брака с Ириной и за две недели до ареста Ольги Всеволодовны меня выслали из СССР.

Я вовсе не хотел уезжать, но в сопровождении четырех офицеров КГБ меня сунули в самолет, который летел в Хельсинки. Жена французского дипломата, провожавшая меня до самолета, спросила, есть ли у меня деньги, я ответил — нет. Никаких денег у меня с собой не было. Она дала мне несколько финских марок, и это потом дало повод говорить, что из СССР выслан мелкий интриган, который занимается контрабандой денег. В течение почти двух недель по радио велось наступление на все окружение Пастернака, включая и меня, для того, чтобы арестовать Ольгу Всеволодовну.

— Как вы узнали, что она арестована?

— Я все время звонил в Москву. Сначала арестовали Ольгу Всеволодовну, а дней через 20 — Ирину. Я продолжал получать информацию о них через домработницу Полину Егоровну, которая была почти членом этого семейства. В течение четырех лет я звонил ей, и она сообщала все лагерные вести.

Во Франции я развил бурную деятельность по освобождению своей невесты и ее матери из лагеря. Я обращался с просьбой повлиять на этого страшного монстра — СССР — к Бертрану Расселу, Франсуа Мориаку, миссис Рузвельт и многим другим известным людям: одно дело, когда они что-то слышали о несправедливом аресте людей, близких Пастернаку, а совершенно другое, когда являлся живой жених и рассказывал все подробности этой ужасной истории. Я просил об освобождении совершенно невинных, очень близких мне людей. В общем, я делал все, что мог.

Для меня большим ударом стало известие, что Ирина в лагере полюбила другого человека, им оказался поэт и переводчик Вадим Козовой, с которым впоследствии, после его эмиграции во Францию, мы подружились. Тогда я отменил отсрочку в армии и уехал воевать в Алжир, где участвовал в подавлении путча четырех генералов против де Голля.

— Вы стреляли?

— Стрелял.

— Убили кого-то?

— Не знаю, я стрелял в кого-то, когда мы были окружены, но ранили меня. Это было ранение в печень, и на санитарном самолете меня доставили в госпиталь. С того времени у меня 10 процентов инвалидности. После выписки из госпиталя я вернулся в строй и продолжал воевать.

— Так вы воинственный человек?!

— Оказывается, воинственный. (Смеется.) Я даже получил медаль «За военную доблесть».

— Давайте вернемся к вашим впечатлениям о Борисе Пастернаке.

— Постепенно у нас с Борисом Леонидовичем сложились достаточно близкие отношения. Время от времени я оставался один в доме, который снимала Ольга Ивинская в Переделкине, а Борис Леонидович почти ежедневно его посещал. Частенько мы вели длинные и порой очень откровенные разговоры. Причем иногда это были разговоры о его взаимоотношениях с Ольгой Всеволодовной, о его чувстве вины за двойственность положения. Признаюсь, тогда меня это несколько смущало: ведь я был совсем молодым, и эти признания Бориса Леонидовича мне было как-то неловко слушать — человек намного старше меня, известнейший поэт как будто исповедовался передо мной!

— Я неоднократно сталкивалась, в том числе и в «Воспоминаниях» Надежды Мандельштам, с оценкой Пастернака как весьма эгоцентричного, весьма зацикленного на себе человека. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Это не так. Борис Леонидович был очень отзывчивым человеком, в нем совершенно отсутствовал эгоцентризм. Причем его доброта и отзывчивость распространялись не только на близких и домашних. Его волновали судьбы самых разных людей. Он мог долго рассказывать о какой-нибудь нищей женщине, которую случайно встретил, и та поведала ему свою историю. Многие люди, не имеющие никакого отношения к литературе и вряд ли представляющие, с поэтом какой величины они разговаривают, обращались к Пастернаку за советом. А он смущенно говорил: «Они спрашивают у меня совета, как будто я мудрец или духовный отец, что я им могу сказать?» Но никогда, никому не отказывал и всегда, когда к нему обращались, останавливался и разговаривал. Он вокруг себя сеял счастье.

У Бориса Леонидовича был замечательный детский смех, многое ему казалось интересным и забавным, он был удивительно подвижным и воспринимал жизнь как ребенок, причем ребенок счастливый. Как будто это была его обязанность — жить счастливо даже в трагическое время. И все же трагизм жизни вошел в его творчество.

Я помню его рассказ о голоде начала 1930-х годов: Борис Леонидович с семьей гостил на Урале, они жили в гостинице, где были хорошие условия и прекрасная еда, а вокруг было множество голодных людей. И вдруг он увидел надпись, свидетельствующую о том, что гостиница принадлежит ЧК. Пастернака это потрясло. Трагичность жизни вошла в его поэзию, в его мировоззрение. Но мне кажется, что ему очень хотелось, чтобы мир оставался счастливым — под «ливнем счастья», как в «Сестре моей жизни».

— Как выглядел Борис Леонидович, когда вы с ним познакомились?

— Когда мы познакомились, Борису Леонидовичу было далеко за 60, но у него был удивительно моложавый вид. Он был из тех мужчин, которые до последнего часа своей жизни остаются молодыми людьми. Я знал второго такого — это Виктор Некрасов. Конечно, совершенно неповторимо было его лошадиное лицо, выразительный рот, худощавость! Он был красивым и молодым. У него всегда была простая, но очень идущая ему одежда — будь то свитер или плащ. Ведь Пастернак — щеголь, но щеголь поневоле.

— Вы были свидетелем взаимоотношений Ольги Ивинской и Бориса Пастернака. Что вы наблюдали? Какие они вели разговоры?

— Они много разговаривали о поэтических переводах, потому что ими занимались и Ольга Всеволодовна, и Борис Леонидович. Много шутили. Но так как я застал время публикации за рубежом «Доктора Живаго», то главным образом дискуссии разворачивались вокруг этих событий. Ивинская помогала Борису Леонидовичу как могла, но сориентироваться и выработать правильную линию поведения было очень трудно. Они обращались за советом ко всем и готовы были послушать любого, но никто толком не знал, чем вся эта история закончится. Единственное, чего определенно хотел Пастернак, — это чтобы роман вышел. Он дал строгие указания Фельтринелли: какие бы тот ни получал телеграммы, письма и телефонные звонки (Борис Леонидович опасался, что он сам сможет сделать подобное под давлением) о том, что Пастернак требует вернуть свой текст, ни в коем случае всерьез это требование не принимать. Был уговор — печатать при любых обстоятельствах. Так что в этом смысле он бросил вызов советской власти.

— Борис Леонидович каким-то образом оценивал в разговорах существующий строй?

— Конечно. Помню, мы говорили о переводах монологов у Шекспира и Борис Леонидович сказал: «Я до 1936 года думал, что монологи — это театральный прием, когда персонаж говорит сам с собой для зала, а в 1936 году понял, что это не совсем так. Для меня вдруг стало очевидно, что я могу говорить правду только самому себе. Даже с женой до конца правдивый разговор опасен. Я смотрел на Кремль и произносил монолог против тирана». Осознание того, что он живет при страшнейшей тирании, которая давит на его отношения с женой и ближайшими друзьями, у него было.

— А с Ивинской Пастернак мог быть откровенным?

— Мог, но это был уже другой период. Борис Леонидович стремился все обсуждать с Ольгой Всеволодовной.

— Их взаимоотношения были душевными?

— Это были очень душевные, очень счастливые отношения.

— Как вы думаете, это двойственное существование между официальной семьей и Ивинской для Бориса Леонидовича было тяжелым испытанием?

— Нельзя думать, что он такое положение переживал как нечто естественное. Он лично мне говорил о том, что ему надо было бы после ареста Ольги Всеволодовны покинуть свой дом и соединиться с ней.

— Борис Леонидович начинал писать Лару с Зинаиды Николаевны, со временем прототипом Лары стала Ольга Всеволодовна. И все-таки Лара — это Ивинская?

— Нет ни малейшего сомнения, что Лара — это Ольга Всеволодовна. Именно она навеяла окончательный образ Ларисы Федоровны. Это не придумано литературоведами, мне об этом говорил сам Борис Леонидович. Между прочим, неловкость экзистенциальной ситуации между двумя семьями Юрия Живаго отражает неловкость положения Бориса Леонидовича.

— Вокруг Ольги Всеволодовны и ее роли в судьбе Пастернака так много всякого наговорено. Вышло какое-то количество мемуаров, в частности Эммы Герштейн и Лидии Чуковской, где об Ивинской встречаются, по меньшей мере, пренебрежительные отзывы. Лидия Корнеевна Чуковская вообще обвиняет ее в краже: якобы та брала передачи для отправки своей подруге в лагерь и присваивала их.

— Все эти отвратительные намеки о нечистоплотности Ольги Всеволодовны меня просто бесят, потому что я знал Ивинскую очень долго и наблюдал ее очень близко. Объясняю эти намеки и предвзятое отношение ревностью. Включая и Лидию Корнеевну, которая в своих мемуарах повторяет неверную историю кражи. Ведь первое, что, освободившись, сделала лагерная подруга, — нанесла визит Ольге Всеволодовне, и всю последующую долгую жизнь они оставались близкими друзьями. Все эти обвинения никак не вяжутся с ее характером и образом.

Ольга Всеволодовна была очень красивой женщиной. Я думаю, что для поэта она олицетворяла русскую красавицу. Причем — удивительное явление — она сохраняла эту красоту и в преклонном возрасте. Но когда я ее встретил в 1956 году, она была еще молода, пребывала в полной силе. Ивинская была на редкость жизнерадостная женщина и с очень чистой душой.

Высокоавторитетные дамы — и Лидия Корнеевна, и Анна Андреевна — считали, что она околдовала поэта. Они не могли понять, почему Борис Пастернак выбрал именно ее, почему его музой и последней любовью стала женщина, у которой было три мужа и весьма бурная молодость.

— Но ведь у Анны Андреевны мужей было не меньше?

— В этих делах не рассуждают логично. Когда моя жена — она славист — делала перевод на французский язык книги Лидии Корнеевны «Воспоминания об Анне Ахматовой», то мы получили разрешение на некоторые сокращения. Я сказал дочери Лидии Корнеевны Елене, что одно сокращение мы произведем обязательно: это рассуждения об Ольге Ивинской, потому что я считаю их предвзятыми и совершенно несправедливыми.

Сегодня роль хранителя памяти Бориса Пастернака взял на себя его сын Евгений Борисович, а его жена взяла на себя роль публикатора. Они делают очень хорошее, доброе дело, но в биографии поэта, которую написал Евгений Пастернак, роль Ольги Всеволодовны всячески приуменьшена. Это не соответствует тому, что я видел своими глазами и ощущал: между Ольгой Всеволодовной и Борисом Леонидовичем была удивительная гармония. Кстати, эта часть биографии Бориса Пастернака, по-моему, недооценена и в очень хорошей книге Дмитрия Быкова «Борис Пастернак».

— А что вы можете сказать об имущественных спорах между Ивинской и официальной семьей Бориса Леонидовича?

— Фельтринелли имел указания от Бориса Пастернака гонорары от издания его произведений за рубежом разделить поровну между Ивинской и официальной семьей. А вот юридически все это было оформлено с Ольгой Всеволодовной. Кстати, ее именно за это и посадили. Уже после освобождения Ивинской из лагеря она была приглашена в семью Пастернака, чтобы уладить это дело, и только после этого родные Бориса Леонидовича получили законное право на пользование его наследством.

— После смерти Пастернака вы продолжали отношения с Ивинской?

— Да, наши отношения продолжались до последних ее дней, а Ольга Всеволодовна прожила долгую жизнь и оставалась таким же привлекательным и жизнерадостным человеком, как и при Пастернаке. Жизнь ее была наполнена: она написала и опубликовала книгу воспоминаний, писала стихи, которые, правда, были изданы уже после ее смерти. Когда мы встречались, она читала стихи и свои, и «классика». А с Ириной Емельяновой, которая вышла замуж за Вадима Козового и эмигрировала во Францию, мы дружим до сих пор.

Беседу вела Елена Гаревская